Роддом

~Сразу предупреждаю: рассказ не мой.
Автор вообще не очень-то верит, что его можно кому-то видеть. Но я решила иначе. Имею право. Хотя бы потому, что ТАКИХ мам много. Гораздо больше, чем хотелось бы.

Когда я познакомилась со своим будущим мужем, мне было 18 лет. Мы сняли вместе квартиру и жили счастливой почти семейной жизнью полтора года.
С раннего детства, мама говорила мне, что для женщины главное в жизни – это выйти замуж и родить ребенка. Мне всегда хотелось иметь настоящую семью – такую, как у моих родителей. Чтобы был любимый муж, с которым бы мы ходили гулять, устраивали романтические вечера, общались на всякие интересные темы. Так жили мои родители. Они любили друг друга, везде были вместе. И я с раннего детства всегда была с ними. Они брали меня с собой в кино и в ресторан, в гости. Летом, мы каждый вечер ходили в парк. Мы прогуливались, и папа рассказывал нам о звездах, о прочитанных книгах, увиденных фильмах, необычных людях, философах, писателях. Он меня маленькую учил жить. И я всегда думала, что вот я вырасту, и у меня будут дети.Я тоже буду их вот так воспитывать и рассказывать им всякие интересные вещи. А они будут меня любить, будут слушать, учится, расти. И папа моих детей тоже всегда будет рядом и будет нас любить.
А когда мне исполнилось девятнадцать, я сказала моему гражданскому мужу, что хочу настоящую семью и ребенка. И мы решили действовать! Мое желание забеременеть осуществилось быстро, за один месяц. Мы конечно очень старались! Я почему-то не верила, что все так быстро получится. Правда мы три месяца до того, как начать стараться, вели здоровый образ жизни. А потом раз и все сразу получилось! Свершилось! Для меня всегда было загадкой, как зарождается человеческая жизнь внутри тела. Я каждый день ходила в аптеку и покупала тест на беременность. И когда надежда начинала угасать, тест показал положительный результат. Трудно было описать мою радость. Я даже ходить боялась, такое это было новое и непривычное состояние.
Дальше были девять месяцев ожидания, походов в женскую консультацию, чтения книг для будущих мам. Я ходила на УЗИ, смотрела через монитор на своего малыша. Мы ждала мальчика. Это было настоящее счастье! Муж был рядом и заботился обо мне. Я хорошо себя чувствовала и на сороковой неделе беременности собралась ложиться в роддом. Должны были делать кесарево сечение. Все было заранее спланировано, и я знала, что через два дня стану мамой.
Когда я пришла на госпитализацию, врач сделала еще одно УЗИ и сразу же сказала, что рожать мне еще рано. Она ошиблась со сроком. Я пыталась узнать, когда же будет срок, но она сказала, что не знает. Домой меня не отпустили, а положили в палату. Я немного удивилась этому, потому что чувствовала себя замечательно, с ребенком тоже было все хорошо. Еще большим мое удивление стало, когда меня отправили на капельницу. Капельницы ставили два раза в день.
Я провела в роддоме неделю.Каждый день спрашивала, скоро ли мне предстоит рожать. Врач молчала. Я чувствовала себя пленницей в стенах этого казенного заведения с толпой беременных женщин в его стенах. За окном светило солнце, было сухо и легкий мороз – моя любимая погода. Но на улицу выходить было нельзя. У меня даже забрали верхнюю одежду. Так я точно никуда не уйду. Было одиноко, и каждый день тянулся, как вечность. Наконец, на восьмой день моего здесь пребывания подошла врач и сказала, что бы я готовилась завтра утром идти на операцию. Меня переполняли волнение и ожидание.
И вот наступило утро.
Я смутно помню тот час с небольшим, который провела на операционном столе, пока из разреза внизу моего огромного беременного живота не вытащили ребенка. Страшненькое, сморщенное существо поднесли к груди –показали.
― 2750, пятьдесят один сантиметр, ― отчеканила акушерка.
Зато я отлично помню разрезанную брюшину женщины, лежавшей на специальном столе, и увиденную мной, когда меня вводили в операционный зал. Я слабо ойкнула, отшатнулась и зажмурилась.
― Вы бы хоть прикрыли, ― слабым голосом я попыталась возмутиться.
Успела разглядеть распоротый живот и много, слишком много ярко алого цвета. Впоследствии, закрывая глаза, я видела только цветные пятна: алые и желтые. Тут же открывала глаза, мотала головой, как после дурного сна.
