Предчувствие
В 1974 году к нашему дому в Гребневе подвели, наконец, сетевой газ. Воду подвели ещё в 1960 году, так что появились там все удобства, как в Москве. Батюшка мой ликовал: отпала забота об угле и дровах. Мы поставили газовую печку и решили, что теперь дом наш всю зиму будет тёплый, а не замороженный, как в прошлые годы, когда в нем никто уже не жил до самого лета.
Наступила осень. Молодёжь уехала в Москву учиться. Светлана, жена Коли, работала, играла на скрипке в театре. Коля собирался на год в армию, так как он только что окончил консерваторию. Сентябрь был тёплый, и мы с Алешенькой вдвоём оставались пока в Гребневе. Мальчику доходил первый год, я его пока носила на руках. Батюшка и Светлана часто навещали нас, рассказывали мне о новых квартирах, куда пришло время переезжать. Голова моя была забита проблемами переезда. А батюшка мой говорил:
— Я теперь здесь буду зимовать, тут тепло, уютно.
— Нет, — возражала я, — у меня на руках внучонок, а дел с переездом много. Ты хоть за малышом поглядишь, пока я хлопочу по хозяйству. Да и ездить в Лосинку из Гребнева тебе скоро станет не под силу; машину мы продали, а впереди осенняя тьма и морозы. Нам с тобой надо свою комнату освобождать, снять все иконы, так как у дедушки много своих икон, которые он захочет иметь в новой квартире на Планёрной.
Муж мой спорить не любил, но я видела, что его тянет жить опять в Гребнево. Он взял отпуск. Я ждала, когда он приедет на машине и на ней же отправит меня с внучонком в Москву. Я упаковывала вещи, сидела, как говорится, на узлах. Наконец подъехало такси. Но что это за саквояжи, которые муж мой вносит в дом? Ведь все мы из Гребнева на зиму уезжаем, так зачем же сюда везти вещи? И кто их упаковал? Что в этих чемоданах? На руках у меня ребёнок, и я не могу сама ничего ни внести, ни вынести. Володя все делает сам.
— Где несгораемый ящик? — спрашивает он меня.
— Чтобы не затерять его в суёте, — отвечаю, — я завернула его в одеяла. Вот самый большой тюк с подушками, внутри тюка — ящик.
Володя берет у меня Алешеньку, велит мне достать ящик.
— Зачем он тебе? В нем все наше богатство: твои кресты, дорогие ложки, золотые вещи и тому подобное. В пустом доме это нельзя держать, мы сегодня же все перевезём в Москву.
— Там деньги. Они мне нужны.
— Но у меня в кармане хватит денег, чтобы расплатиться за машину! Не вынимай тяжёлый ящик, — настаиваю я, -ведь без машины ты эту тяжесть не сможешь привезти в Москву...
Однако Володя унёс металлический сундучок в дом, а меня отправил в Москву со словами: «Я буду тут жить». Спорить было бесполезно и некогда — машина ждала, ребёнок был на руках.
С грустью и недоумением приехала я в нашу квартиру на Планёрной, где мы прожили уже семь лет. Вошла я в нашу комнату и ахнула: стены голые, иконы сняты, их нет. Один только старинный образ преподобного Сергия висел на прежнем месте. «Ты не оставил нас, батюшка Сергий», — сказало моё сердце.
— Володенька, зачем же ты снял все иконы? — спросила я мужа.
— Да ведь дедушка сюда свои привезёт. А наши я пока все в Гребнево свёз...
Так вот что за саквояжи батюшка вносил в гребневский дом! Ясно! Но все это надо бы в Отрадное везти, пора там устраиваться… Ну, как муж хочет, не моё дело.
В последующие дни, когда Володя опять поехал в Гребнево, я ему сказала:
— Конечно, несгораемый ящик ты на себе не потащишь. Но вынь из него маленький кожаный мешочек с золотыми вещицами. Там и крест, которым меня дедушка Вениамин благословил, и обручальные кольца, и чьи-то часики… Сам знаешь, привези. Да возвращайся скорее: пора капусту рубить, а мне внучонок все руки связал. Я буду ждать...
Володя съездил в Гребнево, привёз мне просимое.
— А где ключи от дома? — спросила я.
— Я их родным оставил.
— Что ты наделал! Разве забыл, как в прошлые годы они...
Муж не дал мне договорить:
— Нельзя быть злопамятной. Я с ними и чай пью, я им и нашу комнатку в старом доме отдал.
— Нет, ключи отбери назад! Я родным не доверяю, -требовала я.
В следующий приезд отец Владимир привёз и ключи от дома. Погода испортилась, целые дни лил дождь, шумела буря, в Гребнево не тянуло. Но прошёл Сергиев день (8 октября), и отец Владимир снова поехал навестить свой любимый домик.
Кража
Батюшка нашёл входную дверь взломанной, а дом ограбленным. Во время бури где-то упал столб, и трое суток в посёлке не было электричества. Все полы в комнатах были в каплях от восковых свечей, стекло в одном окне вынуто.
В дни своих приездов батюшка мой успел развесить все наши многочисленные иконы по стенам в комнатах. Теперь стены были пусты, а открытые киоты (ящики со стеклом) лежали на столах и постелях. Ничего не было ни разбито, ни сломано, ни перевёрнуто. Милиция, когда приехала, то удивилась: «Как будто сама хозяйка убиралась, так все аккуратно снято, разложено...»
Унесли воры только иконы и содержимое несгораемого ящика с дорогими вещами, больше ничего не тронули. Но в углу они нашли бутылки со спиртным, наличие которых в доме спасло нам коробочку с иерейскими крестиками. Её батюшка нашёл под кроватью, рядом с которой был шкаф с вином. Обнаружив спиртное, воры уронили коробочку и ушли вниз пить и закусывать. В кухне стояла грязная посуда, открытые консервные банки и т. п. Выпив изрядно, воры ушли, оставив нам даже несколько дорогих икон. (Конечно, все это было по Божьему усмотрению!). Большая икона Казанской Богоматери, перед которой мы с детьми по утрам и вечерам вставали на молитву, осталась с нами. Её воры сняли со стены и вынули из киота, положили на подушку постели и не унесли! Также осталась нам и та, на которой святой князь Владимир изображён рядом с мученицей Натальей. Она как будто для нас с Володей была сделана, видно, чья-то семейная.
Когда батюшка вернулся в Москву, то я открыла ему дверь и по лицу его увидела, что случилась беда. Володя был бледен, грустен, подавлен.
— Обворовали дом? — спросила я. Он кивнул головой.
— Ну, я этого ждала… Да ты не расстраивайся… Слава Богу, что ты цел и здоров. А все остальное — Бог дал, Бог и взял… Ну, рассказывай, что увидел!
Я обнимала муженька, целовала, старалась развеять его горе. Конечно, он чувствовал свою вину в том, что осенью сам отвёз в Гребнево иконы и оставил их вместе с серебром в пустом доме. Такова была Божья воля. Святые отцы правильно пишут, что вещи делятся на две части: одни нам служат, а другим — мы служим. Нам служит одежда, обувь, посуда и все то, чем мы пользуемся ежедневно, что нам необходимо. А большинству вещей мы служим: переставляем с места на место вазы, перекладываем лишние одежды и т. п.
А как тяготят душу эти излишества! Из года в год в день именин отца Владимира мы перетаскивали из машины в батюшкин кабинет гору свёртков, сумок, ящичков. Вечером, после ухода гостей, мы начинали разбор этих подарков. Сумки с огурцами, банки с ягодами и вареньем, печенье, торты, коробки конфет — это мы тащили опять на первый этаж и ломали голову над вопросами — куда что ставить, кому рассылать торты, пироги? А наборы серебряных ложек, подстаканники, сервизы, рюмки, вазы, отрезы на костюмы — куда все это складывать? Куда девать?
