Из записок С. Нилуса об Оптиной пустыни:
Заходил сегодня к старцу отцу Иосифу, и не дозвонился. Должно быть, пришел слишком рано, и келейники старца отдыхали послеобеденным сном. Подергал я раза три за ручку дверного колокольчика, подождал, прислушался к звонку. Я уже собрался уходить, как вдруг взгляд мой остановился на изречениях подвижников духа, развешанных по стенам первой прихожей кельи старца. Стал читать и, к немалому для себя изумлению и даже, — не скрою, — соблазну, прочел написанные четким полууставом слова:
«Егда внидеши к старцу, то удержи сердце свое от соблазна. Аше даже узриши старца твоего и в блуд впадша, не ими веры и очесем твоим».
Дословно ли так я записал эти смутившие меня слова, я не могу поручиться; за точность смысла ручаюсь.
И было мне это изречение в соблазн немалый. Хотел я дозвониться к отцу своему духовному и старцу, отцу Варсонофию, но поопасался потревожить и его послеобеденный отдых. Так и ушел из скита с соблазном в сердце.
Хорош тот старец, которого глаза мои застигнут на блудодеянии!.. Очень удобное изречение для ханжей и лицемеров!.. И как только оно могло приютиться в таком святом месте, как келья наших чистых от всяких подозрений и праведных старцев?..
Горько мне было… И вдруг я вспомнил… Было это в прошлом октябре. На день памяти одного из великих ветхозаветных пророков были именины одного из старых, почитаемых скитских монахов, отца Иоиля, сподвижника и помощника великого старца Амвросия по постройке Шамординского монастыря. Я был приглашен на чай к этому хранителю оптинских преданий. Собралось нас в чистенькой и уютной келье именинника человек шесть монахов да я, мирской любитель их и почитатель. За весело кипящим самоварчиком, попивая чаек с медком от скитских пчелок, повели старцы, убеленные сединами, умудренные духовным опытом, свои тихие, исполненные премудрости и ведения, монашеские беседы…
Господи мой. Господи! Что за сладость была в речах тех для верующего сердца!..
И вот, тут-то, за незабвенной беседой этой, и поведал нам сам именинник о том, что было с ним в те дни, когда, после кончины старца Амвросия, управлял скитом и нес на себе иго старчества скитоначальник отец Анатолий.
Призывает он меня как-то раз к себе наедине, да и говорит:
— Отец Иоиль, скажи мне всю истинную правду, как перед Богом: никто не ходит к тебе по ночам из мирских в келью?
— Помилуйте, — говорю ему, — батюшка! Кому ходить ко мне, да еще ночью? Да где и пройти-то? ведь, скит кругом заперт, и все ключи у вас в келье.
— А калитка, что в лес, на восток?
— Так что ж что калитка? И от нее ключ у вас.
— Вот, — говорит, — то-то и беда, то-то и горе: ключ у меня, а к тебе, все-таки, какая-то женщина ходит.
Я чуть не упал в обморок. Батюшка увидал это, и говорит:
— Ну, ну! успокойся. Я тебе верю, раз ты это отвергаешь. Это, видно, поклеп на тебя. Ступай с Богом!
— Батюшка, — спрашиваю, — кто донес вам об этом?
— Ну, что там, — говорит, — кто бы ни донес, это не твое дело; будет с тебя того, что я тебе верю, а доносу не верю. Ушел я от него, а на сердце обида великая: жил, жил монах столько лет по-монашески, а что нажил? Нет, при батюшке Амвросии такого покору на меня не было бы… Горько мне было, лихо!
Прошло сколько-то времени. Опять зовут меня к скитоначальнику. Прихожу. Встречает меня гневный.
— Ты что же это? ты так-то!
— Что, батюшка?
— Да то, что я теперь сам, своими глазами, видел, как к тебе из той калитки сегодняшней ночью приходила женщина. Сам, понимаешь ли ты, — сам!