Я лежала на столе, отвернув голову так, чтобы опять не увидеть омерзительное зрелище. Чувствовала, что на правую руку ставят катетер.Мелькали люди в халатах, холодный свет, белизна кафеля. Время застыло на месте― томительное ожидание.
Следующее воспоминание относится к тому моменту, когда большой, как медведь, анестезиолог перегнул меня пополам, так, чтобы спина изогнулась точно ивовый прут, и пустил через толстую иглу по позвоночнику жидкость.
Через некоторое время мое тело ниже груди потеряло способность ощущать свое существование. Вместо боли чувствовались лишь прикосновения. Я плохо помню, что было дальше. Бил озноб, сознание путалось.Ожидание, страх ― все смешалось. Хорошо запомнились два ощущения, первое, когда вытаскивали ребенка ― как будто кто-то извне пытался всосать в себя все мои внутренности огромной мощности пылесосом. Второе ― противоположное. Я ощутила, что ей в промежность засовывают нечто в невероятном количестве. Возможно это была вата или огромная рука, рыскающая внутри, будто желающая что-то отыскать в недрах моего тела.
― Больно, больно, ― шептала я в бреду.
― Так уж больно? ― откликнулся насмешливый голос.
Я попыталась пошевелить пальцами ног и поняла, что отходит наркоз.

Я лежала в больничном коридоре на каталке, оббитой красно-коричневым дерматином. Сестра ставила капельницу. Трудноописуемая словами боль пронзила мое тело насквозь. Что-то сжималось внутри с невероятной силой. «Матка сокращается», ― вспомнилась фраза из научно-популярной литературы, проштудированной и освоенной задолго до намеченных родов.
Я стонала. Но негромкий стон прервал крик, поразительный по своей пронзительности и болезненности.
Там в родзале как будто кричал и метался раненый зверь.
― Помогите, не могу больше, умираю!
Я поняла, что за стеной рожает женщина. Ее называли по имени, и я сразу сообразила, что эта женщина ― семнадцатилетняя «девочка» ―соседка по палате.
От нахлынувшей жалости собственная боль на мгновение ослабла, вскоре началась снова схватками внизу живота. Кроме того, болело место разреза, отходившее от наркоза. Начался озноб. Мелкой дрожью стучали зубы, казалось, подпрыгивала голова. Стало страшно. «Что еще за приступ лихорадки?».
― Это после наркоза, ― сказала сестра, укрывая меня одеялом поверх простыни.
Судороги внизу живота учащались, и стоны уже готовы были перейти в отчаянный крик.
― Кто же сделал капельницу такой частой? ― недоуменно и риторически спросила подошедшая ко мне врач и прикрутила колесико капельницы.Схватки уменьшились.
«Садисты», ― проговорила я про себя ответ на вопрос.
Это было первое проявление садизма, с которым мне пришлось столкнуться в роддоме. Второе ожидало по дороге в палату, находившуюся тремя этажами ниже.
В глазах темнело. Я слышала лишь голоса санитарок, везущих меня в палату.
– Мне отпуск не дают. Сколько можно уже работать здесь. Остахорошело.
– Ее на второй этаж.
– Надо спустить на лифте. Как уже это все достало!
Санитарка со злостью двинула каталку. Острая боль пронзила мое тело. Каждое движение отдавалось в распоротый живот. Санитарки, переговариваясь, грубо вталкивали каталку в лифт.
«Они везут меня в ад»,- прозвучало в голове. Как будто демоны, собравшиеся подвергнуть меня пыткам, заговорщически переговаривались санитарки, не дождавшиеся отпуска. Они мстили за невозможность отдохнуть. Второй этаж. Порожек лифта. И он отдался болью в животе. Чьи-то враждебные руки грубо переложили меня на кровать. Я скатилась, ойкнула, легла.
Через сутки принесли ребенка. Сморщенное уродливое существо в свертке – плод моих мучений.
Надо было кормить грудью. Грудь болела, была тверда, как камень. Тело тоже болело. Уже более суток я не шевелилась. Болел шов. Не могла повернуться. Заставили сесть на кровати.
Я была одета в казенную ночнушку со штампом и глубоким вырезом между грудей. Заставили встать и помыть грудь, одели марлевую повязку, казавшуюся кляпом, не дающим вырваться крику.
Маленький ротик ехидно потянулся к соску. Не взял, выплюнул. Боль в каменных грудях. Акушерская сестра с длинными загнутыми, как у хищной птицы когтями, подошла ко мне. Зажала сосок между ногтей и нажала. Я завизжала истошным пронзительным и каким-то нечеловеческим криком.
– Надо поесть ребеночку. Терпи.
Звучало как приговор. Надо умереть. Терпи.
