Тем временем Мария Ивановна продолжала свой рассказ:
— Вот я и осталась работать в больнице. И проработала там два года — пока мне восемнадцать не стукнуло. Тут засела я за книжки: собиралась в ветеринарный техникум поступать. Да вот не вышло...
— А почему не вышло? — полюбопытствовал Сергей Окулов.
— Так война началась. — спокойно пояснила старушка. — И к нам с Карельского фронта эшелоны с ранеными пошли. А медсестер и санитарок не хватало. Тут меня и мобилизовали в железнодорожный эвакопункт. Работала я там по двенадцать часов: обмывала, обстирывала, перекладывала, перевязывала — давал Бог сил! Да это еще что! Бывало, иду к себе, а за плечами мешок с гнойными бинтами несу. За ночь перестираю их дочиста, высушу у печки, а поутру смотаю в катушки (для этого такая машинка специальная была) и отнесу в прожарку. Мне за это в конце войны даже награду дали: медаль за доблестный труд. А еще значок «Ударнику сталинского призыва». Вот ведь как!
А когда война уже к концу подошла, отправили меня из Вологды под Михайловск, в Исакогоркуhttps://omiliya.org/content/vopreki-statistike#3. Там тогда наводнение случилось, какого, говорят, в тех краях давно не видали. Весь путь от Бакарицы до Исакогорки вздыбило да над водой подняло. Вот меня вместе с другими железнодорожниками и отправили его восстанавливать. Я ведь сноровистая: знаю и как кривые ложить, и как прямые восстанавливать. Доработала до осени. И тут говорит мне бригадный мастер:
— А не хочешь ли ты, Маша, к нам завербоваться? Зарплата у нас хорошая. Опять же, не в вагоне жить будешь — общежитие дадим. Ведь война-то уже кончилась: теперь санитарки да медсестры только образованные нужны. А ты необразованная… А мы тебя и подучим, и разряд тебе поднимем. Подумай: дело-то выгодное.
Подумала я, подумала — да и согласилась, и пошла в путь. Хотя работа тяжелая была… да разве хлеб легким бывает?! Через месяц дали мне под начало бригаду пленных румын. А с ними держи ухо востро! Они ведь как цыгане, только еще хуже. Зазеваешься — могут и ножом в бок пырнуть. Страшное дело! Помню, в первый же день отправили нас в тупик, щебень разгружать. Охрана в вагоне осталась, одна я с ними. Тут один из них, чернявый такой, самый наглый — Лонгином его звали, зажал меня между вагонами и хотел снасильничать. Да я в ту пору девка крепкая была — так ему дала в харю, что нос в двух местах сломала, да сама же потом его и вправила. Да вы не дивитесь, доктор — они только с виду амбалы были, а сами-то едва на ногах держались: плохо их кормили. После того они меня и признали… Жалела я их, хоть они и против нас воевали. Бывало, принесу из дома еды горячей, да и накормлю, кто из них послабей. А когда разгружали картошку или брюкву, возьму, да и отойду в сторону: пусть хоть несколько картофелин себе в карман сунут. Чай, люди… Когда же в сорок восьмом году их домой в Румынию отправляли, очень душевно мы расставались: кое-кто из них даже плакал. И меня с собой звали. Особенно тот Лонгин:
— Поедем, — говорит, — со мной, Мария. У меня в Румынии хутор, хозяйство. Все твоим будет. Поженимся с тобой, обвенчаемся. На руках тебя носить стану, ни в чем нужды знать не будешь.
Да только любовь зла: не вышла я за румына — вышла за татарина!
* * *
Те татары были не заключенные, а высланные. Пригнали их к нам в Исакогорку путь восстанавливать. И один из них, Ахметзян его звали, ухаживать за мной стал. Какой же он был красавец! А какой сильный! Ну, известно, дело молодое… Только недолго мы друг на друга радовались...
В ту пору я уже на сносях была, на седьмом месяце, а все работала, чтоб стажу больше было. Ахметзян мой мне во всем помогал. Да не рассчитал сил: разгружали его ребята полувагонhttps://omiliya.org/content/vopreki-statistike#4 с рельсами, да не с того конца дернули — его и придавило. Не совсем убило, да внутренности отшибло — таял он, как свечка на ветру. К тому времени, как родилась у нас дочка, уже вовсе на ладан дышал. И стал меня просить:
— Отпусти меня, Маруся, в родное село. Хочу, чтобы схоронили меня по родным обычаям, и в родную землю на вечный покой положили.
Ну, а я что? Я ж его любила!..
Старушка смолкла, словно не в силах была рассказывать дальше… И в смотровой воцарилась тишина. Она длилась до тех пор, пока Мария Ивановна не заговорила вновь:
— Некогда было плакать: нужно было дочку поднимать. Вырастила ее, выучила — все, что могла, ей дала. А перед пенсией деньги со своей сберкнижки отписала ей на кооперативную квартиру. Пусть живет еще лучше меня! Когда же советская власть прекратилась, и жить тяжело стало, я, хоть и была уже на пенсии, снова в путь пошла. Устроилась уборщицей в портовую библиотеку. Невелика зарплата, а все ж дочке подспорье… Потом внуки у меня пошли, потом и правнуки… Так разве не счастливо я жила, доктор?! Вот скажите вы мне по чести, по совести: есть ли кто на свете счастливее меня?!
