Явление "боль" можно рассматривать в разных его аспектах – физиологическом, психологическом и культурном. Нас здесь будет интересовать лишь последний из названных – культурный. Каждой культуре присущи специфические представления о боли. Изучением подобных представлений традиционно занимается медицинская антропология. В ряду прочих, эта наука призвана рассматривать следующие вопросы: какие процессы считаются болезненными в данной культуре; в какой степени болезненными; как принято реагировать на разнообразные проявления боли (как должен вести себя сам человек и как – его окружение); как принято рассказывать о боли; какие существуют народные классификации боли (метафоры, сравнения); как и кем конструируются культурные представления о боли; как и кем они распространяются; чем, по народным представлениям, вызвана боль; какие существуют техники борьбы с болью (приятия боли) и др. Здесь мы рассмотрим представления о родовой боли, связанной с актом деторождения, на материале современной русской городской культуры и попытаемся ответить на вышеуказанные вопросы.
Очевидно, что любая деформация тела может восприниматься как болезненная или безболезненная при условии наличия в данной культуре соответствующей валентности – представления о присущей этой деформации болезненности. Маркированным членом оппозиции всегда будет боль: если в культуре нет представления о болезненности деформации, вопрос о боли может возникать лишь при сопоставлении с опытом других культур. При наличии в культуре представления о болезненности конкретного процесса, представление о его безболезненности всегда будет факультативным, оппозиционным, реакцией, ответом, будет представлять собой некий способ медиации этой боли, борьбы с ней, и будет связан с одной или несколькими телесными или медитативными, психологическими техниками.
В русской культуре на протяжении всего ее существования присутствовали обе валентности. С одной стороны, бытовало архетипическое представление, закодированное в известной каждому библейской цитате из сюжета об изгнании из рая – словах Бога, обращенных к Еве: «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей».С другой стороны, упоминания о легких родах в поле, во время работы, а также тексты некоторых пословиц и поговорок, отсылающих к скорому забвению недуга – «Горьки родины, да забывчивы» – свидетельствуют о существовании обратного представления, более «легкого» отношения к процессу. (Приведенная пословица, между прочим, хорошо иллюстрирует замечание о маркированности боли, и в оппозиции выступает некий способ ее медиации).
Нам трудно реконструировать представления о боли в традиционной культуре. Этнографов XIX – начала XX в. этот вопрос специально не интересовал. Язык метаописания не был в то время предметом усиленной рефлексии, и собиратели, сами того не замечая, привносили в текст описания свое отношение. Таким образом, эти исследования могут служить скорее для анализа представлений о боли в среде образованного городского населения, вдобавок мужской его половины. И в этом отношении они являются безусловно ценным источником. Приведем пример подобного обращения с материалом у Г. И. Попова: «иногда создается такая обстановка родов, которая свидетельствует о крайней выносливости, и необыкновенном терпении и, можно сказать, геройстве русской женщины-крестьянки». К сожалению, указанный недостаток историко-этнографических работ до сих пор не изжит окончательно. Приведем цитаты из только что опубликованной книги Н. Л. Пушкаревой: «Рождение детей, а тем более частые роды, да еще в бедной семье, были в X-XVII вв. тяжкой женской долей».
Некритическое отношению к материалу порою могло приводить к его непониманию и каким-либо перверсиям. В частности, непонятно, насколько «нормальными» были легкие роды в дороге или в поле во время работы, в каких случаях это происходило и что именно за этим стояло. Непонятно, насколько эти рассказы были данью какому-либо специфическому дискурсу, и каким по своей сути был этот дискурс – возможно, «героическим» или «чудесным». Но, в любом случае, соответствовали ли эти рассказы народным представлениям и практикам, или нет – раз в культуре существовали такие тексты, мы должны их учитывать, вне зависимости от того, считались ли роды в русской деревне безболезненными, или же сами рассказы служили для медиации страха родовой боли (последнее более вероятно).