Младенца приносили каждые четыре часа. В двенадцать ночи я одевала шапочку и марлевую повязку, расстилала на коленях клеенку и клала сверток с младенцем сверху. Каждый раз повторялось одно и тоже: младенец орал – Я плакала. Груди были готовы разорваться.
Через пол часа его уносили. Счастливая от внезапной свободы я засыпала. И четыре часа проходили, как одна минута. Железная рука снова будила. Будили крики детей, сложенных бревнами на металлическом столике, связанных пеленками и намазанных ксероформом. Если сейчас для меня и есть какой-то неприятный запах, то это запах ксероформа – желтого порошка, не позволяющего образовываться опрелостям на телах младенцев. Снова принесли чудовище, спеленанное в тугой кокон.
Так прошло несколько дней. Я жила, окруженная чужими советами, советами опытных матерей.
Две женщины, лежавшие со мной в палате, были уже рожавшими. Одной из них было 40 лет. Она рожала в третий раз. Не знала об интересном положении вплоть до шестого месяца беременности. Она принимала движения ребенка за неполадки с кишечником, а растущий живот за симптомы брюшной грыжи. Вторая женщина рожала второго – погодка. То есть первой девочке был год. Эти две жертвы неграмотной контрацепции пытались учить меня, как надо правильно кормить. Кричал ребенок, кричала я, кричали соседки.
На третий день пребывания в родильном доме, я превратилась в чудовище с висящим, хотя уже и опустевшим животом и красными от слез глазами. Стены непонимания окружали меня. Плакать в присутствии посторонних было неприлично. Разговоры были только о детях или о молоке, сиськах, пеленках, бутылочках, странных аппаратах, называемых молокоотсосами.Женщины в палатах стали косится недобрыми взглядами в мою сторону. Вскоре прекратились советы, они сменились осуждающим молчанием. Обычно, я, отвернувшись к стенке, беззвучно плакала. Слезы текли ручьем, но надо было спокойно лежать, будто спишь. Иначе будет много вопросов. Ведь ты не должна плакать. Ты должна быть счастлива, ведь ты же Мать!
Я на обрывке тетрадного листа писала стихи, слушала группу Пилот в плеере, ела больничную еду и была бесконечно несчастна.
Однажды, мои красные опухшие глаза и шмыгающий нос привлекли все же внимание. Пришлось сказать, что насморк. Врач шикнула:
– Молчи, если не хочешь оказаться в инфекционном отделении.
Поздно. Соседки решили, что я является носителем инфекционного заболевания. Стали в три раза чаще кварцевать комнату. Включали синюю лампу и выходили. Я пряталась от вредного излучения с головой под одеяло.Но один раз меня просто не пустили в палату. я шла по коридору и дойдя до двери поняла, что закрыто. На мелкие кусочки разрывался раненый живот. Я, сгибаясь пополам, поплелась по коридору. Добрела до первой лавочки и легла. Почти голая, в серой больничной рубашке, с растрепанными волосами, я лежала, свернувшись в калачик.Будто ребенок. Было невыносимо больно и страшно. На меня оглядывались медсестры, оглядывались пришедшие проведывать мужья. Промелькнула мысль, что было бы если меня сейчас прошел проведать муж и увидел эту картину? Мне хотелось только одного – исчезнуть. Навсегда из этого проклятого мира. Как туман, растаяли прекрасные мечты о будущем. Не хотелось видеть никого. Визиты супруга уже не приносили облегчения.
Я встала и побрела по коридору, искать место, в котором можно было остаться одной. Насладиться одиночеством, скрыться от пристальных взглядов нянечек. Просто разреветься. Навзрыд, от отчаянья. Так, чтобы этого никто не видел и не слышал. Я подошла к окну. Слезы уже не держались в поднятых кверху глазах. Вот дверь, вот выход! Я проскочила в просвет полуоткрытой двери. Здесь никого нет! Заперлась на щеколду.
Вот теперь я одна. Вот теперь никто не услышит.
Я кричала, заламывала руки, билась раненым зверьком в стену, размазывала слезы по лицу и проклинала свою судьбу.
Сознание постепенно возвращалось. И я увидела справа от себя ванну, доверху наполненную водой ржавого цвета. «Для клеенок» было неаккуратно написано белой краской. И, правда, в ванне уже лежали пара клеенок. Я подумала:«Интересно, вода ржавая от крови с клеенок или сама по себе ржавая идет». Я окунула палец. Вода была к тому же холодная.