«Трудно богатому войти в Царство Небесное, — сказал наш Спаситель. — И где сокровище ваше — там и сердце ваше будет». «Не дай Бог прилепиться мне душой к этим вещам», — всегда думала я. А куда их деть? Везти и сдавать в комиссионные магазины — на это у меня не было ни сил, ни времени, ни разрешения от мужа. «Убери», — говорил Володя. И я послушно забивала чемоданы, полки, диваны, серванты. Кое-что, чем мы пользовались, принимая гостей, мы успели (до воров) отправить в Москву. Но иерейские кресты с украшениями, ложки позолоченные с чернью и многое другое — все это было плотно уложено в металлический несгораемый ящик. И вот он перед нами — открыт и пуст! Господь освободил нас от этого временного богатства. Порой меня тревожит мысль: «Какими путями были приобретены все эти вещи теми людьми, которые нам их дарили? Некоторые священники были в прошлые годы «живоцерковниками», то есть были заодно с советской властью. А если они богатели в те годы, когда верные сыны Православной Церкви умирали в тюрьмах? Уж не в крови ли мучеников за веру наше богатство?»
Конечно, свои мысли я не могла никому поведать. Только чувствовала неприязнь к этому барахлу, как я называла серебро и хрусталь.
Господь через воров освободил меня от части этих вещей. Но унесли от нас и драгоценные иконы в серебряных окладах и дорогих камнях. Они достались нам от Патриарха Сергия, а вряд ли Патриарх имел иконы со стёклышками вместо рубинов и алмазов. Но экспертизу никто из нас делать не собирался. Целых двадцать лет мы любовались этими образами, но вот и их у нас украли. Мы приютили их в те годы, когда их сжигали. Но теперь их стали ценить, отправлять за границу, воровать… Теперь и их не стало. Твори, Господи, Свою святую волю.
Подобными речами я уговаривала муженька не расстраиваться, показывая ему, что в комнатах у нас остались ещё иконы, что Господь к нам так милостив. Однако батюшку огорчало больше всего то, что снова разрушилась его надежда примириться с родными, что впереди нас ждут дела со следователями, милицией, судом.
Следствие по делу о краже
Милиция не велела отцу Владимиру что-либо трогать или убирать в ограбленном доме для того, чтобы следователь мог себе яснее представить картину происшествия. У нас был не один следователь. И все они однозначно утверждали, что в числе воров был кто-то из тех, кто и прежде не один раз бывал в нашем доме: «В этом деле принимал участие кто-то из своих, то есть из ваших знакомых или родных, знающих, где и что спрятано и лежит». Племянники наши, Дима и Витя, в тот год служили в армии, так что с Василием к Варварой жил тогда один Петя. Подозрение пало на него. Петя был забран в милицию, где просидел дня три-четыре. Понятно, что возмущению его родителей не было границ, они обвиняли нас в клевете и пр. Нелегко было моему кроткому отцу Владимиру выносить раздражённые, яростные крики брата и его жены. Теперь мы снова старались не попадаться им на глаза. Вот так «примирились!» В ту осень отдали мы им в старом доме свою комнатку, в которой когда-то начиналась наша супружеская жизнь. Володя оставлял им ключи от нашего нового дома, приходил к родным пить чай, хотя не делал этого никогда с тех пор, как мы от них отделились, то есть двадцать три года.
Вот так и не получилось у нас добром загладить зло. После кражи оно вспыхнуло с новой силой. Помилуй нас, Господи!
А подозрение на Петю пало вот отчего. После последних именин отца Владимира у нас пропал кухонный самодельный ножичек с острым кончиком. Для гостей стол сервировался в тот день особой посудой, сервизами и наборами дорогих ложек, вилок и ножей. Но когда вечером гости уехали, к нам на террасу приходили Никологорские родные, чтобы поздравить отца Владимира и угоститься. Тут и Петя сидел за столом. Нож кухонный мог оказаться рядом, так как подрезали колбаски, ветчины и т. п. С этого дня ножичек пропал. О нем особо тужила Наталья Ивановна. Она любила им чистить картошку, поэтому посылала Федю отыскивать ножичек в кустах, в траве, где он мог затеряться. Да все мы в угоду старушке с ног сбились, разыскивая этот нож. Но он пропал.
А когда отец Владимир после ночной кражи вошёл в кухню, то этот злополучный ножичек лежал на столе рядом с керосиновой лампой.
— Вы летом нашли ножичек? — спросил меня батюшка.
— Нет, мы так и уехали в Москву, не видя его больше после именин, — сказала я.
— А как же нож очутился на столе у воров? — спросил батюшка. — Значит, они его принесли? Где они его взяли? Или один из воров ещё раньше унёс от нас ножичек?
Эти вопросы интересовали и следователя, который говорил: «Если вор впервые попадает в дом, то ему не приходит в голову идти в туалет и там под потолком на полочке доставать керосиновую лампу, тем более искать её в темноте. Ведь электричества не было в посёлке три дня, воры светили себе свечками, все полы закапаны воском. Вор, несомненно, знал, где керосиновая лампа. И фитиль её он поправлял ножом, который принёс с собой, да в полутьме и оставил как улику против себя. При воровстве открывают все ящики, шкафы: ищут, где лежит что-то ценное. А у отца Владимира ничего не тронуто, порядок не нарушен. Похоже на то, что вор прекрасно знал, где и что взять, какие иконы ценные, какие нет...» Так говорил следователь и назначил мне свидание с арестованным племянником отца Владимира. Не знаю, почему мне, а не батюшке. Ведь у него нервы крепче моих.
Я плакала, видя убитого горем Петю. Он же закрывал лицо руками и, не смотря мне в лицо, от всего отказывался: «Я ничего не знаю». Петю отпустили, а мы махнули на все рукой: «Ведь можем и мы тоже ошибаться». Теперь, спустя двадцать пять лет, мы предполагаем, что могло быть по-другому. Петя мог с улицы увидеть взломанную дверь, зайти в наш дом уже после кражи. Пётр знал, где керосиновая лампа, так как вырос в нашем доме. Он мог все осмотреть и прибрать, времени было достаточно, ведь хозяин появился только через двое суток. Милиция брала на исследование следы пальцев на вещах, но это ничего не дало. Казалось, что дело замялось. И только через год, опять ко дню преподобного Сергия, милиция напала на след...
А я тем временем молилась о том, чтобы была выяснена истина: «Уж не о том, Господи, прошу Тебя, чтобы нашлись наши иконы и вернулись к нам. Да будет воля Твоя. Но очень хотелось бы узнать правду: кто похитил у нас все? Хоть бы что-то малое нашлось, и пролился бы свет на это дело».
Промысел Божий
Осенью 1976 года вызвали в щёлковскую милицию моего батюшку. Он съездил. Ему показали серебряный подстаканник с надписью, по которой отец Владимир узнал свою вещь. Следователь сказал батюшке, что один из работников местного ресторана потихоньку распродаёт украденные у нас вещи. Вскоре человек этот был арестован (некий Лебедев) и, сидя в тюрьме, признался, что вещицы добыты им нечестным путём. Лебедев указал на двух молодых людей, которые влезли в дом священника в Гребневе и достали ему иконы и вещи для продажи. Этим мальчикам было лет по шестнадцати, но и они были арестованы. То были наши соседи по селу, приятели Пети. Участие в краже Петра они отрицали. Но они прятали первое время у себя все пять узлов с ворованным, а потом помогали Лебедеву, гулявшему вокруг дома во время кражи, перевезти иконы и вещи в Москву к его товарищам, чтобы Лебедев имел возможность оценить и продать краденое. Следователь сказал нам, что теперь наше дело начнётся, то есть продолжится, и нас вызовут снова, когда будет нужно, а пока будут искать...
Прошёл ещё целый год, в течение которого нас не тревожили. Мы жили на двух новых квартирах в районе Отрадного, батюшка служил в своей Лосинке, я нянчила внучат. Коля, наш сын, уже отслужил свой год в армии и теперь жил рядом с нами. Мы с батюшкой любовались на их семью, в которой уже появилась на свет маленькая Аня. Кажется, что нет больше счастья на свете, как нянчить с любовью своих внучат. Они достаются нам уже без мук, но милы не меньше своих детей, напоминают нам дни своей молодости. Даже Господь, обещая праведнику награду в сей жизни, говорит ему: «И увидишь детей от детей своих...» Я говорила мужу: «Когда Коленьке было девять лет, с болью сердца отдали его на воспитание старичкам нашим. Мы часто подолгу не видели наше сокровище, нашего первенца. Но вот Господь опять вернул его нам. Теперь Колю мы видим ежедневно, да ещё не одного, а с милой половиной его и прелестными малютками. Как милостив Бог».
