В Священном Писании и в литургических текстах христианин именуется рабом Божиим. Раб принадлежит своему господину, он зависит только от него, раб не может принадлежать одновременно двум господам или выбирать хозяина по своему усмотрению. Древние законы гласили: «Раб моего сына не мой раб»; даже император не мог распоряжаться чужим рабом (пример тому – случай с Августом и Ведием Поллионом). Мы же, называя себя рабами Божиими, чаще всего лжем: мы рабы другого господина; имя ему – мир, а нашему постыдному рабству – человекоугодие. Я говорю не о внешнем рабстве, не о системе насилия, что практически неизбежно соединено со всякой государственной системой, не о внешних правах или бесправии, не о конституциях, опубликованных в газетах, и сложной системе «тормозов», благодаря которым они существуют в действительности только на бумаге. Внешнее насилие еще не делает человека рабом; внешняя несправедливость и зло, становясь глобальными фактами истории, не отнимают у человека свободной воли. Я говорю о внутреннем рабстве, о том психологическом прессе, который постоянно давит на человека, делает его приспособленцем, рабом людей, близких ему, обезволивает, превращает в хамелеона, постоянно меняющего свои цвета. Эта сеть, в которой находится человек, подобно рыбе, бьющейся в неводе,– неписаные законы мира, гордого, лживого, развратного, всегда языческого мира, его правила, обычаи, мнения, оценки и представления, его сложные церемониалы.
Все это действует как гипноз, во время которого человек забывает, кто он. Мир смотрит на человека множеством змеиных глаз, приводящих его обезволенную душу в оцепенение. Говорят, что животные под тяжестью взгляда змеи сами идут или ползут навстречу этому гаду. Говорят, что на некоторых людей так же действует вид огромного водопада; он притягивает их к себе как магнит: уже сломленная воля ищет подчинения воле более сильной.
Человек, сломленный миром, чаще всего без сопротивления покоряется ему. Очень многие, едва ли не большая часть христиан, называя себя «рабами Божиими», на самом деле выбирают «свободу» от Бога и от своей совести и становятся рабами иного божества – сгустка мирских страстей. Эти страсти принимают вид добродетели, оставаясь притом всегда мишурой, «блестящими пороками». Мир предлагает человеку то, что он имеет, что скопил за время своего существования,– яд гордыни и сладострастия, ненависти и сластолюбия. Однако яд, когда его подают в хрустальных бокалах, не теряет своей смертоносности. Мир похож на артиста, который надел царскую одежду и корону с поддельными камнями. У мира есть свой шифр, свой тайный язык: гордость он называет человеческим достоинством, распущенность – свободой, жестокость – справедливостью, похоть и разврат – естественностью нравов, ложь – мудростью, лицемерие – гуманностью и уважением к человеку, трусость – кротостью, безволие – смирением, жадность – осмотрительностью, расточительство – широтой души, грубость – прямодушием и т. д. Мир не замечает истинных добродетелей, они скрыты от него; он видит только то, что можно различить в свете реклам и театральных рамп, он признает только парад фальшивых добродетелей, принимает за святых процессию ряженых.
Человек мало-помалу привыкает к тому, что навязывает ему мир. (Говорят, что, даже поступив на работу в морг, человек адаптируется и через несколько дней перестает ощущать зловоние разлагающихся трупов.) Человек постепенно приучается смотреть сквозь призму мирских оценок и представлений. Вначале он еще чувствует, что ложь – это ложь, но затем устает сопротивляться и принимает ее на веру. Есть сказка о том, как крестьянин вел на продажу быка, а встречные люди называли быка козлом. Поначалу крестьянин сердился, затем усомнился, а потом поверил, что его бык – это не бык, а и в самом деле козел. Так мир навязывает нам свои оценки, приклеивает на все свои ярлыки.
Желающие быть свободными от мира похожи на пловцов, плывущих против течения. Во времена римских императоров на арене Колизея устраивали битву двух гладиаторов, один из которых был закован в доспехи, вооружен мечом и копьем, а другой держал нож и сеть. Если вооруженный воин не успевал уследить за движением противника, то сеть, наброшенная на него, опутывала его со всех сторон и делала беспомощным, подобно ребенку, закутанному в пелены. Тогда не помогали уже тяжелые доспехи; противник легко бросал его на землю, наступал ногой на грудь и вонзал нож в горло. И каким бы мощным интеллектом ни обладал человек, если он попал в плен мира, то исход их борьбы уже предрешен: ведь и Платону не помог его ум, когда сиракузский тиран продал его в рабство.
Рабы жили вместе со скотом в сараях и конюшнях своего господина, мы живем в огромной тюрьме, которая называется человекоугодием. Где начало этого плена? Что это за цепи, которыми неожиданно оказались окованы наши ноги?
