Наша лав-стори. Полтора месяца кошмара.

Борис родился в пятницу, а на кормление мне принесли его только в понедельник. Все 3 дня я скулила под дверями детского отделения, меня не пускали — рожать я поехала с соплями и температурой. Медсестры на все мои уговоры сухо отвечали, что ничего не знают, в назначениях у малыша кювез, смесь, раздельное пребывание. Только в понедельник педиатр снизошла до меня, чтобы поподробнее рассказать о его состоянии и о том, почему же все-таки мне нельзя его кормить, и то только после моего звонка своему начальству…

Мне принесли его в обед. Я долго его рассматривала, он был совсем не похож на малыша соседки по палате. Сморщенная красная кожа, треугольные «эльфийские» уши, пушок на ушах и спинке, и завершал картину шланг от примотанной к нему пеленкой УФ-лампы… Это чудо открыло огромные темные глазищи — и мне стало совсем жутко… Он смотрел на меня так, как будто знал ВСЁ… Это был взгляд древнего старика, а не младенца.

Каждый раз, когда Бориса забирали после кормления, у меня все сжималось внутри. Мне казалось, что я его больше не увижу… Мама и свекровь названивали по очереди с лекциями на тему «я же тебе говорила...» Я перестала брать трубку, отвечала только на Лешкины звонки. Лешка терпеливо выслушивал мои рыдания, успокаивал, приходил под окошко, когда мне приносили малыша.

На восьмой день меня выписали. Одну. Борьку перевели в отделение выхаживания недоношенных. Я умом понимала, что состояние его не такое уж и тяжелое, что все в итоге будет хорошо, но мне от этого легче не становилось… Леша забрал меня из роддома, мы ехали молча, потерянные, жалкие, не глядя друг на друга...

И началось… Месяц и 12 дней. Леша на тот момент работал на 1,5 ставки в Москве и 0,7 брал подработки в Туле, приезжал с суток из Москвы, спал 2 часа, ел, мылся и шел на тульскую скорую. Я 2 дня из 3 находилась в 4 стенах только в компании кота. Чего бедный кот только не насмотрелся!!!

Я сцеживалась 6 раз в день. К 9 утра везла молоко в больницу к Борьке. Отдав баночку, я выходила на улицу, подходила к окошку и смотрела на сына, как тот кушает из бутылочки и чужие тетки берут его на ручки, меняют ему подгузники, вытирают мордашку. Потом я отворачивалась от окна и уходила. Этими утренними поездками я и жила. Какие только мысли не лезли в голову! Я винила себя в том, что Борька родился недоношенным; казнила себя за то, что курила в первый месяц, пока не знала, что беременна; за то, что за неделю до зачатия крепко напилась, когда отмечали защиту диплома; за то, что попала в эту долбаную аварию; за то, что поехала в Карелию; за то, что до 9 недель не уходила на легкий труд и моталась на вызова; за то, что я плохая мать и даже ребенка родить не могу нормально и за многое-многое другое… Я возвращалась домой с такими мыслями, сгребала кота в охапку и ревела… Мне было пусто. Я теперь знаю, что это страшное проклятие, когда желают, чтоб пусто было, я никому такого не пожелаю… Я бы повесилась, если бы не мысль, что я нужна сыну.

Лешка приходил с работы никакой. Пил кофе, терпеливо выслушивал мои самообвинения, успокаивал, как мог. А потом вместо того, чтобы отоспаться в единственный выходной, тащил меня из дому хоть куда-нибудь: на рыбалку, за грибами, на шашлык, на Куликово поле… Лишь бы я не оставалась дома. Я теперь только понимаю, чего ему это стоило и как я ему благодарна за ту поддержку...