Коля служил референтом у Патриарха Пимена и одновременно учился в духовной семинарии, потом в академии. Но в Сергиев Посад сын ездил всего раза два в месяц, сдавал там сочинения, экзамены, брал конспекты лекций и книги. Когда он учил преподаваемый материал? Одному Богу известно. То, что другие запоминают с трудом, сын наш усвоил с детства, с тех юношеских лет, когда проживал в одной комнате с дедом своим — богословом. Поэтому учение Николаю, как и двум другим нашим сыновьям, давалось легко, оценки у них были «четыре» и «пять». Светлана, жена Николая, работала в театре, играла в оркестре. Днём она умело вела хозяйство, а вечером уходила, передавая нам с батюшкой через балкон своих детей. «У бабушки — все можно!» — кричали они и строили из стульев и одеял шатры, играли в куклы, рисовали, красили… Но вот появлялся их папа — всегда сияющий, весёлый, разговорчивый. Коленька ласкал своих малюток, целовал нас, стариков, садился с нами пить чай.
Они с отцом Владимиром обсуждали всякие новости, потом сын говорил мне: «Спасибо, мамочка, за детей. Может быть, ты уж покормишь их ужином, сготовишь что-нибудь? А я хочу пойти дома прибраться, чтобы Светочка, когда вернётся усталая, была бы довольна порядком в доме».
Сын говорил это с такой трогательной улыбкой, что заставлял сердце радоваться взаимной любви молодых супругов. И что только Коля ни делал по хозяйству, чтобы облегчить труд своей супруги! Но и она, в свою очередь, проявляла не меньшую заботу о своём муже. «Друг друга тяготы носите и тем исполните закон Христов», — было девизом их семьи. И Господь хранил их. Был такой случай...
Отец Николай возвращался домой в час пик, то есть около шести вечера. Он шёл по Кропоткинской улице, окружённый плотной толпой, так как метро было уже близко. Был март месяц, когда с крыш высоких старинных домов сбрасывают снег, чтобы он не упал на головы прохожих. Обычно это происходит по ночам, но и тогда часть улицы перегораживается и дворники следят, чтобы кто-нибудь случайно не попал под глыбы падающего льда. Коля рассказывал так: «Все мы шли быстро, на расстоянии шага от идущих впереди, двигались, как колонной. Вдруг я услышал властный голос: «Вперёд!» Не ухом я услышал, а сердцем. Я рванулся вперёд, а по затылку моему и воротнику что-то проскользнуло и ударилось о землю. Если б моя меховая шапка не слетела с головы в тот миг, я бы не остановился. Но шедшие сзади меня тоже остановились как вкопанные. Они подали мне сбитую шапку и сказали, указывая на лопату, которая на половину заступа вонзилась в асфальт и вертикально стояла позади меня: «Под какой счастливой звездой вы родились? Если б вы не рванулись вперёд, то этот заступ разбил бы вашу голову, как этот асфальт». Вопросы прохожих посыпались на меня со всех сторон: «Ведь вы не могли видеть падающей с девятого этажа железной лопаты!»»
О, несмысленная публика! Да тут не в звезде дело, а голос ангела хранителя услышал сердцем наш сын. И, будучи чист душой, Николай не мог не подчиниться святому гласу и моментально рванулся вперёд, что и спасло ему жизнь. Слава же Всемогущему Богу, хранящему избранников Своих.
Обыск и чудо
Прошёл ещё год после кражи в Гребневе. Нам опять позвонили из милиции и опять под осенний Сергиев день. Тут уж мы заметили, что это неспроста, что преподобный Сергий взял нас под своё покровительство. Теперь нас просили приехать в отдалённый район Москвы, а именно — в Тёплый Стан. Там будет в день преподобного Сергия в восемь часов утра производиться обыск на частной квартире, где будут искать наши украденные вещи и иконы. Милиция указала нам место у двери магазина «Топаз», где мы должны к восьми часам стоять. Нам сказали, что машина из Щелкова поедет мимо и нас захватит с собой на обыск квартиры художника-реставратора.
Батюшка мой, послушный и пунктуальный, уже в семь часов занял своё место у дверей магазина. Я была с мужем. Лил дождь, дул резкий ветер, но мы с «поста» своего не сходили. Около восьми часов батюшка увидел милицейскую машину с щёлковским номером, которая проехала мимо нас и не остановилась. Невозможно было водителю не заметить моего батюшку, ведь он был уже с длинной седой бородой, в шляпе, в пальто и под зонтиком. «Может быть, вернутся за нами?» — подумали мы и продолжали стоять. Ещё дважды проехала мимо нас та же машина, но нас они будто не желали видеть.
Так стояли мы часа два, промёрзли, промокли от косого дождя и сырости воздуха. Я не выдержала и решила: надо узнать, где идёт обыск, и самим идти туда. Я нашла местную милицию, где должны были знать о том, что в их квартале производится обыск. Я дошла до начальника милиции, который, выяснив дело, велел дать мне нужный адрес. Проходив туда и сюда около часа, я вернулась к отцу Владимиру. Бедняжка все ещё стоял на ветру, коченея от холода. Мы пошли по адресу и через полчаса попали наконец на нужную квартиру. Обыск производился там уже около двух часов. Хозяев не было дома, они отдыхали в Крыму. Их заменял весёлый любезный юноша, их сын. Он предложил нам горячего чаю с мёдом, чему мы были очень рады. По углам огромной богатой квартиры сидели понятые и милиция, а следователь писал, не разгибаясь, протоколы. Они были все смущены нашим неожиданным появлением, видно, надеялись, что мы не придём.
— Мы вас не увидели, — сказали они в своё оправдание. Но это была ложь. Милиционера мы знали в лицо, так как уже не раз с ним встречались за эти два года. Я с недоумением спросила следователя:
— Как вы можете среди такой массы икон, картин и вещей искать нашу пропажу? Ведь никто, кроме нас с мужем, не знает наших икон и вещей.
Он смолчал.
Но случилось чудо. Едва войдя в чужую квартиру, батюшка мой быстро прошёл в кабинет художника и выдвинул ящик письменного стола. Он протянул руку и вынул из кучи разных металлических безделушек маленькую, как спичечная, серебряную коробочку на цепочке.
— Вот мощи святых мучеников, пострадавших в Индии во время гонения, — сказал батюшка. — Эта святыня принадлежит моему сыну Федору. Его крёстный отец, врач Понятовский, благословил Федю, когда умирал.
Я подскочила и ахнула. Да, видно, святой человек Николай Павлович, врач-гомеопат, испросил у Бога, чтобы святые мощи вернулись к его крестнику. Теперь прошло уже много лет, Федя пятнадцать лет как священник. Он часто надевает на шею сей мощевик, ибо благодать Божия, исходящая из косточек трёх мучеников, не раз являла свою силу, защищая молодого священника от невидимого врага.
Дело затянулось на три года
Отец Владимир просмотрел множество больших и малых икон, стоявших и на полу, и на шкафах, и во всех углах, и вдоль стен. Сын хозяина уверял, что отец его не знал, что купил ворованное, что он просто реставратор и коллекционер старинных изделий. Однако в руки моему батюшке попали две украденные у нас иконы. Впоследствии их нам вернули вместе с подстаканником. И ничего больше. Мы стеснялись сами проглядывать имущество художника, а милиция со следователем сидели, как скованные нашим присутствием, ничего нам не показывали и ничего не говорили. Следователь все писал, не поднимая глаз. Мы с батюшкой поняли, что мы тут лишние, и скоро ушли, потому что устали и ничего не могли понять. Зачем нас вызывали? Чем мы всем мешаем? Мы вернулись домой.
