История

Мне два года и я с папой иду на улицу. Яркий, морозный белый день. Все вокруг в мороженом, или, как я тогда говорила, “в молозене» — дома, деревья, футбольный двор и две лавочки, и соседский балкон тети Клавы. Снег весело скрипит под красными новыми сапожками. Папа широко шагает, я держу его за указательный палец и весело подпрыгиваю. В наших домах перед подвалом пристраивалась полуземлянка — прямоугольная ямка из бетона. Прыгнешь туда — и не видно тебя. Я отпустила папин палец и задержалась посмотреть. Увидела консервную банку, полную белого аппетитного снега. Раз он в банке, решила я, значит его можно есть. И прыгнула. Ем. Рот набит снегом. Снег тает. Радостно, хочется петь и смеяться. Но жую молча. Прошло две минуты, а может и час, в детстве время непонятно идет. Вдруг невидимая сила за шкирку моей оранжевой курточки с капюшоном схватила меня, вытащила из убежища и поволокла в сторону дома. Нет, не зверь лесной это был и не Змей Горыныч, а мой папа. Я была рада его видеть и показала ему банку полную снега, которую еще держала в руке. Он схватил мое запястье и встряхнул — банка выпала из руки. Я испугано смеялась, так можно, я помню, и выкручивалась, пытаясь высвободиться из руки и не идти так быстро. Папа вихрем внесся в дом, подхватил под мышки, снял мои штанишки, положил поперек колен… Как унизительно, до сих пор унизительно. — Будешь еще прятаться от меня, а?! Говори, будешь?! — приговаривал папа. Ремешок — хлысь! хлысь! С каждым ударом все светящееся голубое, розовое, салатовое в душе окрашивается в черно-красный цвет гнева, ненависти, презрения. Я задыхалась и кричала от боли и несправедливости. Я не пряталась! Я ела первый снег! Потом в угол. В углу я долго всхлипывала. Решила никогда не переставать плакать. И никогда не говорить с папой. Плакала долго. Казалось до самого вечера. А может всего час. В детстве время непонятно идет. Мама стала возмущаться: — Коля, у нее все здесь красное, с ума сошел, чтоль? Из кухни доносилось зимнее молчание. Надеюсь, он сидел в кухне и кусал себе локти, может быть даже рубал их себе топориком на суп к обеду. Когда моя слезная истерика затягивалась, я начинала говорить с собой шепотом, детским языком, не произнося букву “к”: “Ну пелестань пла-ать узе, Ося холосая девоць-а, снезо- кусяла и не пляталась…” Мне стало тепло и уютно в углу. Психолог говорит, что нужно дать обещание той маленькой Оше, что будешь всегда заботиться о ней. Подружка говорит: “Просто твой батя пересрал.” Тридцать лет прошло, и я мать. В нашем двухэтажном доме. Ушла в туалет на минуту. Возвращаюсь в зал — нет моего двухлетнего сына. — Сашенька! — зову. Молчание. — Саша! — кричу. Молчание. — Саааашшааааа! — начинаю выть и бегать по дому. Вверх, вниз, в садик, на улицу. Вверх, вниз, на улицу, в садик. Он вышел из дома и ушел по улице. Его сбила машина. Его увел неизвестный дядя. Его… — Саааашаааа! Снова вою. Надеваю туфли. Сопли, слёзы застелили глаза и забили нос. На выходе замечаю детскую фигурку за шторой. Он прячется! В секунду я к шторе, за ручонку и… Саша воет. Села на пол и плачу, прижимаю к груди, болит ладонь. Я сильно ударила. Я его ударила. Зачем я ударила? Шепчу: прости, прости. И жму к себе, раскачиваюсь, плачу, причитаю. — Я думала, что тебя украли, ты ушел, пропал. Нельзя прятаться от мамы. Или хотя бы всегда выходить, если мама зовет. Слышишь? Плачет и слышит. Обнимаемся и всхлипываем на полу. Полдня. А может пятнадцать минут. Материнское время непонятно идет. Надеюсь, когда взрослый Саша будет искать своего ребенка — он уже ни разу его не ударит. Понимаю, что зимнее молчание из кухни означало страх. Пропала дочь, увел ***, избил, изнасиловал, зарезал… Испугался, потащил домой, избил ремнем, в угол. Хочется вернуться в родительский дом, стать посреди кухни и заорать на всю глотку: “Не надо было меня бить! Меня никогда не надо было бить! Ни ремнем, ни расческой, ни зонтиком! А если били, то иметь храбрость попросить прощения.» Но если я и встану посреди кухни, то увижу два добрых лица в морщинках любви и заботы. На столе будут голубцы и жареные сырники. От мысли заорать на всю глотку разные нравоучения меня станет грызть чувство вины. Еду домой в полной решимости ничего не говорить. В первый же вечер после трех рюмок коньяка вылетает история со всеми слезами про мой первый снег. — Да не было такого! — пожимает плечами папа, — сама все придумала, но прости, на всякий случай. — Громче и выразительнее, — улыбаюсь я и гордо поднимаю подбородок.- Папа встает из-за стола и говорит тоном выше: — Прости, доченька! — и разводит руками. — Как тебе не стыдно, ты же знаешь, как он тебя любит, — вступается мама. А она редко за папу вступается. — Сегодня ещё не знаю. Такие вещи должны сообщаться ребенку каждый день во время завтрака, — говорю нравоучительная я. — Ну наглость, — смеется мама. — Интересно, в кого? — улыбается папа. — Фантазией в меня, наглостью в тебя, — парирует мама. — А не наоборот? Папа округляет глаза. Смеюсь. Мир.® Юлия Пилявская ...