«Все это надо закончить. Все это так просто закончить! Так, я сейчас вернусь в палату, возьму бритвенный станок, вернусь сюда, лягу в ванну…»
В дверь постучали. С лязгом открылась щеколда.Привычный коридор встретил холодом. Я стояла в оцепенении. Я поняла, что она уже умерла. Теперь я Мать, а ее – Оли нет. Матерям не положено думать, не положено писать стихи. И еще, Матерям не положено кончать жизнь самоубийством.Где теперь та милая девочка Оля? Где Оля с ее улыбкой, с ее чистыми глазами, с ее достоинствами и ее недостатками?
Она не хочет уходить в вечность, она не хочет умирать, и она не хочет становиться Матерью. Я вернулась в палату. На тумбочке уже ждала манная каша. Мой любимый томатный сок не дали. Кормящим матерям его нельзя.Портит молоко.
Я накинула халат, спустилась с лестницы, вышла на больничный балкон. Морозный ветер подул в лицо. Я попросила сигарету у стоявшей рядом женщины в халате, накинутом поверх больничной рубашки, и тапочках, таких же, как у меня. Еще одна мать. Я выпустила дым. Горький вкус свободы обжег горло. Стало легко.
Завтра будет неделя с того момента, как я оказалась на втором этаже, в этом проклятом месте, аду для родивших женщин. На четвертом этаже было чистилище для тех, кто только готовится к родам. Сегодня я подошла к врачу и спросила на счет выписки.
– Я тебя завтра выпишу, -улыбнулась врач.
Это улыбался ангел с неба, из далекого рая свободы.
Первым делом я позвонила родным. Мы все оставались в полном неведенье о дате выписки. Врачи молчали до последнего. И вот долгожданный момент уже завтра!
Я почувствовала облегчение.Уже не так тяжко было находиться в палате, подколки женщин в мой адрес стали казаться какими-то смешными, глупыми, вызывали улыбку. Ведь уже завтра мы будем в разных местах, они будут далеко, этих двоих тоже утром выписывают. Вообще все это скоро уйдет в дальний угол памяти, как кошмарный сон постепенно забывается после пробуждения.
Этот день я провела как обычно. Никто не приходил. Все готовились встречать меня с новорожденным дома.
Наступило утро. Я как всегда проснулась от криков плачущих детей и от своей фамилии, громко произнесенной акушеркой. Все время кормления я думала о доме. О том, как вернусь в родную спальню. Мне было интересно, как изменилась моя комната. Наверняка там появилась кроватка и детские вещи. Скорей всего там будет очень чисто и празднично. Почему-то сразу представились цветочные вазы, расставленные педантичной мамой. Она всегда все готовит заранее.
Спать я больше не ложилась.Хотела поскорей собрать вещи. Томительное ожидание все равно не дало бы уснуть.Чуть согнувшись на кровати, так, чтобы не слишком беспокоил шов, я кидала в огромный полосатый пакет тюбики кремов, шампуни, всяческие мелочи, которым свойственно заполнять больничную тумбочку.
В девять начался обход. Моего врача не было. Должна была прийти заведующая. Я сидела на голом матрасе, застеленном клеенкой. Под ногами стоял пакет, рядом лежала одежда. На мне была одета только больничная ночнушка, халат уложила. Осталось только уложить сверху пакета тапочки и готово!
Заведующей долго не шла. Моих соседок уже выписали. И я сидела в пустой палате.
Она вошла и выдернула меня из моих мыслей вопросом:
– А куда ты собралась?
– Домой…
– А кто тебе сказал что ты идешь домой? Так. Ложись я посмотрю живот.
Я легла на голый матрас.Сердце тревожно забилось. Большая не женская рука с силой надавила на место разреза. Было больно, но я промолчала.
– Ты останешься еще. Анализ мочи плохой. Надо почки лечить. Мы не можем выписать.
Перед глазами все поплыло.Дальше я смутно помню. Кажется мы кричали друг на друга несколько минут, а потом она вышла. Еще через несколько минут санитарка принесла банку для сбора мочи.
Я выскочила из палаты в холодный коридор. Надо найти врача! Ее нигде не было. Я бессильно опустилась налавку и заревела. Волна отчаянья накрыла с головой. Страх, боль, стыд. Стыд перед родственниками, приехавшими за 200 километров на выписку. Как им сказать, что выписки не будет? Как это не будет! Конечно будет! Во что бы то ни стало будет! Я скорей умру сама и убью всех, но она будет! Я вытерла слезы и побежала в ординаторскую. Там мне удалось узнать, что разрешение не выписку может дать только главный врач.
– Где его кабинет?
Ах, на первом этаже! Вперед туда.
