Очень зацепило... «Ваша девочка прекрасна!»

«Ваша девочка прекрасна!» Почему на родине нам этого не говорят? ДМИТРИЙ ТИМАШКОВ

30 октября 2014 г. Вечереет, все ярче огни. Я качу перед собой коляску, по бетонному тротуару Манхеттена. В коляске сидит моя восьмилетняя дочь. Навстречу, из потока прохожих, появляется видная чернокожая дама. Лоснится дорогой мех шубы, сверкают золото и камни украшений. Похожа на актрису, или еще на телеведущую.

В двух шагах от нас дама замедляет ход, приостанавливается. Невольно притормаживаю и я. Улыбается ослепительной негритянской улыбкой, говорит нам что-то по-английски. Я не понимаю, ухо выхватывает лишь одно слово — «бьютифул». Пожимаю плечами, сори, но инглиш. Однако, она не спешит проскользнуть мимо. Останавливается, и повторяет медленно, так, чтобы было понятно. И, улыбнувшись еще раз, идет себе дальше.

Стою и не знаю, то ли радоваться, то ли слезу пустить. Моя прекрасная девочка в свои восемь лет не ходит, да и сидит кривенько, только и водит по красочным витринам своими огромными карими глазами. А изо рта тонкой струйкой стекает на шарфик слюна.

Десять дней в Америке заканчиваются так же быстро, как и деньги в кармане. Мы тут по делам реабилитации. Вот уже и аэропорт. Как обычно, опаздываем. Регистрация закончена 15 минут назад. Однако, видя нашу прекрасную девочку, стойка начинает работать заново, появляются люди, и, пусть почти бегом, но к самолету мы успеваем. Трансатлантический лайнер с пятьюстами пассажирами в креслах задерживает вылет, ради нас, таких растяп. За все это время я не увидел ни одного лица, которое было бы нами недовольно.

Пристегиваюсь. Воют турбины, можно расслабиться. Все эти десять дней я привыкал к новому ощущению. К острейшему чувству обыкновенной жизни, давно забытому. К собственной нужности, чуть ли не значимости. И этот груз еще десять часов будет колыхаться вместе со мной над океаном.

Что это было?.. Та негритянка, тщательно проговаривающая «бьютифул» улыбающимся ртом… Выезжающие из чрева городского автобуса подъемники для коляски, водитель, аккуратно пристегивающий нас в салоне ремнями… Прохожие, распахивающие перед нами и придерживающие двери… Повар, что принес в конце обеда десерт «спешел фо бэби», официанты, дружно уносящие лишние стулья, чтобы дать нам проход. Лифты, стрелки-указатели, зарезервированные места, наклонные дорожки. Но самое удивительное — это приветливые лица. Если убрать из этого мира таких, как мы, то там обнаружится довольно много совершенно бессмысленных вещей. А с нами они наполнены смыслом.

Я лечу над океаном, и размышляю: почему меня это удивляет?

Потому что дома все не так.

Десять дней жизни в непривычной среде: ни мы, ни окружающие — не чувствуем себя ни неловко, ни виновато. Жизнь как жизнь. Один успешный, другой немощный, обычные дела. При этом хороший тон состоит в том, чтобы максимально сгладить эту разницу, а не расширить. Мы чувствуем себя полноценными, нам уютно, надежно, мы не за кадром. Просто у нас еще и коляска, контейнер с протертой едой, резкие движения и необычные звуки. Мало ли, кто и что с собой носит.

Набрали высоту. Можно отстегнуть ремни. Было бы хорошо отстегнуть еще и этот непомерный багаж ощущений, сбросить его в океан. Дома он не понадобится. Отсюда, сверху, хорошо видны две возможные модели. В пункте А немощным создают условия жизни посреди всех. Это способствует их распространению, сильным и успешным приходится вести себя потише и помедленней. Но при этом я вижу более учтивое, более внимательное, доброжелательное отношение друг к другу. В пункте Б немощные сидят по норам, не мешают сильным и успешным обустраиваться так, как им нравится. Вот из А в Б я сейчас и лечу.

Дома нас ждут хмурые, неулыбающиеся лица прохожих, глаза, направленные мимо. И быстый взгляд украдкой — вначале в коляску, потом на меня: «Вот же угораздило, Господи помилуй…»

Конечно же, дома есть законы насчет возможности участия во всех сферах жизни. При этом я буду очень долго думать, куда бы мне пойти с моим неходячим ребенком. Для чего мне воспоминания о том, что в Нью Йорке таких мест я насчитал около ста, начиная от воркшопов и крафт-студий, заканчивая катанием на коньках?

Водитель городского автобуса захлопнет дверь у меня перед носом, и провезет нас лишнюю остановку. Потому что я слишком долго маневрирую к выходу из салона с нашей неуклюжей коляской.

В поликлинике старуха со шваброй поднимет крик: Куда потащили грязь на колесах?!

Я буду стоять в очереди на почте, в гипермаркете, в банке, но редко кому придет в голову пропустить нас вперед. Почему?.. Потому что нас не видят. Смотреть на нас не принято. Не то, что улыбаться.

В филармонии женщина с бейджиком напряжется вся, встречая таких гостей, и спросит тихо, интеллигентно: » А ваша девочка не станет… шуметь?»

Да тебе дело?

Толстая кожа. А еще лучше — толстые стены, за которые можно спрятаться, и не показывать нос. Вот что помогает нам выжить тут, дома. Эти же стены помогают миру спокойно жить без нас. Есть ли выход из резервации?

Исторически, существует три решения проблемы детей, у которых большие нарушения. Которые не ходят, не говорят, не имеют привычного умилительного вида. Первое — это убить их еще маленькими. Самый популярный способ две-три тысячи лет назад. Второе — поместить в резервацию. Это происходило в течение остального времени. В наши дни мы наблюдаем попытки третьего решения — интеграцию.

Однако, не надо думать, что последнее решение непременно самое гуманное. А убийства детей при Лакедемоне или ахейских царях — это варварство. Вряд ли мы назовем варварами Гомера, Платона или Диогена Лаэртского. Попросту, греки заботились о матерях, понимали, что этот груз матерям не понести.

При современном решении проблемы о матерях могут и не вспомнить. Ее величество медицина научилась спасать любого младенца, в котором есть хотя бы немного жизни. Амбиции, прогресс, и так далее. Но что будет с ним потом? Это отдается на усмотрение матери. У которой нет опыта в том, что ее ждет. Каково это на деле, каждый узнает уже по себе. За много лет реабилитации нам существенно не помогло ни здравоохранение, ни один благотворительный фонд. Мы считаемся безнадежными. Нас выпустили в жизнь, и оставили барахтаться на ее волнах. Своеобразный гуманизм и интеграция.

Однако, какая же это безнадежность, если мы живем уже восемь лет? И закругляться не собираемся? Восемь лет — это добрый кусок жизни, какая бы она не была.

Когда мня спрашивают, что, мол, с вашей девочкой, я отвечаю — у нас ДЦП. Я не говорю «у нее». Я говорю — у нас…

Источник