Первое здесь – страх перед людьми, некая боязливость, рождающаяся от постоянного, иногда тайного, стремления к чувственным наслаждениям: душа, обессиленная жаждой наслаждения, всегда безвольна и труслива. При наслаждении действует один и тот же механизм: гаснет ум, человек погружается в темные недра своего подсознания и там ощущает некую сладость, похожую на зуд кожи, пораженной экземой. Этот момент «слияния» человеческого духа с чувственным наслаждением всегда одинаков, едим ли мы вкусную пищу или рассматриваем произведение Леонардо да Винчи. При наслаждении, как правило, парализуется воля. Воля и наслаждение – это антиподы, поэтому культ наслаждения приводит к рабству миру.
Иногда причина трусливости иная: ее искусственно воспитали в человеке, приучая бояться вообще всех людей, начиная с его собственных родителей. Такое обращение с ребенком в основном может иметь три завершения. Первое – страх становится постоянным состоянием; мир и люди вызывают у человека чувство боязни, он готов бежать от столкновения с людьми, как дезертир с поля боя. Второе – ребенок озлобляется и впоследствии, войдя в возраст, мстит как действительно виноватым перед ним родителям, так и своим ни в чем не повинным детям. Третье – он привыкает лгать и хитрить с людьми, чтобы обезопасить себя.
Близко к трусливости находится другой порок – ложное сострадание. Человек испытывает острую реакцию на состояние или настроение другого человека; в сущности говоря, ему жаль не этого другого, но жаль своего испорченного настроения, и потому он готов лгать или идти на уступки и исполнять чьи-то прихоти, чтобы выйти из этого тяжелого душевного состояния. Указанным недугом страдает значительная часть гуманистов. Иногда такая «обратная связь» возникает только лишь по отношению к узкому кругу родных, друзей и знакомых: человек становится их рабом. Сентиментальность лишает его свободы и часто обращается в жестокость по отношению к прочим людям. Сентиментальны были многие палачи в нацистских лагерях смерти, которые нежно любили своих детей и посылали узников на казнь под звуки музыки (наши, отечественные палачи сентиментальны не были).
Привязывает нас к миру ложное представление о дружбе как о союзе, требующем солидарности во всем. Мы смотрим на дружбу как на взаимопомощь и некую «гарантию». Просьбу своих друзей мы обычно оцениваем с точки зрения ее трудности и наших возможностей, но редко задумываемся, нравственна ли эта просьба, не принесет ли наша помощь зла и ущерба другим, незнакомым нам людям; они для нас как будто и не существуют. Например, человека просят помочь кому-то поступить в учебное заведение с высоким конкурсом. Человек соглашается, находит возможность составить протекцию ради дружбы (не говорю уже о других, более прагматических мотивах), его просьбу удовлетворяют, и в результате теряет место неизвестный, но, быть может, гораздо более достойный человек. Совершается преступление: у человека украли, отняли возможность учиться, и это рассматривается как «дружеская услуга», а не как подлость и разбой; это похоже на то, как преступник не чувствует угрызений совести лишь потому, что не рассмотрел в темноте лицо своей жертвы.
Когда дело касается родных и близких, то часто для судей перестают существовать законы, а для проповедников – Евангелие. Поэтому дружеская, семейная солидарность, перерастая во взаимную, круговую поруку, становится одним из тяжелейших видов рабства миру, чем-то вроде каторжных работ на галере (при этом гребец, закованный в цепи, любуется тем, как быстро и плавно плывет галера). Пристрастие к друзьям и близким или же взаимный расчет делают человека несправедливым к другим. Среди древних христиан, понуждаемых язычниками к отречению от Христа, были и такие, которые, выдержав физические пытки, не могли затем устоять перед мольбой родных и отрекались.
Пристрастие к родным и друзьям создает для человека два мира: один, находящийся в световом круге,– это его близкие; другой – все прочие люди. Этот второй мир как бы погружен во тьму: для человека он не существует или же трогает его весьма мало. Человек, обезволенный привязанностью к своим близким, уже потенциальный преступник, он беспрекословно делает то, что повелит ему мир – его жестокий господин.
Рабом людей делает нас и ложное чувство благодарности. Человек считает, что, получив помощь от другого, он должен «отработать» это, как наемник, получивший заранее плату. Таким образом, добро, сделанное ему кем-то, тяжелой ношей ложится на его плечи. Здесь идет речь не о чувстве благодарности. Святые отцы сказали: «Добро, сделанное тебе, напиши на камне, чтобы память об этом не смыло время». Здесь иное: человек не благодарит Бога, Который помог ему, избрав человека Своим орудием, инструментом Своего Промысла, но, забывая о Боге, видит только проводника Его милости. Чувство же своей благодарности он проявляет в виде желания «расплатиться», нередко потакая при этом страстям и грехам своего благодетеля, то есть фактически за добро платит ему злом.
Благодарность – это чувство, которое должно прежде всего предполагать в оказавшем помощь или благодеяние бескорыстие: иначе за что благодарить? Это чувство может побудить человека к ответному действию, если в нем есть необходимость, но оно не должно заставить танцевать только лишь потому, что заказана музыка. Когда утрачивается надежда на Бога, возникает потребность надеяться на человека. Эгоизм требует гарантий и страховки; инстинкт – ползучее чувство, он ищет материальной опоры – на что-либо или на кого-либо.
Из книги Аримандрита Рафаила (Карелина) «Умение умирать или искусство жить»