С тех пор нас стали вызывать в Щёлковский суд, чтобы познакомить нас с бумагами следствия. О, их было не одна толстая папка. Жутким корявым почерком были исписаны и сколоты пачки бумаг, описывавшие процедуры обысков, следствия и показания подсудимых. Сидя в прокуренных смрадных комнатушках, в присутствии следователя мы должны были прочитать и подписать эти акты. С большим трудом мы с мужем разбирали эти неграмотные записи, скоро уставали и просили отложить наш сеанс до следующего раза. Следователи торопили нас, упирая на то, что дело затянулось, план они из-за нас не выполняют.
Примечательно то, что следователи менялись, прокуроры — тоже. Новые лица не были знакомы с нашими предыдущими вопросами: «Почему, когда нападают на след, обыски производят без нас? Кто, кроме нас, может опознать наши иконы?» Ответ бывал таков: «К следующему разу мы все выясним». А в следующий раз с нами занимался уже другой следователь. На наш вопрос, где же И. И. или П. П., был один ответ: «Он сменил место работы, теперь я за него». Мы разводили руками и мучились над бумагами.
Я заболела и не могла уже сопровождать мужа в Щёлково. Впервые он уехал один. Вернулся мой Володенька и облегчённо вздохнул:
— Мы со следователем договорились. Больше он не будет нас с тобой вызывать, поведёт дело сам. Я ему все подписал.
— А ты прочитал то, что подписывал?
— Где там… Не в том дело. Я устал, ты тоже заболела. Следователь обещал больше нас не тревожить, если я подпишу бумагу о том, что… все найденные у воров вещи и иконы я не буду требовать себе обратно...
— Так все найденное кому останется?
— Да им, конечно. Следователь говорил так: «Вам досталось это богатство не трудом, не потом и кровью, а от умирающих бабушек, в наследство и т. п. Так эти вещи у вас — лишние… Вы поберегите своё здоровье, свои нервы, а мы будем искать, ворам ничего не оставим, вас вызовут ещё раз только на суд, а пока мы будем трудиться сами, без вас...» Я согласился, и мы по-хорошему расстались.
— Что ты наделал? Я не согласна!
— Ну, как хочешь, а у меня больше нет сил, — смиренно сказал мой батюшка.
Я лежала больная. Прошёл ещё год нашей спокойной жизни с семьёй сына Николая и внучатами. Сын Серафим ушёл из мира в монастырь, отказавшись от земного богатства. Дочь Катя вышла замуж и уехала в Киев. Любочка жила с дедушкой, отрабатывала педагогом на фабрике после швейного техникума. Сын Федя служил в армии в десантных войсках.
Шёл уже третий год после кражи, близился осенний праздник преподобного Сергия. «Что-то нам принесёт в этом году осень?», — вздыхал мой батюшка. Он верно предчувствовал — нам пришла повестка ехать в суд.
Суд
Я представляла себе суд как действие справедливое, защищающее интересы обиженных, обсуждающее свершившееся дело. Увидела я своими глазами совсем иное. Меня даже не впустили в зал суда:
— Вы — свидетель преступления, вас вызовут в нужное время, а пока посидите в коридоре.
— Как так? Я же пострадавшая. Мои вещи были украдены! — протестовала я.
Но никто меня не слушал. Судья сидела серьёзная, злая, не говорила, а рявкала на всех повышенным голосом. Я поняла, что спорить бесполезно, сидела за дверью и молилась про себя: «Да будет, Господи, воля Твоя». А муженёк мой сидел в уголочке зала, молчаливый, грустный, безучастный ко всему.
Наконец и меня впустили. Я удивилась разговорам, которые велись с родными подсудимых — Игоря и Алёши. Тётка Алёши была учительницей моих детей, преподавала в школе русский язык. Она подробно рассказывала о тяжёлом детстве племянника, который остался в семь лет круглым сиротою, отец которого беспросветно пил. Обсуждали подробно годы учения ребят, старались выяснить их знакомство с Лебедевым, толкнувшим их на преступление. Ребята сидели, опустив головы, пристыженные, а Лебедев чувствовал себя героем. Он сказал, что всю жизнь честно работал, но года три назад «спутался с металлоломом», что и привело его на скамью подсудимых. Никто не говорил ни слова о старинных дорогих иконах, о драгоценных камнях на их ризах, о великолепных серебряных окладах икон, о наборах ложек и других вещах. Как будто их и не было! Прокурор и состав суда были люди новые, которых мы видели впервые. Казалось, что они и дела-то не знали.
Когда дошла моя очередь высказываться, то я подробно рассказала о похищенном у нас богатстве, просила подсудимых ответить, куда же все делось? Ребята указали на Лебедева, которому они передали пять тяжёлых узлов с добром (большинство икон при краже заворачивали в широкие рясы батюшки). Лебедев сказал, что отдавал иконы на реставрацию художникам, а серебряные вещи «все разошлись» куда-то, их нет у него.
Были на суде и художники, но они или указывали друг на друга, или отказывались от обвинения, говоря, что ничего у них нет, ничего они не знают. Мы с батюшкой скоро поняли, что здесь бесполезная трата времени, выматывающая силы присутствующих.
Наконец произнесли приговор: Игоря и Алёшу — к трём годам лишения свободы, так как они лазили и грабили дом, а Лебедеву, который в ту ночь гулял около дома, а потом завладел всем украденным, дали «условно». То есть его отпускают на волю с тем, чтобы он заплатил нам, пострадавшим, цену проданных им вещей. Глупо и смешно: неужели человек будет на свободе целый век работать, чтобы выплачивать нам за украденное? Да стоит только выпустить этого вора на волю, как его больше никто никогда не увидит! Это было ясно всем (так оно и случилось), но никто не возражал, все молча расходились.
Я недоумевала, но мне посоветовали подать на пересуд в высшую инстанцию. Так мы и сделали. Но мы с батюшкой так устали, что наняли себе юриста. Это оказалась порядочная, энергичная женщина. Она заставляла меня вспоминать все вещи и иконы, их размер, их ценность и т. п. До чего же я уставала, до чего же мне это было тяжело: тащиться в центр Москвы, сидеть часами рядом с юристом, которая все писала, писала, готовя длинную обличительную речь не только преступникам, но и всем, кто первый раз вёл наше дело. А преступники пока сидели в тюрьме в ожидании второго суда.
Второй суд вынес такое же решение, как и первый.
— И тут преступники всех подкупили! — возмущалась наш юрист. — Будем подавать в высшую инстанцию.
— Когда же будет конец этому делу? — спрашивала я. Я пошла на исповедь к опытному в духовной жизни знакомому священнику и рассказала ему все. Он ответил:
— Вот как старается враг рода человеческого отвести рабов Божиих от главного дела их жизни — от спасения
души. Так можно всю жизнь судиться и потерять всякое духовное устроение. Разве ваше дело сажать на скамью подсудимых всех тех, кто запачкал руки в деле кражи и суда?
— О нет, батюшка, мы никому не хотим делать зло, только бы нам развязаться с этим делом, — сказала я.
— Тогда забудьте о краже и вещах, — прозвучал ответ духовника.
Как горы свалились с моих плеч. «Так слава же Богу за все! Его святая воля...»
■
Тяжёлая обстановка в Гребневе
В конце 70-х годов наш гребневский дом был необитаем даже летом. Сыновья по очереди служили в армии, дочки и отец Владимир ездили летом в Крым. Наш «семейный врач» Иван Петрович рекомендовал моему батюшке ежегодно «просушивать» лёгкие на юге, что очень укрепляло здоровье моего мужа. Он возвращался неузнаваемым — сильно загоревшим и похудевшим от ходьбы по морскому берегу. Я ни разу ему не сопутствовала. Я помогала снохе Светланочке, у которой вслед за Анютой родился Димочка. Эти детки нарождались весной. Матери их было трудно в эти дни переезжать с места на место, поэтому мы даже летние месяцы провели в Отрадном.