А я чист, как младенец. Тут мне кто-то, будто, шепнул: да это враг был, а не женщина. И просветлело у меня сразу на сердце.
— Батюшка! верьте Богу: невинен я! Это нас вражонок хочет спутать, это он злодействует.
Отец Анатолий взглянул на меня пристально-пристально, в самую душу сквозь глаза заглянул и, видимо, успокоился.
— Ну, коли так, так давай с тобой вместе помолимся Богу, чтоб Он извел правду твою, я ко полудне. Давай молиться, а ночью, часам к двенадцати, приходи ко мне: увидим, что речет о нас Господь.
Усердно помолился я в тот день Богу. Пришел близ полуночи к старцу, а уж он меня ждет одетый.
— Пойдем! — говорит.
И пошли мы к той калитке, из которой, он видел, ходит ко мне ночью женщина. Стали в сторонке; ждем. Я дрожу, как в лихорадке, и творю молитву Иисусову. И что ж вы думаете? Около полуночи, смотрим, калитка в лес отворяется, и из нее выходит закутанная с головой женщина, выходит, направляется прямо к двери моей кельи, отворяет ее и скрывается за ней в моей келье.
— Видишь? — говорит батюшка. А я ни жив, ни мертв отвечаю:
— Вижу.
— Ну, — говорит, — теперь мы ее поймаем! Подошли к двери, а она заперта. Была перед нашими глазами открыта, и тут, вдруг, заперта!.. Отворяю своим ключом. Входим. Никого!.. Осмотрели всюду, все норки мышиные оглядели: нигде никого. Перекрестились тут мы оба, и оба сразу поняли, от кого нам было это наваждение. С той поры о той женщине уже не было никакого разговора.
Этот рассказ отца Иоиля я вспомнил сегодня, и отошел от меня сразу соблазн на изречение, прочитанное мною в прихожей старца Иосифа.
Мне-то ясно это. Ясно ли будет тем, кому попадутся на глаза эти строки?
(Сергей Нилус. На берегу Божьей реки)
Заходил сегодня к старцу отцу Иосифу, и не дозвонился. Должно быть, пришел слишком рано, и келейники старца отдыхали послеобеденным сном. Подергал я раза три за ручку дверного колокольчика, подождал, прислушался к звонку. Я уже собрался уходить, как вдруг взгляд мой остановился на изречениях подвижников духа, развешанных по стенам первой прихожей кельи старца. Стал читать и, к немалому для себя изумлению и даже, — не скрою, — соблазну, прочел написанные четким полууставом слова:
«Егда внидеши к старцу, то удержи сердце свое от соблазна. Аше даже узриши старца твоего и в блуд впадша, не ими веры и очесем твоим».
Дословно ли так я записал эти смутившие меня слова, я не могу поручиться; за точность смысла ручаюсь.
И было мне это изречение в соблазн немалый. Хотел я дозвониться к отцу своему духовному и старцу, отцу Варсонофию, но поопасался потревожить и его послеобеденный отдых. Так и ушел из скита с соблазном в сердце.
Хорош тот старец, которого глаза мои застигнут на блудодеянии!.. Очень удобное изречение для ханжей и лицемеров!.. И как только оно могло приютиться в таком святом месте, как келья наших чистых от всяких подозрений и праведных старцев?..
Горько мне было… И вдруг я вспомнил… Было это в прошлом октябре. На день памяти одного из великих ветхозаветных пророков были именины одного из старых, почитаемых скитских монахов, отца Иоиля, сподвижника и помощника великого старца Амвросия по постройке Шамординского монастыря. Я был приглашен на чай к этому хранителю оптинских преданий. Собралось нас в чистенькой и уютной келье именинника человек шесть монахов да я, мирской любитель их и почитатель. За весело кипящим самоварчиком, попивая чаек с медком от скитских пчелок, повели старцы, убеленные сединами, умудренные духовным опытом, свои тихие, исполненные премудрости и ведения, монашеские беседы…
Господи мой. Господи! Что за сладость была в речах тех для верующего сердца!..