В современном российском городе также сосуществуют обе возможности. «Нормальным» является представление о болезненности родов: всем известно, что рожать – больно. Рожавшие женщины называют родовую боль «адской», «сумасшедшей», «невыносимой», «нечеловеческой», той, которую «ни с чем не спутаешь», «ни с чем не сравнить» – это как бы квинтэссенция, эталон боли, самая главная, самая сильная боль – в процессе мифологизации конструируется самое сильное из возможных болевых ощущений, мерило всех других болевых эффектов. Многие мужчины говорят, что «не вынесли бы этого», и даже самого «вида» этого: «Нужно, чтобы кто-то был рядом, все-таки. Мужчина-то мой, Гуревич, отказался – сам отказался. „Нет, – говорит, – я не смогу терпеть, видеть, как ты мучаешься“. Часто проводится параллель между родами и армией – с одной стороны, самым тяжелым испытанием для молодого мужчины, с другой стороны – способом инициации, посвящения во взрослую жизнь.
В школьном или еще в дошкольном возрасте дети начинают фантазировать на тему родовой боли, мифологема обрастает всевозможными сюжетами и толкованиями: „Это мы в третьем классе обсуждали, что, оказывается, ребенок должен в животе у мамы повернуться 107 раз, и это такая зверская боль, что одна тетенька не выдержала и вскрыла себе ножом живот“. Непосвященному не дано проникнуть за завесу тайны: ее невозможно передать словами – лишь самыми общими. Матери девушек часто пытаются уверить их в безболезненности родов, однако их доводы звучат недостаточно убедительно и не могут прекратить работы мифологизирующего боль сознания: „Мама мне говорила, что это все очень скучно, и, в общем, рожать было не больно, но так скучно, что второго ребенка она уже решила не заводить“.
Рассказы подруг, напротив, изобилуют пугающими подробностями, пополняющими в дальнейшем банк мифологических данных о родовой боли. Здесь присутствует, с одной стороны, элемент соперничества, с другой – ритуальное подтрунивание над новичком, его „опускание“: „Подруги о самом процессе родов рассказывали мало. Помню, что некоторые из них – только мычали, как бы отгоняя от себя страшные видения“.
Ни в научной, ни в популярной, ни в художественной литературе невозможно найти адекватного описания родовой боли. Потому нерожавшая женщина вплоть до самого конца остается в неведении относительно того, что же именно ее ожидает, и эта неизвестность продолжает способствовать нагнетанию „ужасного“: „Наверно, такое типичное девичье представление о том, что страшная боль, страшные вопли, страдания на протяжении многих суток. Реки крови – я не знаю – мучения самые ужасные, какие только могут быть.
Одна из двух крайних форм фантазий девушек на тему собственных родов – их возможная смерть: “Я помнила, что от родов умирали – я читала, что в XIX веке все от этого умирали – и крестьянки, и барыни, и я, в общем-то, была готова к этой смерти». Другая – смерть или уродство ребенка: «я не боялась родов, я боялась, что ребенок будет по каким-либо причинам неполноценным». Смерть здесь выступает как традиционная метафора инициации и символически представленная в этом обряде его суть. В страхе перед болью как символом заключен страх перед будущим, перед новой, неизвестной жизнью, перед утратой старых, привычных основ: «Боялась родов не как источника боли, а как чего-то совершенно неизвестного, чего я никогда не делала – как какого-то такого опыта необыкновенного».
В описаниях родовой боли никогда не конкретизируется ее характер или источник: не говорится, что именно болит, в какой момент, по какой причине и как именно. Употребляются лишь самые общие слова: «нестерпимая боль», «сильные схватки» и т. п. По всей вероятности, существует несколько объяснений отсутствия такого рода деталей в материнском дискурсе.
Первое объяснение состоит в том, что роженицы и в самом деле не знают в точности, какие физиологические процессы происходят с ними в каждый отдельно взятый момент времени, на какой стадии находится процесс родов, что в данное время происходит с ребенком, т. е. «какие органы сейчас должны болеть». Женщины не могут привести в соответствие познания, почерпнутые из специальной и популярной литературы, и свой собственный опыт. В книгах отражено сухое, отчужденное знание, которое не воспроизводится в чистом виде даже медиками и неизбежно подвергается трансформациям, деформациям и произвольным интерпретациям.