В Гребнево тянуло, но мы опасались туда ехать. Положение Церкви в те годы стало очень печальным. Священники уже не имели голоса в собраниях прихожан, всеми делами управлял староста. У отца Владимира (в Лосиноостровской) старостами были верующие, культурные женщины, которые ничего не предпринимали без благословения настоятеля (старшего священника). Они вершили дела сообща, чем удивляли атеистическое правительство. В райисполком вызывали всех поочерёдно и спрашивали: «Почему на других приходах все жалуются друг на друга, а у вас разве не бывает разногласий?» Это им было не по нутру. Иное дело в Гребневе: там меняли то и дело и старост, и настоятелей, мира не было. Поставили такую старуху, что все дивились.
Я не раз пробовала с ней говорить, но мне всегда казалось, что она речи не понимает. Молчит, бормочет о чем-то постороннем, а косые глаза её бегают далеко по сторонам. «Нет, от неё толку не добиться!» — решала я. А дела в храме приходили в упадок. Священников то и дело меняли, они в хозяйственные дела не вмешивались. А калориферное отопление не грело, стирать облачения приходилось жёнам священников, были и пропажи, и кражи, а старостам все это сходило с рук.
Печальнее всего было то, что духовность замирала: во время богослужений часто шумели, гул от разговоров стоял такой, что не слышно было чтения псаломщика. Годами уже не было ни одного венчания. Проповедей никто из священников не осмеливался говорить. Часто не было никакой исповеди — ни общей, ни частной. Молча покрывал священник голову человека епитрахилью, после чего тот шёл причащаться.
А для нас самым страшным стало то, что в сторожке у храма поселилась старуха из Средней Азии, которая слыла колдуньей. О ней мы давно слышали, священники-пастыри (отбывавшие ссылку в Казахстане) не рекомендовали своим духовным детям даже близко подходить к этой личности. Она ставила свечи, посещала богослужения, являлась матерью священника, служившего в Гребневе. Понятно, что её можно было встретить и в парке, окружавшем храм. Поэтому я с маленькими внучатами в те два года даже не ездила в Гребнево, жила в Москве.
Но вот священника сменили, семья его уехала. Третий внучек мой, Дима, подрос, и мы с радостью водворились на лето в свой милый дом. Не скажу, чтобы мне было легко: с Димы глаз не своди — ему один год, Ане два года, а Лёше четыре года. Конечно, мне все помогали: Любочка приезжала, Катя, Коля со Светой ездили то в Москву, то обратно.
Однажды даже монах наш (тогда уже не Сима, а Сергий) провёл с нами свой отпуск. Когда я его провожала обратно в Лавру, то спросила:
— Ну как тебе, не трудно было среди детского шума и суеты?
Он ответил:
— Я насилу дождался, когда вернулись родители малышей и я освободился.
Дело в том, что мы отпускали Колю со Светой на юг подлечиться.
Пожар внутри храма
Однажды около десяти часов вечера в дверь к нам позвонили, и мы услышали крик: «Храм внутри горит, скорее!» Отец Николай и Любочка ещё не легли и побежали к храму. Дверь открыли, но из-за густого дыма войти было уже невозможно. Впереди слева полыхало пламя, с треском падал старинный иконостас. Приехавшие пожарные залили огонь, но уже сгорела одна треть иконостаса зимнего храма. Уцелевшие помещения и алтарь были покрыты чёрным нагаром. Сгорел (в закоулке) целый шкаф с книгами, ещё шкаф с иконами, которые клали на аналой по праздникам. Приехала милиция, началось следствие...
На следующий день после пожара храма горело ещё три дома, два из которых сгорели дотла. Остановили двух восьмилетних мальчуганов, которые в ужасе бежали из леса, где горели дачи. Дети сознались, что все пожары — дело их рук. Я видела молодого следователя, который сидел на ступеньках храма и записывал показания ребятишек. Они ласково жались к следователю и доверчиво, жестикулируя, по-детски рассказывали ему, как им удалось проникнуть в храм. Один прут у оконной решётки был слегка отодвинут в сторону, поэтому маленькие головки детей прошли через отверстие решётки окна, которое было открыто. Храм проветривался, сторожей не было, вечерело. Смельчаки (вернее, глупыши) достали спички, зажгли свечи, обошли все закоулки. «Мы подземные ходы искали», — оправдывались малыши. И что с них спрашивать? Дневные сторожа наши Василий с Варварой сидели дома, а ночная сторожиха пришла вместо восьми часов к десяти вечера. Увидев пламя в окнах храма, она прибежала к нам, прося кого-нибудь сесть на велосипед и доехать до телефона, который был только на фабрике, что отстояла на полкилометра от храма. Итак, храм остался закоптелым, чёрным от сажи, которая лежала повсюду и издавала сильный запах. Но алтарь был цел, центральный иконостас только потемнел и требовал, как и все кругом, промывки.
Пожар произошёл 2 сентября, когда службы совершались ещё в летнем здании. Там и продолжали служить до морозов, а зимний храм стали понемногу промывать. Но настоящий ремонт начали только года через два, когда удалось сменить старосту. Она лежала в больнице, но ключи от храма не отдавала. Её зять-атеист приезжал на машине, отпирал ворота и склады, хозяйничал, как хотел. А больная старуха-староста говорила: «Ничего, я уж как-нибудь досижу...» — «Досидела!» — возмущались прихожане и добились (с трудом) её замены. Собрали средства с добровольных жертвователей. Энергичная Мария Петровна, новая староста, взялась за восстановление храма вместе с отцом Иваном, который стал настоятелем.
Отец Димитрий Дудко в Гребневе
До назначения отца Ивана за шесть лет в гребневском храме сменилось пять настоятелей, Дело в том, что в 76-м году вторым священником в Гребнево из Москвы был переведён знаменитый отец Димитрий Дудко, который был не в ладах с властями. Обстановка изменилась до неузнаваемости. Появилось много новых людей, молодёжь ехала к нам и из Фрязина, и из Москвы, и из окрестных мест. Зазвучали длинные, увлекательные, меткие проповеди отца Димитрия, которые многие записывали на магнитофонную плёнку и распространяли среди верующих, в том числе и за границей: в Европе и Америке. Впоследствии даже отец Серафим (Роуз) в своих трудах приводил цитаты из проповедей отца Димитрия.
Как изголодавшиеся (после длительного молчания), ловили люди святые слова истины, стояли долго и напряжённо внимали. Потом никто не спешил уходить, отца Димитрия осаждали вопросами. Не только в праздники, но и по будням ограда храма была полна людьми, по большей части молодёжью. Под липами ставились столы, дымили самовары, происходила общая трапеза. Зимой и в непогоду народ собирался в сторожке у отца Димитрия, за обедом читалось Священное Писание. К Церкви примкнуло много новых, дотоле не просвещённых верою людей.
Отец Димитрий старался своих духовных детей снабдить литературой, за которой пришёл как-то в наш дом. Батюшки моего не было. Я показала отцу Димитрию нашу духовную литературу, и он кое-что выбрал для себя. Во второй приход к нам отец Димитрий застал отца Владимира. Последний был немногословен, насторожён и невесел. Отец Димитрий заметил настроение моего супруга и вежливо спросил его:
— Может быть, вам, отец Владимир, нежелательны мои посещения?
Батюшка мой ответил:
— У нас взрослые сыновья, они постоянно находятся при Патриархе Пимене, выезжают часто с ним за границу. Знакомство с вами, дорогой наш отец Димитрий, может помешать нашим детям… Вы же понимаете...
— Благодарю вас за откровенность, — ответил отец Димитрий, — больше я не приду.
Священники по-братски расцеловались и расстались. С тех пор отец Димитрий не приходил. Но я не раз встречала его в ограде, когда гуляла там с маленькими внучатами.
Родной мой папочка, который любил проводить часы в парке, благоговел перед подвигом отца Димитрия и не раз беседовал с ним на летних прогулках. Папа мой понимал, какое великое дело совершает отец Димитрий, стараясь разжечь в сердцах людей веру, которая в те годы, казалось, еле теплится. Одна обрядовая сторона, без живого слова пастыря, не могла поддерживать веру в стране, где уже семьдесят лет правительство душило Церковь Божию. Оно противостояло доброму и смелому пастырю Дудко, переводя его с одного места на другое. Но народ нашёл его и в Гребневе.