Однако Сергей Окулов в этот миг думал о том, сколь великая душевная сила заключена в немощном теле этой женщины. И хотя он был еще молодым человеком, вдобавок, хирургом, который в силу своей профессии должен был быть не мягкосердечен — скорее, жесток — он решил, что на сей раз, первый раз в своей жизни, поступит вопреки суровой статистике, не оставляющей Марии Ивановне шансов выжить. Пусть даже на свете не бывает чудес: он попытается сотворить чудо и спасти ее!
* * *
На утренней пятиминутке в хирургическом отделении Сергей Окулов отчитался перед заведующим и коллегами о своем дежурстве. Все было спокойно, поступивших больных двое: юноша 18 лет, которому он сделал аппендэктомию, и 95-летняя Мария Ивановна Анисимова, которой сегодня он намерен по срочным показаниям произвести высокую ампутацию левой ногиhttps://omiliya.org/content/vopreki-statistike#5 в связи с гангреной стопы и голени.
При этих словах заведующий отделением, пожилой профессор Виктор Петрович Реутов, выучивший не одно поколение хирургов, к которым относился не только Сергей Окулов, но даже кое-кто из столичных врачей, нахмурил седые кустистые брови. Однако не сказал ни слова. Лишь когда после пятиминутки Сергей Окулов, вслед за своими коллегами, направился к выходу из ординаторской, чтобы проследить за подготовкой Марии Ивановны к операции, профессор окликнул своего ученика:
— Зайди ко мне. Нам надо поговорить.
* * *
(...) Похоже, профессор Реутов был слишком погружен в свои бумаги и свои думы. Поэтому не предложил ученику присесть. Только спросил: резко, отрывисто, с нескрываемым недовольством:
— Значит, ты намерен ее оперировать?
— Да, Виктор Петрович. — ответил Сергей Окулов, недоумевая, почему профессор недоволен его решением. В самом деле: разве врачебный долг не предписывает бороться за жизнь больного до тех пор, пока остается хоть малейший шанс на благоприятный исход?
— Вот как?! — Профессор испытующе посмотрел на него. — Но ведь ты помнишь статистику? Выживает всего 20%. И то — у них. Если она не умрет на операционном столе, то умрет в послеоперационный период. Сам знаешь, какой у нас уход… Гуманно ли это?
— Но что вы предлагаете, Виктор Петрович? — спросил Сергей Окулов, не ожидавший, что учитель так неодобрительно отнесется к его решению: попытаться спасти жизнь больной.
— Дать ей спокойно уйти. — бесстрастно ответил профессор. — А до этого времени — симптоматическая терапия. Вполне разумно и гуманно. Ты согласен?
— Виктор Петрович, но соматически она здорова. Есть шансы на благополучный исход.
— В том-то и дело, что есть всего-навсего шансы. — подтвердил профессор Реутов. — А стопроцентной уверенности нет. И потому не стоит рисковать. Очень советую: подумай хорошенько. Взвесь все «за» и «против». А потом сообщи мне, к какому выводу ты пришел.
С этими словами профессор Реутов вновь углубился в чтение отчетов. Он поднял голову лишь, когда вновь увидел перед собой Сергея Окулова. Впрочем, на сей раз молодого хирурга сопровождал врач-анестезиолог.
— Виктор Петрович, я тут посоветовался с коллегой. — произнес Сергей Окулов. — Если мы сделаем больной операцию под спинальной анестезией, это существенно уменьшит риск осложнений. Полагаю, это увеличит шансы на благоприятный исход лечения.
— Что ж, поступай, как знаешь. — буркнул профессор. Ибо многолетний житейский и профессиональный опыт давно убедил его: статистика — вещь не только упрямая, но и неумолимая. Но что поделать, если молодежь не стремится учиться на ошибках стариков, а с безрассудным упрямством юности повторяет и умножает их?!
* * *
Операция прошла на редкость успешно. И Сергей Окулов гордился этим. В самом деле, он пошел на риск — и не просчитался. Выходит, следует полагаться не только на знания и опыт, но не в меньшей мере — на чувства и интуицию. Теперь Мария Ивановна будет жить. Он спас ее вопреки пресловутой статистике. Он совершил чудо.
Неудивительно, что в новый год хирург Сергей Окулов вступил с гордо поднятой головой и новыми надеждами. Однако когда 5 января он явился в больницу на очередное дежурство, то с горечью убедился — его радость была преждевременной.
* * *
В палате интенсивной терапии, куда поместили Марию Ивановну после операции, разило зловонными выделениями человеческого тела и лекарствами. (...)