Я бежала по лестнице.Навстречу мне поднимались люди в верхней одежде. Я ловила на себе странные испуганные взгляды. Да, конечно! Эта ужасная серая ночная рубашка! С вырезом почти до пупа. Я посмотрела на себя со стороны. Волосы растрепаны, глаза заплаканы, грудь почти наружу. Нет, в таком виде к главному нельзя. Я уже почти у его кабинета. Рука опустилась мне на плечо. Моя врач, одетая в длинное черное пальто стояла напротив.
– Тебе здесь нельзя находится. Тем более в таком виде.
– Мне надо к главврачу! Меня выписывать не хотят. Заведующая не выписывает! Вы же обещали!
– У тебя анализы не соответствуют. Звони маме. Пусть идет к главному. Да что ты! Тебя здесь оставят еще на день.
На день! Да для меня этот день сейчас может быть как месяц! Я промолчала и побежала вверх. Усевшись на туже лавку, я позвонила маме.
В мучительном ожидании, я ходила по коридору взад-вперед. Вдруг услышала плач, доносившийся из палаты. Я вошла. В пустой палате сидела девушка обняв голову руками и безутешно плакала.Санитарка убирала белье со свободных кушеток.
– Да вот выписывать не хотят.Анализ крови плохой, – объяснила она увидев меня в дверях.
Похоже, что это обычная практика, подумала я и вышла. Я вернулась в палату достала из полосатого пакета халат и спустилась вниз, к кабинету главврача. Проходившая мимо женщина в белом халате сказала, что больным сюда нельзя. Я осталась. Через минут десять подошла моя врач. А еще через минуту я увидела маму.
В кабинете главного она была минут десять. Мне показалось, что я прожила жизнь.
Мама вышла. Она молчала. Я в нетерпении дернула ее за руку:
– Ну что?
Она подумав ответила:
– Выписывают тебя. Только смотри, почки дома будешь лечить! Под мою ответственность выписали.
Она говорила сухо и строго. Я обняла ее и побежала в палату одеваться.
Еще пол часа я просидела одетая на кровати. Потом позвонила мама, сказала выходить. Я спустилась в комнату для выписки. Принесли младенца. Его надо было перепеленать, завернут в красивый, почти как подарочный конверт. Помогла акушерка. Она отдала выписку маме. Все нам объяснила. Ну как пеленать и все такое. Я слушала, но как будто была не здесь. Что-то странное и непривычное происходило вокруг. Как во сне. Я взяла сверток с младенцем и вышла. На ступеньках роддома ждала целая толпа родственников: муж, папа, свекровь со свекром и Олег – брат моего мужа. Мы всегда дружили и он меня, как мне кажется, всегда понимал и поддерживал, был моим другом.
Он весело и широко улыбнулся, когда мы вышли. Муж стоял с цветами.
Я взяла цветы. Муж взял сверток с ребенком. Под руки меня взяли мама и свекровь. Начали фотографировать.
Потом все пошли. Идти до дома было не далеко. Обычно я доходила минут за пятнадцать. Сейчас болел шов и шла я очень медленно. Была зима, мороз, снег, сугробы, гололед. Мы вышли с территории больницы. Я уже чувствовала усталость. Я брела, как солдат с войны. Мысли путались. Лицо обжигал мороз. Я посмотрела вперед и увидела отдаляющиеся фигуры. Шла мама, шел папа, шел муж со свертком, шел свекор со свекровью. Все они шли грустной похоронной процессией моей жизни, а я плелась сзади. Я попыталась прибавить шаг, но боль не разрешала идти быстрее. Я уже смерилась с одиночеством и шла, как могла.
Чья-то заботливая рука взяла меня под руку. С права был Олег. Он шутил, улыбался, о чем-то разговаривал со мной. Я достала из кармана пальто смятый клочок бумаги. На нем было стихотворение, то самое, написанное в палате роддома. Я прочла.
– Мрачное, – сказал Олег.
«Мрачное, как жизнь», -подумала я.
В этот момент, Олежку окликнул отец. Он просил пойти вперед и открыть квартиру. До подъезда оставалось еще метров триста. Ключи были только у него. Свекор боялся, что он отстанет, и придется ждать у подъезда. Олег извинившись поспешил вперед.
Без опоры стало совсем тяжело идти. Я остановилась у старого раскидистого дерева, обняла его ствол и посмотрела вперед. Впереди шли они, мои родные. Они неуклонно отдалялись с каждой секундой. Их было уже не догнать. Они были похожи на черные точки на горизонте.
Где-то там в дали был мой мужи мой сын, и мои родители. А я была здесь. И я почувствовала, что одна, совершенно одна, и кроме меня никого не существует.