Тогда власти предписали настоятелю храма, отцу Владимиру Н., следить за Дудко и доносить о его действиях. Благочестивый и богобоязненный отец Владимир Н. не стал стукачом, поэтому его заменили другим священником. И отцу Владимиру Н. пришлось переезжать с насиженного места, хотя четверо его детей ходили в школу в Гребневе, а двое других ещё сидели в коляске. Бедная матушка Валентина! Как трудно ей было менять приходы один за другим, так как супруг её нигде не желал идти на поводу у врагов Церкви.
У нового настоятеля, отца Александра Б., была больная астмой супруга. Детей у них не было, хотя они прожили в любви и согласии уже больше двадцати лет. И вот, несмотря на то, что больная матушка поселилась в сторожке храма у пруда, здоровье её неожиданно поправилось. Мы их знали давно, так как в Москве мы жили в одном с ними доме. Мы им сочувствовали, видя, как бережёт отец Александр свою супругу, возит её постоянно в Ялту, но ей легче не становилось. А в Гребневе матушка вдруг расцвела и родила двух прекрасных дочек. Счастью супругов радовались все. Я спросила отца Александра:
— За что это, батюшка, на вас тут милосердие Божие сошло? Каких чудесных детей вам Бог послал и матушке здоровье возвратил!
Священник таинственно улыбался, прикладывая руку к сердцу и склоняя голову… Он тоже не угодил властям, и его сменили на другого.
Третий священник избрал себе в духовники моего отца Владимира. Он приезжал к нам в Москву на квартиру и со слезами долго исповедовался у моего батюшки.
— Что делать? Как быть? — говорил он, одеваясь в прихожей.
— Поступай так, чтобы совесть твоя была спокойна, -слышала я строгий голос моего супруга.
Отец Георгий не выдержал и слёг в больницу надолго с тяжёлым инфарктом.
Прислали четвёртого настоятеля. При нем отца Димитрия Дудко арестовали. Был обыск, все в его сторожке перевернули. Напуганная староста долго жгла духовные книги среди могил кладбища. Они не горели, видно, сырые были. Обугленные по краям страницы листал ветер, мочил дождь. Я их просмотрела слегка: то были листки «самиздата» моего папочки. Юродивая нищенка Люба подобрала их и сказала мне: «Какие святые тексты, а никто их не берет...» Все это было так печально.
А со старосты храма потребовали (как будто отдел архитектуры), чтобы разобрали по кирпичикам всю пристройку к сторожке, в которой проживал отец Димитрий. Тридцать лет это строение никому не мешало, а тут его разнесли по щепкам. Перекопали глубокий подвал, искали какие-то установки, посредством которых отец Димитрий мог бы иметь связь с заграницей. Конечно, ничего не нашли, кроме запаса картошки на зиму. Но разломанная наполовину сторожка, обгорелая внутренность храма — вот та грустная картина, которая была перед годами «перестройки».
Последние дни земной жизни моего отца
События последнего года жизни моего отца… О, как это тяжело вспоминать! Ведь папа всю мою жизнь был мне вместо духовника, был моим другом, советчиком, опорой и утешителем. Я привыкла раскрывать пред ним свою душу, я уходила от него всегда успокоенная и радостная. Я знала, что папа помолится и все наладится, горе пройдёт. Но подходил к концу девятый десяток жизни дорогого моего папочки. Он чаще и чаще жаловался на то, что его память ослабевает все сильнее. Мы не обращали на это внимания, считали ослабление памяти возрастным явлением. Однако деятельность папы как проповедника слова Божия подходила к концу. Мы замечали, что он уже не принимает участия в семейных разговорах, сидит молча, будто углублён в свои мысли, забывает о сказанном. Он жил с Любочкой и её мужем, Федя уже служил в армии, Сима учился в Загорске, Катя уехала в Киев.
Внуки стали бояться оставлять дедушку дома одного. Он любезно открывал дверь всякому, а потом, бывало, спрашивал у внуков:«А как их зовут, которые к нам пришли?» Как-то я собрала на кухне обед, пришла звать к столу дедушку, который занимался с симпатичным молодым человеком, оделяя его книгами из своей богатой духовной библиотеки. Папочка пошёл за мной, сказав гостю: «Вы уж сами подберите себе интересующую вас литературу». Мы ещё ели, когда гость стал прощаться. Я пошла закрыть за ним дверь и увидела, что он уносит тяжёлую, полную сетку книг. Вернувшись в кухню, я спросила отца:
— А ты, папочка, записал за этим человеком взятые им книга?
Папа ответил:
— Не надо записывать, он честный, всегда возвращает. Да я и забыл, как его зовут.
Люба с отцом Николаем (моим зятем) стали замечать, что книги тают, полки пустеют. Дедушка начал путать московские улицы, по которым все годы ходил.
Наступила весна, и мы увезли дедушку в Гребнево. Он не думал, что навсегда покидает свою любимую келию с иконами. А в Гребневе храм был рядом, что дедушку очень радовало. Он давно уже причащался каждую неделю, поэтому в Москве по воскресеньям мы должны были его провожать в храм, одного отпускать уже боялись. Но и в Гребневе дедушка чуть не заблудился. Стали как-то садиться за стол, стали искать деда, а его дома не оказалось. Стали все вспоминать — кто, где и когда видел дедушку. Ребятишки Коли-ны, правнуки Николая Евграфовича, сказали, что дедушка с палочкой пошёл на кладбище гулять. Мой отец Владимир тут же отправился на поиски. Не прошло и часа, как батюшка привёл дедушку, который запутался среди могильных оград, когда сошёл с дорожки, ища могилку своей супруги.
Ел дедушка все меньше и меньше, все осторожнее и разборчивее. А в конце августа он стал жаловаться на боли в желудке. Были и врачи, были и лекарства, но лучше дедушке не становилось. Когда наступил день его рождения, он сказал:
— Ну что этот день отмечать? Скоро будете помнить день моего перехода в вечную жизнь...
Потом он объявил:
— Уж если еда мне пользы не приносит, а вызывает только боли, я не буду кушать совсем, буду только пить.
Я была против:
— Нет, надо питаться тем, что тебе можно.
Папочка мой слёг. Приехал из Загорска внук, отец Сергий, и сказал:
— У нас есть среди иеромонахов отец Илья, по его молитвам Бог чудеса делает, возвращает больным здоровье. Давайте пригласим отца Илью пособоровать дедушку.
Все согласились. Все родные собрались вместе. Таинство продолжалось около двух часов. Отец Илья просил, чтобы в те минуты, когда он помазывал больного елеем, все мы пели трогательные слова молитвы:
Услыши нас, Господи,Услыши нас, Владыко,
Услыши нас, Святый.
И Господь нас услышал. Дедушка наш прожил после соборования ещё семь месяцев.
Осенью все мы опять переехали в Москву. Но на этот раз мы не отвезли дедушку в его кабинет на Планёрной улице, и я положила его на мою кровать, а себе поставила такую же кровать напротив. Так я могла наблюдать за родным отцом непрестанно, потому что его болезненное состояние требовало присмотра день и ночь. А ночи пошли длинные-предлинные, так как в пять часов вечера становилось уже темно и светлело только около девяти утра. Прежде внучата озаряли нашу стариковскую жизнь своими играми и шумом, так что скучать нам с батюшкой не приходилось. Но теперь мы внуков к себе почти не пускали, потому что больной прадедушка не выносил детского гама.