Почувствовать происходящее на интуитивном уровне оказывается столь же трудно, поскольку в нашей культуре сам процесс родов является отчужденным: контроль над ситуацией полностью принадлежит медикам, которые, руководствуясь своими представлениями, решают, когда и что происходит с женским организмом и какие дальнейшие техники следует использовать.
Во-вторых, называние частей тела и органов, связанных с женскими репродуктивными функциями, табуируется в большинстве речевых ситуаций. Тем более, употребление такого рода слов в рассказе о родах – «высоком» фольклорном жанре, описывающем героические и сакрализованные события неуместно.
И, наконец, осмысление боли как повреждения каких-то конкретных органов, было бы разрушительным для ее мифологии. Боль – это мистическая сила: с одной стороны она является уполномоченным космоса, т. е. природного, а с другой – социума, т. е. общественного порядка. Потому она безлика и обобщена. Боль – это единственно возможный путь в новую жизнь. Таким образом, выражаясь метафорически, это некий глубоко духовный процесс. И потому невозможно свести это ощущение к болезни живота или шейки матки.
Параллельно с необходимостью гиперболизации существует необходимость «заземления» образа боли, разложения его на понятные, низменные, простые, доступные составляющие, описание «нечеловеческой боли» «человеческими словами». Прежде всего, здесь характерно и закономерно использование образа хорошо знакомой девушкам боли, также связанной с репродуктивной сферой – менструальной: «это еще больнее, чем то, когда мы каждый месяц мучаемся».
Другой распространенный прием, который мы встречаем в рассказах о родах – перенесение акцента с «естественной» боли, вызванной родами, на «искусственную», вызванную медицинским вмешательством в процесс родов. Первое место в соперничестве с «естественной» болью, вызванной схватками, занимает процедура наложения швов: «Некоторые говорили, что рожать-то еще ничего, а вот когда зашивают – тут-то самая боль и есть». На втором месте по степени болезненности стоит процедура внутреннего обследования: «родовое обследование – это как своего рода посвящение в рожающую женщину, я так понимаю. Очень болезненная и унизительная вещь». В качестве болезненных процедур упоминаются также эпизиотомия (разрез промежности), амниотомия (разрыв плодного пузыря), сбривание лобковых волос, клизма, прослушивание сердцебиения плода.
Здесь мы встречаемся со следующим парадоксом: с одной стороны, существует потребность в «заземлении» боли: страх перед непонятной, дикой, иррациональной природой требует этого. С другой стороны, как раз культ природы, естественности, помогает легко адаптировать природную боль, освящая ее, и ведет к отторжению и неприятию чуждой, сторонней, объяснимой боли: «я не считала, что зашивание – это естественный процесс, относящийся к родам.… Сам процесс родов был абсолютно не болезненный, и даже, я б сказала, приятный»; «Каждый раз, когда меня разрезали, я говорила: „Ай! Ай!“ Потому что эта маленькая такая мерзкая болька отвлекала меня от этой большой боли и работы, которой я занималась».
И все же часто говорится о том, что разнообразные медицинские манипуляции нельзя даже поставить в один ряд с «истинной» болью: «Зашивали без наркоза, но ты уже в таком состоянии, что ничего просто не чувствуешь».
Необходимость «заземления» боли ведет к ее персонификации: существует потребность воплотить чуждую непонятную силу боли в каких-то доступных пониманию образах, найти ее виновника. В этой роли часто выступают муж роженицы и рождающийся ребенок: «Мама рассказывала, что женщины в роддоме ругали мужиков сволочами и говорили, что никогда больше им не дадут, раз потом так приходится из-за этого мучиться»; «она кричит, просит его ребенка убрать из себя, ругает мужа, через которого имеет адскую боль...». Получив рациональное объяснение, боль перестает быть «мистической», становится более «домашней», понятной, а потому менее страшной.
Еще один бессознательный способ медиации страха родовой боли – весьма распространенные в нашей культуре заверения в безболезненности родов и формульные сентенции о том, как эта боль быстро забывается: «На женщине – как на кошке – все быстро заживает».
Ту же «успокоительную» функцию выполняют высказывания (в том числе формульные), связанные с представлением о том, что каждые последующие роды проходят легче предыдущих: «Второй раз рожать легче, и растить проще».