В палату сквозь щели в оконных рамах врывался холодный северный ветер… а одеяла у больных совсем тонкие, байковые, тут и простудиться недолго...
Вот и Мария Ивановна, похоже, простудилась. Какое тяжелое и хриплое у нее дыхание! Куда же смотрели медсестры и санитарки? Впрочем, ответ известен: праздновали Новый год. Почти как в той песне, что сложил кто-то из его коллег: «четвертые сутки гуляет больница»… До пациентов ли им было? Увы, смерть имеет свойство пользоваться людской беспечностью...
— Как вы себя чувствуете, Мария Ивановна? — спросил он, поднимая свесившееся на пол одеяло и укрывая им старушку.
Она откликнулась не сразу. Казалось, Мария Ивановна дремала… Сергей Окулов коснулся рукой ее лба — он был горячим и влажным. Уж не пневмония ли у нее?
В этот миг Мария Ивановна открыла глаза, вгляделась...
— Это вы, доктор… — прошелестела она, и даже попыталась улыбнуться. — Как я? А хорошо… Только вот дышать что-то трудно… Да вы не беспокойтесь — пройдет...
И она вновь впала в забытье. Сергей Окулов стоял над ней, лихорадочно размышляя, что же следует предпринять? Разумеется, необходимо срочно сделать Марии Ивановне рентгенографию легких и вызвать дежурного терапевта. Если уж бороться за ее жизнь, так до конца!
* * *
Рентгенография показала: у больной — нижнедолевая пневмония. Причем обширная, с захватом обеих легких. А вызванный Сергеем Окуловым дежурный терапевт Анна Николаевна Диева — костлявая как смерть молодящаяся особа лет сорока с мелированными кудряшками, без обиняков заявила ему — инкурабельный случайhttps://omiliya.org/content/vopreki-statistike#7. Конечно, во избежание возможных эксцессов со стороны родственников больной она назначит антибиотики. Однако летальный исход предрешен.
— Что ж, нажилась бабка — пора и в земельку! — усмехнулась она, выходя из палаты, и дробный цокот ее каблучков с железными набойками казался отзвуками стука молотка, забивающего гвозди в крышку гроба.
В этот миг Сергею Окулову вспомнилось, как надеялась Мария Ивановна поправиться до весны, чтобы вдоволь покопаться в земельке на своей даче и понянчить правнуков. Но вместо семян в земельку суждено лечь ей самой… А он-то надеялся совершить чудо! Забыв, что чудеса бывают только в сказках, которым верят лишь наивные дети. Да в тех небылицах с непременным счастливым концом, что испокон веков сочиняют к Рождеству. И вот послезавтра наступит Рождество. Доживет ли Мария Ивановна до этого Праздника? Впрочем, разве это имеет значение?
Что ж, впредь он будет умней. Станет полагаться исключительно на опыт старших коллег, подтвержденный многолетней практикой. И сосредоточится на тех больных, кому реально можно помочь. Ибо статистика сурова. И неумолима.
Чудес не бывает...
* * *
Три дня спустя, придя на работу, Сергей Окулов заглянул в палату интенсивной терапии. И нисколько не удивился, увидев, что кровать, на которой лежала Мария Ивановна, пуста. Что ж, в медицинской статистике, где проанализирована летальность больных старческого возраста с ампутацией нижних конечностей, стало одним случаем больше. Иного он и не ждал.
— Сергей Иванович! — окликнула его постовая медсестра. — Вы кого ищете? Ту старушку, что здесь лежала? Так Виктор Петрович ее вчера распорядился к вам в десятую палату перевести...
Что? Выходит, Мария Ивановна еще жива? Но почему заведующий отделением распорядился перевести умирающую к выздоравливающим больным? Что за чудеса?
С мальчишеской поспешностью он распахнул дверь десятой палаты...
— Доктор...
На койке под капельницей лежала Мария Ивановна. И улыбалась ему.
— Вот спасибо-то вам, доктор! — ее голос был слаб, но какая же в нем слышалась радость! — Спаси вас Господь! Я ведь сразу поняла, что это вы его ко мне позвали!
Что она несет?! Кого он мог к ней позвать?
Как видно, последний вопрос Сергей Окулов произнес вслух. Потому что Мария Ивановна живо откликнулась:
— Как это — кого? Батюшку! Старенького такого, как Святитель Николай с нашей иконы… Я его сразу узнала: он ведь в нашем селе служил. А когда меня девчонкой грузовик сбил (я вам о том рассказывала, помните?) он в больницу пришел и меня причастил. Вот и опять он ко мне приходил, и опять причастил. А я ему о вашем здравии записочку подала. Вы же меня спасли! Теперь уж я точно к весне поправлюсь! Ведь это правда, доктор?!
Однако Сергей Окулов молчал. Не потому, что не верил в возможность скорого выздоровления Марии Ивановны. Но потому, что впервые в жизни он столкнулся с настоящим чудом, не подвластным ни людским расчетам, ни суровой и неумолимой статистике, ни даже нашему неверию в чудеса.
Источник: omiliya.org