Он почти весь день спал или находился в каком-то забытьи. Мы берегли его покой. Но вот наступали мучительные часы принятия пищи. За час до еды я должна была давать дедушке столовую ложку алмагеля (белой густой жидкости, которая способствовала пищеварению). Но скоро и любимые щи стали вызывать боль, так что ничего, кроме жидкой манной каши и размоченного белого хлеба, дедушка кушать уже не мог. Он стонал, если засыпал, а если сна не было, он жаловался на нестерпимую боль в желудке. Тогда я давала отцу таблетку болеутоляющего (сначала атропина), от которого он засыпал. Однако скоро я пожаловалась врачу, что атропин вызывает нежелательные побочные явления: проснувшись, дед начинал заговариваться, просить у меня невозможного… В общем, я к ужасу своему обнаружила, что папочка мой от атропина теряет рассудок. Ещё бы! Я узнала, что атропин — это белена, растение, от которого люди становятся помешанными. Даже есть присловье: «Что с тобой? Белены, что ли, объелся?» Врач сказала мне: «Я так и предполагала, что долго Николай Евграфович на этом лекарстве не продержится. Что ж, выпишу другое».
Так начали нам менять один наркотик на другой, и так до самой смерти моего бедного папочки. Мне казалось, что я будто отраву ему даю: успокаиваю боль, но вызываю безумный бред. Не стала я больше любимой дочерью, но превратилась в строгую, неумолимую гувернантку. Мне пришлось отобрать у дедушки перочинный нож, ножницы, лекарства — словом, все, чем он привык сам пользоваться, а теперь мог себе повредить. «Одни часики да нательный крест она мне оставила», — жаловался дедушка внуку Коленьке. Он ежедневно по вечерам посещал дедушку, ухаживал за ним, как самая нежная сиделка, утешал больного. Коленька говорил мне:
— Мамочка, ты не спорь с дедушкой, соглашайся с ним, потерпи, дорогая...
Я же отвечала сыну:
— Тебе хорошо соглашаться, ты уйдёшь к себе, а дедушка с меня спрашивает, на тебя мне указывает, что ты его желания поддерживаешь. А мне тяжело ему постоянно врать, обманывать отца родного. Ведь он был для меня всю жизнь самым близким, как духовник мне был.
Как-то Николай Евграфович сказал:
— Достань со шкафа мои дневники, где описано моё посещение Англии, я хочу все перечитать.
Ну, я в спор с ним:
— Ты, папочка, за границей никогда не бывал, и дневников твоих у меня нет...
— Что ж, я тебя обманываю? — спрашивает отец. Подобные споры с родным отцом у меня происходили часто, после чего я выходила из себя. Он уже лежал, не поднимая головы, но продолжал просить у меня свои книги, которые собирался раздавать посетителям, как он это делал до болезни. В общем, я дошла до того, что как-то мне самой вызывали «неотложку», потому что давление поднялось у меня до гипертонического криза.
Муж мой Володенька сочувствовал мне. Он отпускал меня в ту осень несколько раз в храм, чтобы я могла исповедоваться и духовно подкрепиться. Иначе бы я не выдержала. Дедушка по вечерам просил больше света и тепла, а мне было душно. Я с удовольствием выходила на улицу, чтобы подышать чистым воздухом и насладиться тишиной морозной звёздной ночи. Но это удовольствие было редким, только когда батюшка меня отпускал или Коленька приходил к нам на часик. А то день и ночь — дежурство около тяжелобольного. Он и ночью иногда просил есть, потому что весь высох, превратился в скелет, обтянутый кожей. А я ему есть не давала до утра. Знала, что опять начнутся боли, а утром — бред. Батюшка мой причащал больного тестя, а знакомых мы старались в те дни не принимать — не до гостей было. Незадолго до своей смерти Николай Евграфович сказал:
— Я скоро поправлюсь, только давай мне пить отвар трав, которые мне рекомендовала та чудесная дама.
— Кто она?
— Их было двое. Они одеты были в пышные розовые и белые нежные платья. Дамы так ласково утешали меня...
К стыду своему пишу, что я опять с отцом стала спорить, говоря ему, что никто к нам не приходил, никаких трав мне никто не давал. А теперь я думаю: может быть, Великая княгиня Елизавета с сестрой являлись больному? Но тогда явления повторялись часто, я к ним привыкла.
— Кто стоит кругом нас? Это иконы или святые? — спросил однажды отец.
А дня за четыре до смерти он вдруг встал и вышел из комнаты. Я скорее уложила его, боясь, что он от слабости упадёт на пол, а мне опять придётся выходить на лестничную площадку и звать соседа на помощь, так как я была не в силах поднять старика на постель.
— Папочка, зачем ты встал и пошёл? — сказала я. Он ответил:
— Как я мог не пойти? Я слышал, меня Коля позвал. Тогда я не поняла, что Коля — это мой брат, убитый на войне. Наверное, он приходил звать отца в иной мир. Но я не поняла тогда и строго сказала:
— Коля возвращается домой поздно, когда стемнеет. А сейчас ещё день...
Кончина Николая Евграфовича
Перелом в состоянии больного произошёл 19 декабря в день святителя Николая. Дедушка почему-то давно ждал этого дня, таинственно улыбался, спрашивал о числах. «Я ведь пирогов не заказываю», — шутил он. Мне очень хотелось в тот праздничный вечер посетить Любочкину семью, потому что у неё на именины мужа (отца Николая Важнова) съезжались наши многочисленные друзья. Приезжал туда справлять именины и сын наш Николай с семьёю. А мой отец Владимир был в тот день, как обычно, на именинах своего сослуживца — отца Николая Дятлова. Но дедушку-именинника тоже не годилось оставлять одного.
Меня выручила соседка-старушка. Она была очень благочестива, я её часто захватывала с собою в храм, так как Антонина боялась ходить одна по Москве. Она с радостью отпустила меня на несколько часов, чтобы мне повидаться со знакомыми, немного отдохнуть от напряжённой обстановки у постели тяжелобольного. Как я раскаиваюсь теперь, что в
день святителя Николая я не сидела с папочкой! Ведь это были его последние именины. Я думала, что он проспит весь вечер, но Антонина рассказала мне, что Николай Евграфович не спал. Старушка сидела с ним, а он рассказывал ей о днях своей молодости. Видно, вдохновение сошло на него ради праздника. Подошло время ужина, больной попросил есть. Я заранее приготовила ему манную кашу, просила Антонину не давать папе больше стакана, иначе могут начаться боли. Но тут вернулся мой батюшка, отпустил соседку и сам стал кормить тестя. Я вскоре приехала и ахнула: вся каша была съедена.
— Володенька, что ты наделал? Зачем скормил папе всю кашу? — вскричала я.
— Да он просил добавку, аппетит у дедушки сегодня разыгрался, — сказал муж.
— Но что будет ночью? — вздыхала я.
Да, эта ночь была тяжёлая. Дедушка изнывал от боли в животе, лекарство не помогало. Мы не спали. Телефона у нас ещё не было, но я оделась и пошла на улицу в будку, чтобы вызвать неотложную помощь. Ночь была ясная, морозная, звёздная. Кругом не было ни души. В будке телефон не работал. Куда идти? Ищу другую будку, наконец возвращаюсь домой. Папе все хуже, на белье появилась чёрная кровь. Приехавшие врачи сказали, что ничем помочь тут не могут, надо увезти больного в госпиталь. Вместе с сыном и батюшкой мы решили, что в больницу класть дедушку не будем. Ему девяностый год, он весь высох, сознание у него порой затуманено — кому нужен такой пациент? Мы видели, что дело идёт к концу. Так лучше уж дедушке отойти в иной мир среди икон и лампад, чем среди чужих людей. Мы оставили папу дома. Видно, от сильной боли наркотические средства уже не помогали.
— Что же делать? Умирать? — спрашивал отец.
— Все в руках Божиих, — только могла я сказать. Тогда папочка мой крестился большим, широким крестом и говорил:
— Благодарю Тебя, Господи, что Ты даёшь мне пострадать за грехи молодости...
С этого дня Николай Евграфович не мог не только кушать, но и пить ему было больно. Он говорил:
— Вот уж не думал никогда, что даже ложка простой холодной воды может вызывать такую боль: ведь как огонь внутри!
