Хьюберт Селби младший писал: «Единственный повод для вступления в брак — желание обзавестись человеком, над которым можно издеваться втайне от чужих глаз». Дескать, в этом вся прелесть семьи: жена — для битья, дети — для наказаний, желательно плеткой. Это и смешно, и грустно, ведь по таким лекалам скроено 70% семей. Не удивительно, что насмотревшись на все это в детстве, никто не хочет заводить семью — нервотрепки и так хватает. Вот и Уильям Берроуз сначала женился, а потом снес супруге голову, заигравшись в Вильгельма Телля.
В былые времена в России, когда рождался мальчик, сажали дуб. И когда дуб начинал плодоносить, мальчика можно было женить. Но не раньше. А если вдруг дуб засыхал, тогда его отдавали в церковный хор петь дискантом. Или отдавали учиться на парикмахера. Бывали и случаи, когда ребенок умирал до зрелости дуба — отсюда и выражение «дал дуба». К счастью, сегодня все не так, все еще хуже, потому что мир уже функционирует в ритме «экономики одиноких».
Брачные контракты далеко не новое изобретение — сделка ведет родословную по меньшей мере со времен Древнего Рима. Например, в брачном контракте Наполеона и Жозефины, датированном 8 марта 1796 года, говорится, что в случае расторжения брака будущая жена и ее наследники обязуются вернуть: одежду, постельное белье, кружева, серебро, ювелирные изделия, всю мебель и прочее движимое имущество любого рода, за исключением принадлежащего ей ранее или купленного на ее деньги, что будущая жена или ее наследники должны еще будут доказать.
Интересно другое — как брак сегодня репрезентируется в массовой культуре. Например, в порно. Как известно, порнография — очень консервативный жанр, и самое страшное, что может в нем произойти — это женитьба в конце. Поэтому чтобы не вторгаться в пространство фантазии обывателя, у которого семья ассоциируется с постоянными бытовыми проблемами, из порнографии удален даже малейший намек на свадьбу и деторождение, поэтому секс в мохнатом кино всегда хаотичен и без обязательств. Подвенечное же платье перед финальными титрами — это извращенное угощение для самых отъявленных мазохистов.
А вот в голливудских фильмах все с точностью наоборот — в них как в луже отражается картина мира: обратите внимание, что хэппи-энд в подобном кино зачастую сопряжен со свадьбой. На протяжении ленты герои попадают в различные комичные ситуации, терпят поражения, но длань Господня ведет протагонистов к подвенечному платью через все невзгоды. И на этом моменте стараются поставить точку.
Я мог бы тезисно рассказать экономическую теорию семьи Фридриха Энгельса или вынести на суд теорию возникновения семьи Ричарда Рэнгема, но не буду — лучше на собственном опыте расскажу, почему для меня семья важна даже в эпоху тотальной гамофобии (от греч. gamos — боязнь брака). А под «семьей» я понимаю институт детопроизводства.
Поп-психологи считают, что развитие гамофобии начинается в раннем детском возрасте, когда ребенок становится вынужденным свидетелем постоянных склок в собственной семье. Уже в это время у него возникают сомнения, — а стоит ли вообще создавать семью? И чем взрослее он становится, тем сильнее закрепляется эта установка — проще жить, не обременяя никого своим присутствием, а главное — самому ни от кого не зависеть. И в этом вопросе я почти готов согласиться с говорящими головами.
Но именно в этот момент он был нужен мне больше всего на свете — больше сладостей и игрушек, которые он привозил из заграничных командировок. В таком нежном возрасте трудно смириться с тем, что некоторые люди по природе своей бывают беспринципными уродами, и я искал причину в себе. И этими мыслями до крови царапал внутренности.
Почти все мои одноклассники были из полных семей, и на их фоне я чувствовал себя изгоем — особенно когда учительница просила, чтобы на родительское собрание мамы приходили с папами. Казалось, что они — полноценны, а я — нет. Хвала Аллаху, мучился я недолго — и даже помню день, когда пелена спала с глаз.
Я учился во втором классе и мы с другом решили зайти за нашим приятелем, чтобы позвать его на дегустацию дешевых греческих сигарет American Legend. Мы поднялись на четвертый этаж и позвонили в дверь, нам открыл его отец — желейное тело, нафаршированное алкоголем, в растянутых семейных трусах с пивным пузом как у Гомера Симпсона. Из квартиры на лестничную площадку хлынул запах жаренных «ножек Буша» и перегара, он презрительно посмотрел на нас пустыми глазами и проигнорировав приветствие, справился: «Чего надо?»
Мы попросили позвать нашего товарища, после чего он молча закрыл дверь и принялся его лупить за то, что он помял штаны, а мы оцепеневшие стояли за дверью и слушали, как плачет наш друг. И только мы собрались уходить, дверь снова открылась и это существо выдавило из себя, что «Юра не выйдет гулять».
