Памяти Данилки. Тяжелый пост. Беременным и только родившим - не читайте.

Девоньки, с кладбища я только...

Поехали искать могилу отца друга мужа. Не нашли. Объехали заодним все мои родные могилки. Одна из них — сынок у подруги моей, в 4 месяца умер, от врожденного рака печени, в 1997 году. Тогда, в 97-м, пересадка печени младенцу была «из области научной фантастики», — цитирую наших врачей, донора найти было не то что сложно, а — невозможно. Я пережила это с ней вместе. Моему Димке было 8 месяцев ровно, когда родился Данилка, мам наших рядом не было, мы — две сопли зеленые — по 19 лет — и два удивительно покладистых младенца… Мы с ней водились по очереди, если кому куда сбегать надо, на молочку — тоже по очереди. А наши сыновья общались неведомым нам способом — один, трехмесячный, в кроватке, а другой — 11-ти месячный, научился вставать, протягивать ручку в эту кроватку и говорить «Гууууу...» Из кроватки навстречу тянулась еще более крохотная ручка… Девы, снова реву...

Он был удивительный — здоровый, крупный, кудрявый малыш, 4250 при рождении, с огромными мамиными глазищами в девчачьих ресницах и с парализующе- взрослым взглядом. Медсестра, которая приползла на 6-й день, чтобы патронировать новорожденного, решила, что ошиблась — «Вам уже ведь месяц». Он не плакал, вообще не плакал, мама успевала все — вымыть-постирать-приготовить… и гуляла… лето… все время гуляла с колясочкой… новой, красивой, кем-то-по-блату-привезенной для долгожданного сыночка...

А потом случился гром… небо напополам и землю сверху… Мы на прием вместе ходили, — в один день дети рождены. Зашли они в кабинет — 20 минут, 30, 40, — Данилка плачет… врачи забегали… еще трое в белых халатах… еще двое из «взрослой»… Танькины огромные неверящие глаза и растерянный голос — «нас в областную сейчас… если место есть...»

Печень увеличена в 4 раза, селезенка — в 2. Неоперабельно. Ждите, уже скоро… так как он у вас уже не может кушать… — Как? Кушает??? И не плачет??? Не может быть!!!

7 дней ада. Кушать перестал в тот же день, как госпитализировали. Катетер в крошечную детскую венку под ключицу. Спать нельзя, вообще. Иначе — ручками машет и выдернет. И плачет — всегда. БОЛЬНООООО!!! Ему — всего 4 месяца. Он — маленький! И венка, и ручки — крошечки. Сроку жить — две недели. Мать поспала 3 часа за эти дни, — соседка сердобольная оставила ночью своего детеныша и держала эти ручки, которые махали, вырывали трубки и цеплялись за все вокруг… За жизнь.

Наши гуманные врачи предложили альтернативу — операцию — взять биопсию — кусочек печени на анализ, — НО — он не выживет, умрет «во время проведения» от потери крови. Муж порвал на груди рубашку — звери вы! Жена крикнула: " сиди тогда сам и смотри, как он мучается!" и выскочила, сшибая косяки неведомо куда… Поймали. Она уже ничего не соображала. Вместо нее было нечто скелетообразное с черными глазницами и никаким взором.

Он не умер во время операции. Он выжил. Он жил еще (!) сутки!!! Несмотря на потерю крови, боль, шов и страшно раздувшийся живот… Врачи бегали посмотреть...

Мы сидели с ее золовкой у гробика сутки — оставлять покойника одного, говорят, нельзя. Мы жгли свечки, отпуская друг друга пить кофе по-очереди. Он был — как куколка, только восковой, и мне все казалось, что он дышит, что это все неправильно и понарошку. И согреть его хотелось очень...

Оловянно-стеклянная мать сидела на кухне. Почти не вставая. Сутки. Без слёз. Мы боялись к ней лезть. И на кладбище — не ревела, стояла с безумно-фанатичным взглядом. А когда стали закапывать крошечный гробик, — она у нас стартанула, загребая руками замерзшую землю, путаясь в полах шубы, падая в глину, через земляной вал — в бесконечное стылое поле. Трое мужиков еле смогли поймать и скрутить. Дралась до последнего.

А потом — мы пили. Пили и выли. Каждую субботу, всю зиму. У меня на антресолях всегда были две по 0,5 водки. Потому что сначала выла — только я. Она смогла говорить только через месяц. Наши мужья нас терпели и бегали за «дозой». Да, не сказала, — во-первых, я за два месяца «до» сделала аборт. Нежеланный аборт. Во-вторых — рядом с нашими домами в овраге нашли трупик новорожднного в одеялке, а потом — второй — в мусорке. В-третьих — она, плача, разбрызгивая слёзы, рассказывала про отказничка. Здорового(!!!), только гематомка на голове была, 2 месяца парню всего, а к нему никто не подходит, он никому не нужен… Мы выли по ее Данилке, по моему неродившемуся Васеньке, по тем деткам, которых твари оставили умирать зимой на улице, по тому мальчишке с гематомкой на голове. И я чувствовала себя сволочью. Редкой и гадкой сукой. Как те мрази, которым дети не нужны, — ведь кто-то жизнь за своего ребенка готов отдать, как Танька, — а я аборт сделала, хотя могла и побороться.

И вот сегодня — я на кладбище. Танька не ездит. При любом упоминании о Данилке она превращается в замороженную воблу, как тогда, 18 лет назад, когда руки в кровь о лед и в глазах неизбежность. Я сама его навещаю, только там могилка — даже холмика нет, и крестик куда-то делся… А она отвечает — неправда, — деверь мол ездит и говорит — все там есть! А через три домика — могила девчонки, у которой сынок остался — тоже Данилка, и что меня дернуло с ней поговорить, — мол, присмотри за ним, тоже мальчиш, как твой сынок — Данилка… Глянула — а я стою на могиле… нашего Данилки!!! Надписи-то нет, а крестик, старенький, деревянный и облезлый лежит на земле — его!

Девоньки!!! Я столько лет не на той могиле плакала! Не ту — полола! Не ему — цветы садила!!! И игрушки, и конфеты — тоже не ему! Кому-то безымянному и неизвестному. И было....! Было у меня ощущение неправильности, но я списывала на несправедливость, — что не я, а мать должна тут быть, наверное поэтому неуютно...

Но сегодня, как будто щелкнуло, свет включился, — я знаю, что я сделаю. Я закажу ему гранитный крестик, и он не будет больше безымянный. И мать его отморожу — я знаю уже, что ей сказать, — мне та девчонка, с соседней могилки, шепнула...

Мягких облачков тебе, малыш...