Но прошёл день, другой, отец начал пить. В чай мы добавляли ему чуть-чуть сахару, чтобы было питание сердцу. Он стал просить послаще, а я боялась — вдруг опять начнутся боли? И так двенадцать дней папочка жил на сладкой воде.
То ли он спал, то ли был без сознания — мы не знали. Тёплый, чуть дышит — значит, ещё жив. И так по пять-шесть часов подряд. Очнувшись, папа говорил:
— Как я устал, я долго работал, дом приводил в порядок. Не успел ещё все сделать...
А в другой раз он сказал:
— Я был далеко, дом свой устраивал. Он не тут — мой дом, а там, далеко, где Зоечка...
Тогда я поняла, что душа моего папочки временно переносится туда, где ждёт его вечное жилище, в Царство Небесное. Тихо-тихо, слабеньким голоском отец мой под утро начинал иногда читать молитвенное правило. Читал верно, не сбиваясь, как по молитвеннику. Так он молился во сне, не просыпаясь. В те дни болей не было, он не ел.
После десяти дней такой голодовки папа начал просить кушать. С ужасом и стыдом вспоминаю я, как не давала ему ничего, кроме сладкой воды. Вот тогда-то и сбылись слова отца Митрофана: «Ждать с нетерпением будешь его смерти, кушать ему не будешь давать, голодом морить отца будешь...»
В те же дни я будто забыла эти пророческие слова, сама как будто помешалась. Все ждала, что отец мой скончается тихо, без муки… А он вдруг опять хлеба просит, кашки… Но что тяжелее ему терпеть — голод или боли в желудке? Такие мысли бродили у меня в голове, я не сознавала, что грешу, ускоряя смерть отца. Но по молитве отца Митрофана Господь спас меня от греха: приехал мой сын — монах Сергий. Я посоветовалась с ним, и он велел мне начать снова кормить дедушку. То же самое советовала мне и Катюша. Со страхом я дала дедушке сначала кефир, потом ещё что-то. И он начал снова принимать пищу после двенадцати дней голодовки. Опять начались боли, опять начались лекарства и галлюцинации.
Так прошли дни Святого Рождества Христова, папа кушал даже понемногу протёртый суп. Но дни его были сочтены. Ноги стали остывать, язык стал неметь. Накануне памяти святителя Василия Великого папа показал на голову:
— Тут не в порядке, — с трудом выговорил он. Глотать ему стало трудно, речь прерывалась.
— Последняя моя просьба к тебе, — сказал отец. — Помоги мне одеться и ехать в церковь.
Теперь я уже понимала, о какой поездке он толкует.
— Да, да, конечно, помогу, когда надо будет собраться в церковь, — сказала я.
Больше говорить папочка не мог. А я была не в силах его приподнять и перестелить ему постель. Я вызвала зятя. Он приехал быстро, и мы с ним вдвоём навели у умирающего порядок. Все ушли в храм, я оставалась одна. Около отца мне дышать было невозможно… Я забралась в другой комнате на кровать мужа и полусидя стала читать молитвы на исход души. Я чувствовала, что силы меня оставляют. Папочка бедный мой лежал в забытьи. Батюшка мой вернулся поздно, лёг спать. Я осталась в его комнате. Ночью, около двух часов, я зашла к отцу. Он тихо стонал, горела лампада, форточка была приоткрыта, но рефлектор грел воздух. Когда я вышла, мне показалось, что он застонал громче. Но что было делать? Лекарство он уже не глотал, говорить не мог… С горьким чувством упала я на свою раскладушку и тут же уснула.
Меня разбудил Володенька:
— Пойдём вдвоём к дедушке. Он тихо лежит, но… пойдём.
Мы вошли, включили свет. Папочка мой был мёртв. Мы не заплакали, а сказали: «Царство ему Небесное». Пошли через балкон будить сына. Коля побежал на улицу звонить родным по телефону. Я стала готовить белье для покойного. Вскоре приехали четверо мужчин. Они просили меня уйти и не мешать им — сами вымыли и одели дедушку. Отец Сергий быстро привёз гроб, так что к вечерней службе тело почившего находилось уже в храме.
Был канун праздника преподобного Серафима, которого так любил мой папочка. Я вспомнила его рассказ о том, как он в молодости паломничал в Дивеевскую обитель. Там была одна прозорливая юродивая, с которой приезжие беседовали. Она сказала моему отцу: «Вот ты к нам придёшь на праздник преподобного Серафима...» Тогда этих слов никто не понял, а теперь мы их вспомнили.
Отпевали мы дорогого Николая Евграфовича в Лосиноостровской, в храме Адриана и Наталии, где мой батюшка был настоятелем, Храм был полон, приехали проститься с покойным многие из его друзей… Хочется сказать — духовных детей, потому что Николай Евграфович был для многих как духовник. Ведь последние сорок лет к отцу моему ежедневно приходили люди, когда трое, когда пятеро, а то и больше. Сидели, ждали своей очереди, как у врача. А он всех выслушивал, давал советы, молился с ними вместе. Посетители выходили заплаканные, но утешенные, с облегчённой душой.
Многих мой папа обратил к вере, других поддержал, всех обильно снабжал духовной литературой. Он сам переплетал «самиздат», вдевая рыболовные лески в толстые иглы, постукивая молоточком, пробивая дырки в бумажных слоях и картонных обложках. Да воздаст Господь рабу Своему за его труды по распространению слова Божьего! Ведь в те семьдесят лет нельзя было нигде купить ни книг о жизни святых, ни их проповедей или поучений. А из убогой квартиры Пестовых уносили чемоданы литературы, которую везли в город Грозный (на Кавказ), в Иркутск и другие уголки огромного Советского Союза. Почти вся пенсия отца шла на оплату труда машинисток. Папа раздавал книги бесплатно, но просил возвращать их по прочтении. Если книги «зачитывали» и вернуть не могли, то отец говорил их цену и предлагал за книги уплатить, что многие охотно и делали. Если же у читающих денег не было, то отец им охотно прощал, так как литературу он печатал и имел не в одном, а в нескольких одинаковых экземплярах.
Мамочка моя часто этому ужасалась: «Найдут при обыске — посадят!» Ведь это доказательство распространения религиозной литературы, которая считалась антисоветской. Папочка мой усердно молился, потом открывал Священное Писание и укреплялся в своей деятельности словами Господа «Не бойся, малое стадо...» и словами 90-го псалма «За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его...»
Так с надеждой на Господа переплыл мой отец пучину волнующегося житейского моря и достиг тихой пристани. Лицо его в гробу было спокойно и радостно. И всех провожавших Николая Евграфовича в жизнь вечную охватило торжественное настроение, как бывает в большие праздники. Не было ни слез, ни жалоб. Мне некоторые выражали своё соболезнование, но мне хотелось ответить им: «Тогда надо было соболезновать, когда Николай Евграфович лежал и страдал. А теперь он перешёл в Царство Господа своего, встретился с супругой, с сыном, со святыми отцами, отдавшими жизнь свою за Христа. Папа мой уже блаженствует, и я за него рада...»
Конечно, я молчала, благодарила за участие, так как муж мой сказал мне: «Ты не показывай своё настроение...» А у меня на душе птицы пели. И не осталось у меня в памяти ничего земного, связанного с похоронами отца. Могила его — в Гребневе, там же, где могила мамы. Кругом лес, деревья шумят, виден пруд, и красота природы там необычайная.
Меня, осиротевшую, дети отправили пожить после похорон в Гребневе, а сами занялись ремонтом моей квартиры. Батюшка мой жил при своём храме, где у него была прекрасно обставленная комната, там он и питался. А недели через две, когда мы с ним вернулись в своё Отрадное, в квартиру, где умирал Николай Евграфович, то мы дома своего не узнали: все было вымыто, убрано, произведён полный ремонт. Дай Бог здоровья и сил моей дочке Любочке, которая вместе с мужем сменила обои и обновила наше жилище. Верна пословица: «Зятя хорошего найдёшь — сына себе приобретёшь».
Снова затопали у нас ноженьки милых внучат, а на двери кухни повисли качели для весёлого трехлетнего внука Димочки.
уревелась вся…