За месяц произошло много. ч9

Всем привет.
Перед тем как начать, хочу немного объяснить вам внутреннюю логику моей истерики из 8-й части.

В чём был виноват Никита? В чём была виновата его мама?
Конечно — ни в чём.
Но в тот момент, когда я очнулась в реанимации — уже без одной трубы, — разум, как будто, отключился. А точнее — включилась какая-то другая, тёмная часть меня, израненная, растерянная и злосчастная.

Ещё вчера я была здоровой. У меня были планы, мечты, надежды. Я верила, что впереди — всё только начинается.
А сегодня — проснулась, по сути, инвалидом.
И в голове не было места логике, только панике и ярости.
Психика среагировала, как зверь в клетке.

Я смотрела на Никиту — и всё, что я чувствовала, это то, что с ним всё началось.
Он пришёл в мою жизнь, и всё пошло не так.
Он и его мама.
Она врач. Она работает в этой больнице.
Именно она вызвала того самого хирурга.
Именно она стояла рядом и говорила мне:
«Ты в лучших руках, не волнуйся, всё пройдёт быстро».

А я лежала, доверяла.
Верила.

И теперь мне казалось — она могла сделать что-то иначе.
Могла уговорить хирурга попытаться сохранить трубу.
Могла бы взять ответственность.
Могла бы не сдаваться так легко.

Но, может, им просто не хотелось возиться.
Проще же отрезать, чем рисковать, потом ещё раз оперировать…
Им-то — не жить с этим телом.

Сейчас я понимаю, что тогда мной овладела истерика.
Я не думала, что врачи спасали мне жизнь.
Я не думала, что могла не очнуться.
Я просто — не справлялась.
Это был не ядерный взрыв. Это был внутренний обвал.
И я крушила всех, кто был рядом.

——-

Психолог пришла ненадолго. Молодая женщина с мягким голосом и глазами, в которых будто отражалось всё, что я не могла выразить словами. Она ничего не навязывала, просто сидела рядом и слушала. Иногда задавала вопросы — не столько чтобы получить ответ, сколько чтобы я сама услышала, что происходит у меня внутри. Я почти ничего не сказала. Мне было слишком больно.

На следующий день пришёл Никита.
Я лежала, уставившись в окно, где дождь стекал по стеклу мутными слезами, когда дверь скрипнула. Он вошел без стука — как будто еще вчера имел на это право. В руках — бумажный пакет, в нем различная еда, аккуратно упакованный крем-суп, салат с киноа, пюре с замеченной семгой, бутылочка холодного морса без сахара.. Всё строго по диете.

— Принес тебе поесть, — голос его был тише обычного, будто придавленный грузом вины, которую он не мог вынести.

Я не ответила.

— Как самочувствие? — спросил он, и в его глазах читалась искренняя тревога.

Но я видела и другое — ту самую тень, которая пряталась за заботой. Тень человека, который уже мысленно отступает, готовится к бегству.

— Прекрасно, — ответила я, и мой голос прозвучал чужим. — Особенно учитывая, что теперь я ходячее напоминание о том, что природа меня забраковала.

— Эва, перестань. Это не конец света.

— Для тебя — конечно нет.

Никита резко встал, бедный стул снова грохнул об пол.

— А ты не думала, что если бы вовремя проверялась у гинеколога, кисту бы нашли? Ты же сама запустила!

Тишина.

Он сказал это. Вслух.

Мир сузился до точки. В ушах зазвенело.

— Вон, — прошептала я.

— Что?

— Я сказала, вон. Прямо сейчас.

Он замер, осознав, что переступил черту. Но отступать было поздно.

— Эва, я не это...

— ВОН! — крик вырвался из самой глубины, хриплый, надорванный.

Он отшатнулся, будто я ударила его. Потом медленно повернулся и вышел. На этот раз дверь захлопнулась с таким грохотом, что в коридоре зазвенели стекла.

Я осталась одна.

С трясущимися руками.

С мыслью, что он, возможно, прав.
«Если это действительно я виновата?»
«Если я сама довела себя до этого?»

Я схватила подушку, вжала в лицо и зарыдала. Без звука. Чтобы никто не услышал. Особенно — та часть меня, что еще верила, будто что-то можно исправить.

Уже позже я заметила: на спинке стула осталась его кофта которую он держал в руках когда заходил. Этот запах —тёплый, глубокий, с пряными нотами табака и сладкой ванили, обволакивающий и немного терпкий. Он ударил в грудь сильнее, чем всё остальное.

Весь вечер меня бросало то от обиды, то от чувства вины перед ним. Я думала извиниться, попытаться всё вернуть, объяснить, что не хотела причинять боль. Сердце сжималось от противоречий — любовь и боль, надежда и отчаяние — всё переплеталось в этой бесконечной паутине чувств.

Но вдруг я открыла нельзяграм.

У друга Никиты появилась новая сторис. Я листала ленту, не ожидая ничего особенного — просто чтобы отвлечься.

И тут… на экране зажглась картина, которая всё изменила. Они — Никита и его друг и за кадром женские голоса — веселятся в баре. Смеются, пьют, живут, будто ничего не случилось.

Я смотрела на экран, где застыло его лицо — расслабленное, улыбающееся, с тем самым выражением легкой беспечности, которое когда-то сводило меня с ума. Теперь оно казалось мне чужим. Незнакомым. Как будто я никогда не знала этого человека по-настоящему.

Вот он — момент истины. Когда стираются все красивые слова, все нежные жесты, все "моя маленькая", сказанные шепотом в темноте. И остается только это: он — в баре, с бокалом в руке, с девушкой, которая смеется его шуткам. А я — здесь, с пустотой внутри.

«Вот и все», — подумала я. «Вот он, настоящий Никита. Тот, кто уходит, когда больно. Тот, кто ищет утешения там, где проще. Тот, кто не может вынести чужую слабость, потому что сам боится быть слабым.»

Я закрыла приложение. Больничная тишина снова обволакивала меня, но теперь она казалась... облегчением. Как будто я наконец увидела правду — горькую, неприкрашенную, но правду.

«Спасибо», — мысленно обратилась я к нему. Спасибо, что показал свое истинное лицо сейчас, а не через год. Спасибо, что не заставил меня верить в тебя дольше, чем стоило.