Благочестивая матушка. Игумен Варсонофий ( Подыма)
В
своём атеистическом прошлом считаю себя не виноватой. Время такое было. Почти всю мою сознательную жизнь мне промывали мозги марксистско-ленинской идеологией. Одно только комсомольско-сталинское воспитание чего стоило. И на лекцию «Бога нет» ходила, и иконы в костёр бросала, и в алтаре танцевала, когда из церкви клуб сделали. Когда при Хрущёве приняли решение и напоминание о храме «стереть с лица земли», камни от алтаря пошли мне на свинарник.
Но на склоне лет одумалась я, слава Богу. Господь милосерден. Он и разбойников, и блудниц к себе принимает. Только покайся.
Стала я потихоньку воцерковляться. Литературу читать. Начала с Сергея Нилуса и «Духовных посевов», а закончила «Откровенными рассказами странника» и «Добротолюбием». Я уже не представляла свою жизнь без утреннего и вечернего правила. Библия была всегда со мной. И церковные богослужения я полюбила. Пробовала непрестанно творить Иисусову молитву, но она получалась какая-то холодная. Пробовала за день прочитывать всю Псалтирь по-церковнославянски. Не получалось из-за отсутствия времени. А потом мне подсказали, что хорошо бы взять на это благословение у священника.
Слава Богу, что не взяла. Да и у кого брать? Молодой — без году неделя, неаккуратный; за наши церковные деньги «Жигули» купил, в службе запинается. А матушка с волосами крашеными!
Я и исповедоваться к нему нехотя пошла, потому что Великий Пост заканчивался и надо было причаститься. А перед Пасхой владыка приезжал. Говорил проповедь о посте, а сам толстый-толстый, килограмм 140 в нём.
И послушание мне дали — свещной ящик. Я свечки продавала, а людей поучала: «Шестопсалмие читают, не зажигайте пока свечи-то», «Честнейшую» поют — на колени!», «Чего спиной к алтарю стала?», «На панихиду без конфет пришли?!»
Просилась я на клирос петь, но настоятель — вредина, не позволил. Говорит: «Не дерзайте давать советы, когда не спрашивают». А как не давать? Я Бога в обиду не дам. Пришла тут как-то одна. Молодая девчонка, лет шестнадцати. Ни креститься, ни кланяться толком не умеет. Еле успела крикнуть ей: «Платок на!». Повернулась ко мне… Батюшки мои, Господи помилуй! «Губы от помады вытри, блудница ты эдакая!» Отошла чуть от лавки, губы вытирает, а я вижу: юбка чуть ли не до пупа. У нас на клиросе совсем мальчики. Я её тихо, но грубо вывела из храма. Говорю:
— Ты куда, в кабак или на панель пришла! Это Дом Божий!
Она сопли распустила:
— У… у… у ме… меня горе, — всхлипывает.
— Когда горе, молиться и поститься надо, а не губы красить!
Ещё был случай. Парень молодой в самом конце Литургии, запыхавшись, залетел:
— Простите, бабушка, женщина, мне срочно к священнику надо. Плохо мне. Исповедаться хочу.
— Какая я тебе бабушка-женщина?! Надо говорить матушка или, уж ладно, сестра.
— Хорошо, матушка, мне очень нужно.
— Специально для тебя батюшка всё бросит в алтаре. Исповедь уже была. Завтра приходи… а ну погоди-погоди, — беру его руку, а изгиб локтя весь в синих дырках.
— Ах ты, наркоша-макоед! Деньги просить пришёл? Или у меня украсть хочешь? У Бога украсть хочешь?
Он зыркнул на меня, прочь пошёл.
— Иди-иди. Не прошёл номер?
Я для Бога стараюсь, а настоятель всё твердит мне: «Смирению учитесь. Любви учитесь», — а я и так смиренна. Кроме меня некому пыль вытереть. Все певчие великие. И людей люблю: соседке старенькой всегда остаток борща отдаю. Она мне прямо руки целует.
Что мне настоятель? Главное, Бог всё видит! На меня прихожане указывают, шепча: «Вот столп благочестия». И посты я люблю. От мяса давно отказалась. В среду и пятницу только вечером ем. Хотя надо бы благословение взять. Хорошо, как раз паломничество организовывают в монастырь. Там, говорят, прозорливый есть, юродствующий. У него и возьму благословение.
Старец оказался каким-то плюгавеньким, оборванным. Руки чёрные от грязи.
— Сало-мясо ешь. Людей не ешь! Будешь в бутыле сидеть, как огурец консервированный. Ешь сало-мясо. Не ешь людей! — кричал он мне.
Ему бы не в монастыре быть, а в психиатрической больнице.
Годы моего церковного послушания летели быстро. Я по-прежнему работала в лавке. «Вы бы пособоровались, Петровна», — советовали мне. А зачем? Умирать я пока не собираюсь. Скриплю потихоньку.
Слегла я накануне своей восемьдесят третьей зимы. Полежала пару недель и тихо скончалась.
За свою душу я не боялась. Когда летела тёмным коридором, думала: какую обитель приготовил мне Господь? Какое послушание? Свечки в небесном храме продавать некому. Буду, наверное, на небесном клиросе с ангелами Творца прославлять.
Увидела я и муки ада — геенну огненную, и рая блаженства, только своего Ангела-Хранителя почему-то не видела.
«Когда же суд?» — думала я, но Господа всё не было. А появились какие-то мужчины в чёрных костюмах и злыми-злыми глазами. «Посмотри кино пока», — говорят.
На белой стене вдруг экран засветился: детство. Молодость, блуд, аборты (я в этом каялась), пока не пошли мои последние годы в церкви. А это кто? Кто это? Оживили мне эпизод с накрашенной девчонкой. После нашего разговора пошла она по улице, горько плача, а из-за угла две старухи с журналами. Начали утешать её, что-то спрашивать, в Библию и «Сторожевую башню» пальцем тыкать. Потом повели её куда-то, и все вместе зашли они в красивый дом с надписью: «Дом царства».
«Если не примет Любви Распятого, будет гореть. Скорее, не примет. Наши ребята умеют зомбировать, — прокомментировал сюжет один из мужчин. — А теперь смотри ещё один мультик».
На экране появился наркоман, которого я тоже когда-то выгнала из церкви. Он вначале метался по домам и квартирам, но его гнали отовсюду. Потом залез на крышу высокого здания и бросился вниз. Тело шмякнулось в лепёшку, а душа накололась на чёрные вилы.
Фильм вдруг оборвался, а мужчина сказал мне улыбаясь: «Трудно будет тебя устроить в обитель, достойную тебя, но мы постараемся».
Я вдруг увидела огромную в девятиэтажный дом банку с надписью: «Столпы благочестия». Люди были набиты битком. Щёки, носы, ягодицы — другие части лиц и тел сплющились под стеклом. Меня действительно впихнули с большим трудом, а я от ужаса уже ни о чём думать не могла.1
Упаси Господи!