И вот, тут-то, за незабвенной беседой этой, и поведал нам сам именинник о том, что было с ним в те дни, когда, после кончины старца Амвросия, управлял скитом и нес на себе иго старчества скитоначальник отец Анатолий.
Призывает он меня как-то раз к себе наедине, да и говорит:
— Отец Иоиль, скажи мне всю истинную правду, как перед Богом: никто не ходит к тебе по ночам из мирских в келью?
— Помилуйте, — говорю ему, — батюшка! Кому ходить ко мне, да еще ночью? Да где и пройти-то? ведь, скит кругом заперт, и все ключи у вас в келье.
— А калитка, что в лес, на восток?
— Так что ж что калитка? И от нее ключ у вас.
— Вот, — говорит, — то-то и беда, то-то и горе: ключ у меня, а к тебе, все-таки, какая-то женщина ходит.
Я чуть не упал в обморок. Батюшка увидал это, и говорит:
— Ну, ну! успокойся. Я тебе верю, раз ты это отвергаешь. Это, видно, поклеп на тебя. Ступай с Богом!
— Батюшка, — спрашиваю, — кто донес вам об этом?
— Ну, что там, — говорит, — кто бы ни донес, это не твое дело; будет с тебя того, что я тебе верю, а доносу не верю. Ушел я от него, а на сердце обида великая: жил, жил монах столько лет по-монашески, а что нажил? Нет, при батюшке Амвросии такого покору на меня не было бы… Горько мне было, лихо!
Прошло сколько-то времени. Опять зовут меня к скитоначальнику. Прихожу. Встречает меня гневный.
— Ты что же это? ты так-то!
— Что, батюшка?
— Да то, что я теперь сам, своими глазами, видел, как к тебе из той калитки сегодняшней ночью приходила женщина. Сам, понимаешь ли ты, — сам!
А я чист, как младенец. Тут мне кто-то, будто, шепнул: да это враг был, а не женщина. И просветлело у меня сразу на сердце.
— Батюшка! верьте Богу: невинен я! Это нас вражонок хочет спутать, это он злодействует.
Отец Анатолий взглянул на меня пристально-пристально, в самую душу сквозь глаза заглянул и, видимо, успокоился.
— Ну, коли так, так давай с тобой вместе помолимся Богу, чтоб Он извел правду твою, я ко полудне. Давай молиться, а ночью, часам к двенадцати, приходи ко мне: увидим, что речет о нас Господь.
Усердно помолился я в тот день Богу. Пришел близ полуночи к старцу, а уж он меня ждет одетый.
— Пойдем! — говорит.
И пошли мы к той калитке, из которой, он видел, ходит ко мне ночью женщина. Стали в сторонке; ждем. Я дрожу, как в лихорадке, и творю молитву Иисусову. И что ж вы думаете? Около полуночи, смотрим, калитка в лес отворяется, и из нее выходит закутанная с головой женщина, выходит, направляется прямо к двери моей кельи, отворяет ее и скрывается за ней в моей келье.
— Видишь? — говорит батюшка. А я ни жив, ни мертв отвечаю:
— Вижу.
— Ну, — говорит, — теперь мы ее поймаем! Подошли к двери, а она заперта. Была перед нашими глазами открыта, и тут, вдруг, заперта!.. Отворяю своим ключом. Входим. Никого!.. Осмотрели всюду, все норки мышиные оглядели: нигде никого. Перекрестились тут мы оба, и оба сразу поняли, от кого нам было это наваждение. С той поры о той женщине уже не было никакого разговора.
Этот рассказ отца Иоиля я вспомнил сегодня, и отошел от меня сразу соблазн на изречение, прочитанное мною в прихожей старца Иосифа.
Мне-то ясно это. Ясно ли будет тем, кому попадутся на глаза эти строки?
(Сергей Нилус. На берегу Божьей реки)
