Непридуманная история
В нашем маленьком городе есть большой храм. В нем с 4 лет я прихожанин, а с 5 – алтарник и всеобщий любимец. Мы пришли сюда с папой, когда он узнал, что болен раком. Эти шесть лет моей жизни – и лучшие, и самые трагические. Это годы, когда папа знал, что обязательно вскоре умрет… И старался на полную катушку, – успеть… Дать мне, своему единственному сыну все, что может. Все свое сердце.
Когда мне исполнилось 10 лет, папа ушел. Мне почему-то не больно вспоминать отпевание, гроб в церкви, я может быть, даже не плакал тогда. Я твердо знал: папа меня не оставит. Сейчас я понимаю, Кого имел в виду на самом деле, – какого Папу.
А тогда, рядом с могилой, мое знание исполнилось, причем, самым обыкновенным образом. Все бросали землю на крышку гроба, и я тоже подошел, сжимая в руке влажный комок. В этот момент кто-то положил руку на мое плечо. Это был наш батюшка.
С тех пор его рука, всегда готовая поддержать меня, уже старческая и чуть дрожащая – самый теплый и надежный тыл…
Вот, вкратце, моя жизнь – пока еще весьма молодая, но много уже повидавшая. Сейчас я – регент, женат, служу в другом городе. Ситуация, однако, в корне поменялась: город большой, а мой храм – маленький. Правда, он особенный – с чудотворной иконой Богородицы.
А теперь я хочу вернуться в прошлое и рассказать о своей дружбе с Оки. Оки – это Оля. Ей было 45 лет, они с мамой жили в сторожке при храме, прямо над складом с вещами, которые жертвуют в церковь.
Оки не знала нужды в красивых нарядах, у нее всегда было много чудесных штук, которыми она шелестела и гремела на службе. Например, кожаная куртка “косуха”, с эполетами. Вероятно, какой то панк решил пожертвовать Богу атрибут своей былой славы. Мимо такой красоты девочка, конечно, не могла пройти!
Оки надевала зеленую шифоновую юбку, свою любимую “кожанку” и приходила на литургию. Простояв в притворе, пока батюшка совершает каждение, и звеня цепями и черепами на своих эполетах, заходила в храм.
Мама ей давала денег на свечу. Оки брала в лавке маленькую свечку, направлялась к распятию и замирала на несколько минут. Кланялась.
– Бозеси, Оки тебе свесю, а ты мамке здоровка, а Оки – морозенки? Дась?
Она зажигала свечу, ставила на подсвечник и долго, напряженно вглядывалась в страдальческий лик Христа в терновом венце, запрокинутый к небу.
Оля была “даун”. Ее, также как и меня, покойный отец любил до беспамятства и уделял дочери очень много времени. Благодаря этому, Оки, как она сама себя именовала, была чрезвычайно развита для своей болезни и умела неплохо изъясняться, оригинально мыслила. Я много раз видел, как она хитрит – с самым невинным видом, и достигает успеха в своих мелких авантюрах.
Например, получив от мамы сумму денег строго на покупку буханки хлеба, Оля отправлялась в магазин. Там она протягивала молча свои пятирублевки и десятки продавцу, забирала хлеб… И заявляла:
– Сдаси дай.
Продавщица отвечала, что, мол, сдачи нет – ты принесла денег на одну буханку. Оля вздыхала:
– Мамка даси Оки деньги, Оки купи хлеби… Мамка спроси, где сдаси?
И так она отвечала долго и упорно, пока продавщица не начинала понимать, что легче дать какую нибудь сдачу, иначе отвязаться от Оки не удастся.
Сдача копилась, а потом “Бозе” посылал Оки “морозенки”.
На службе Оля пела. Это было ужасно. Голосом зычным и громким, распевала на свой лад и “Отче наш”, и Символ веры, и даже херувимскую. Бабушки нервничали, морщились, переходили с места на место, требовали убрать Оки. Возмущенно шипели на Олину мать. Все заканчивалось очень печально. Как только Оки видела, что ее маму кто-то обидел, она пускалась в страшные слезы, сопровождаемые поистине громоподобным ревом. При этом насмешки и замечания в свой адрес ею переносились стойко, но стоило кому-то “обидеть” “маму Оки”…
Одним словом, Ольга вполне могла постоять за свою небольшую семью и отстоять право на молитвенную жизнь.
Еще Оля любила детей. Младенцы, приходящие к нам креститься, обязательно попадали в поле ее зрения. Стоило какой нибудь мамочке поставить своего малыша на ножки в храмовом дворике, Оки тут же, растопырив руки, бежала с умильным кудахтаньем в его сторону, гремя цепями своей кожаной неразлучницы. Дети пугались до икоты, перед Крестильней стоял бесконечный детский вопль. Естественно, Оки, увидев, рыдающее дитя, садилась в пыль рядом и разражалась своими “фирменными” слезами.
Батюшку не раз просили “убрать это страшилище” из церкви, на что настоятель неизменно отвечал:
– Что вы, что вы… Божий человек, нельзя, никак нельзя!
Я быстро научился понимать Окину речь, узнавать, какую именно молитву она поет, что приговаривает себе под нос в трапезной, какие комментарии отпускает вслух по поводу “вражеских” бабушек на службе. Кульминацией нашей дружбы стал момент, когда однажды я заговорил с Оки на ее языке. Сначала она сделала вид, что не понимает меня. Но в следующую секунду я встретил проницательный взгляд… И Оля как ни в чем ни бывало, стала беседовать со мной. Так мы и коротали с ней время моих дежурств в храме, ее обеды в трапезной. Правда, каюсь, Оля нашла во мне строгого критика своим мелким грешкам, но, без всякого сомнения – и самого теплого друга.
Маленький колобок, она очень эмоционально обижалась на мои попытки привести ее нравственный облик в соответствие с христианской моралью… Но она же весело трясла мою руку своими потными ладошками в моменты счастливого взаимопонимания… Впрочем, не вполне бескорыстно. Оки постоянно просила вынести ей “посьфоси” – просфоры из алтаря. Особенно ей нравились теплые, только из пекарни, еще не освященные хлебцы.
Со временем, мать Ольги, уже очень старая и немощная, стала, что называется, “болеть головой”, и решила – совершенно безосновательно, – что ее гонят из храма.
Сторожка Оки опустела. Они вдвоем уехали в свою старую однокомнатную квартиру на краю города, которую все это время сдавали.
Оля по-прежнему приходила в храм, и я как-то увидел, что она просит милостыню. Возмущению моему не было предела.
– Это что еще такое!!
Оки сделала вид, что меня впервые видит. Я подошел ближе и заговорил с ней. Тогда она замахала на меня руками:
-Уди… Ты Оки дразниси, мешаеси! Я мамке жаиси.
Вскоре обе они – и мать, и дочь, пропали из города. Уехал и я.
Сейчас, когда на душе бывает тяжело, я заглядываю в чудотворный лик юной Богоматери, и на ум приходят простые молитвы моей Оки. Как бы ни было горько и печально…
– Бозеси… Я тебе свою грешную жизнь… А ты здоровка и счастья… Моей женушке.
И мне – морозенку!
Анна Ромашко