Недалеко от дома моей бабушки раньше был детский садик, который расформировали и в конце 90-х превратили в дом малютки — приют для брошенных детей возрастом до шести-семи лет. Территория полностью ограждена забором, но просматривается достаточно легко. В летнее время работники приюта выносят на улицу манежи, а пятилеток выпускают бегать и играться на площадке, вот только они не играют — а как узники Освенцима стоят у забора и жадно смотрят на редких прохожих, которые решили срезать дорогу и пройти через дворы.
И это был второй раз, когда я дал себе зарок, что сделаю все возможное, чтобы мой ребенок вырос в полной семье. Мне было лет пятнадцать и я как Красная Шапочка шел в гости к бабушке, чтобы пожевать пирожков. Когда я проходил вдоль этого учреждения, ко мне под ноги упала кукла. Я обернулся и увидел детей, которые вцепились в железные прутья забора и вопрошающе смотрели на меня. Я поднял игрушку и протянул одной из девочек — и тут детвора завопила: «Папа, это мой папа, пожалуйста, папа, забери меня».
Так я стоял, наверное, минуты три, пока не подбежала воспитатель, такая советская Зоя Анатольевна Космодемьянская из гранита, и силой не увела детей подальше от ограды. Они вырывались и плакали навзрыд, крича: «Это наш папа, это наш папа, забери, не уходи!» И только тогда я заметил, что поляна вдоль забора усыпана игрушками — машинками, пластмассовыми солдатиками и куклами — так брошенные дети на живца ловили родителей. Таким беспомощным дерьмом я себя еще не чувствовал никогда.
Когда мне было двадцать, я провел неделю в больнице, где чуть не умер от неправильно поставленного диагноза и последующих манипуляций врачей. Тем днем, когда меня увезли на скорой, у меня была запланирована грандиозная попойка с друзьями, а потом — бац, и все, одним щелчком пальца тебя нет и ничего после тебя не осталось, кроме страницы в ЖЖ и семейного фотоальбома. Я лежал на больничной койке возле окна и никого не хотел видеть: за окном же продолжалась жизнь — мир не остановился, а я из него выпал. Тем не менее, я очень благодарен этому опыту, потому что из больницы я вышел другим человеком — именно тогда я понял, что хочу писать тексты и записывать музыку, и вообще что-то делать, производить контент, а не быть его реципиентом. Еще я начал ценить дружбу, потому что по-настоящему близких по духу людей, которые в три часа ночи по первому зову придут тебе на выручку, очень мало и разбрасываться ими не стоит.
Ведь нет ничего важнее семьи — все, чем нам забили голову, второстепенно: карьера, патриотизм, самовыражение. Политик не утешит тебя в трудную минуту, а национальную гордость не намажешь на хлеб, когда в холодильнике пусто. В Германии, например, есть такая тема как «допинг собственной кровью», когда от работников требуется не просто исполнять свои обязанности, но быть самозабвенными, эмоционально ангажированными и трепетать от искреннего восторга — кайфовать от счастья быть продавцом в магазине Apple, дизайнером или пиар-менеджером. Эмоциональная вовлеченность оказывается критерием серьезного отношения к делу и профессионализма. Но ради чего все это?
Мой отец начал карьеру в крупном банке Москвы, и на все положил ради денег и статуса. В итоге у него есть деньги и бизнес, он объехал полмира — и что в итоге? Был послан к чертовой матери, когда под фанфары среднего возраста явился на порог нашего дома с распростертыми объятиями. И ничего из когда-то главного в жизни ему не было нужно, а то, что казалось второстепенным, он удачно просрал. Я не исключаю, что лет через двенадцать, когда мой сын будет носиться под бой гормональных курантов, он тоже пошлет меня куда подальше — ну и пусть, я-то буду знать, что все сделал правильно.
Те же, кто живут гражданским браком, остерегаются экономической, правовой и моральной ответственности, поэтому не хотят заводить детей, ограничиваясь домашними питомцами. Безусловно, это инфантилизм, но это их выбор, который я не осуждаю — многим страшно становиться взрослыми.
Я никого ни к чему не призываю. Иногда, действительно, лучше сделать аборт, чем беззаботно плодиться, делегируя ответственность равнодушным тетям из детского сада и школы. Но если уж решились и побороли сомнения (а сомневаться в правильности выбора — это нормально, было бы странно, если бы сомнения вообще отсутствовали), то идите до конца — найдите своего человека, с которым вам действительно хорошо, и сделайте все возможное, чтобы у вашего ребенка было детство.
А все семейные проблемы разрешимы — решать их нужно в постели, главное договориться — кто сверху.
Да классная статья! Но семью надо создавать спонтанно от большой любви, а не умом и расчетом! Ни к чему хорошему это не приводит!
ох, как интересно, как правильно. Спасибо).