БАБА НАДЯ

рассказ священника Димитрия Шишкина:

Это одна из любимых моих бабушек-прихожанок, хотя по немощи телесной и не приходит она давно в храм, а я прихожу к ней.

Я уж не помню, когда впервые меня попросили причастить на дому «бабу Надю», поскольку в храм она уже ходить не может. Приехал ее сын на стареньком «Москвиче», и мы отправились. Обычная сельская улица, калитка, двор, огород: кусты помидоров, картошки, крыжовник, смородина… несколько деревьев плодовых, курочки ходят по двору… Обычный дом. Но знаете, даже и в одном селе всё равно есть очень разные дворы, и эта разница даже не в степени зажиточности, а в том, насколько хозяйство обжитое, ухоженное. Потому что главное – это не богатство даже, а лад. Видел я и бедные дворы, где тишина и радость царит неотмирная, а видел и богатые дома, где мятежность и непокой.

Ну так вот двор этот, «бабы Нади», сразу показался таким уютным, обустроенным не только внешне, но и внутренне что ли, хоть я и не мог еще ничего сказать о его хозяевах. Меня провели в комнатку небольшую, с приятной какой-то ветхостью, такой уютной и мирной, как будто и нет на свете ни войн, ни страданий, ни боли… Встретила меня суховатая и очень уже преклонных лет старушка. И первое, что поразило, – ее улыбка. Молодая, ясная, полная жизнерадостных сил и добра, несмотря на то, что бабушке самой на тот момент перевалило уже за девяносто. И самое главное – весь ее дух, то есть вся она была пропитана живой, действительной верой, просто светилась этой верой, жила ею… Знаете, я много перевидал благочестивых бабушек, но такую, кажется, видел впервые. Она поднялась нам навстречу с радостью простой и лучезарной, и я поймал себя на том, что эту радость – естественную, как луч света, падающий в комнату из-за штор, – тоже в наше время встретишь нечасто.

У бабы Нади оказалось второе имя – Анастасия. Я не стал выяснять, как и почему так получилось, но твердо мне сказали, что именно с этим именем ее крестили. Ну а это, собственно, и всё, что мне надо было знать.

В комнате у нее был и святой уголок – один из тех святых «уголков–исповедников», которые десятилетиями стоят в иных домах даже с тех пор, когда большинство спешило избавиться стыдливо от таких «пережитков старого мира». Но оставались и те, кто понимали, что скорее небо и земля прейдут, чем духовные основы этого «старого мира». Вот и стояли эти святые уголки с их потемневшими иконами «наивного киевского письма» конца XIX столетия, в дешевых окладах из фольги; уголки с самодельными лампадками и старыми, засаленными Псалтырями, с выцветшими черно-белыми фотографиями духовных лиц – уголки настолько же убогие, насколько источающие радость и свет, простоту и ласку… Был такой святой уголок и у бабушки Анастасии.

К приходу священника она готовилась заранее: затепливала лампадку, на стол постилала чистую салфетку, перед ней ставила церковную свечку в подсвечнике. Было видно, как неподдельно радуется она приходу священника, а особенно Святым Дарам, которые он приносит на груди в дароносице. И порывалась встать, подняться навстречу, хоть я, видя ее более чем почтенный возраст и слабость, просил ее сидеть на кровати, а встать уже, если душа так рвется, перед самым причастием. Но она всё равно вставала, потому что по-другому не могла, и, пока я читал молитвы, стояла, сосредоточенно слушая и опираясь на никелированные ручки своих «ходунков».

После причастия она всегда спешил сунуть мне в руку заранее приготовленную и сложенную аккуратно «бумажку». И если я начинал отказываться – огорчению бабы Нади-Анастасии не было предела. Огорчению самому искреннему и наивному даже. Устоять перед этой наивностью было никак невозможно, так что, попытавшись пару раз отказаться от ее пожертвования и увидев, в какое смятение я ее поверг этим «возмутительным непослушанием», – больше уж не противился. В одном мы всё же сумели с ней договориться: в первые разы она всё норовила меня после причастия проводить и так переживала, беспокоилась, спешила передо мной отодвинуть шторку и приоткрыть дверь, что мне боязно было, как бы она не упала, и я настойчиво попросил ее не провожать меня. Так что мы прощались у нее в комнате, и дальше я уже шел «своим ходом».

Всегда я заражался ее какой-то необъяснимой радостью, бодростью даже, изумляясь, как она уверенно дает «фору» в этой энергичности своей многим и молодым.

Раз мы с ней разговорились:

– Надежда Андреевна, а расскажите немного о себе, о своей жизни…

– Ну что рассказывать… я родилась на Кубани…

– О, да мы с вами почти земляки… У меня мама кубанская, со станицы Алексеевской…

– Алексеевская? – глаза ее загораются. – А у меня Динская станица, это тридцать километров по Тихорецкой ветке от Краснодара… там я и родилася.

– А когда?

– В двадцать втором году.

– В двадцать втором!..

– Родители у меня были крестьянами… В то время оставалась еще частная собственность, и они занимались хозяйством, выращивали пшеницу.

– А семья большая была?

– У бабушки моей девять душ детей было: пять сынов и четыре дочери. А вот отец мой… – тут баба Надя замолчала, лицо ее сморщилось, и глаза наполнились слезами. – Не успел он… только нас – двое дочек – и оставил после себя. Времена это были такие… гонения. Вот их арестовали в 1936 году… многих… и его… как кулака… посадили в вагон… а ему-то всего было 33 года… – Она с болью прижимает ладонь к сердцу.

– Эх, молодой… в самой силе!.. – сокрушаюсь я.

– Молодой, конечно!.. Вот посадили их в вагоны товарные и куда-то отправили… А мы пошли с мамой провожать, и последние слова его были: «Береги девчат!..» Вот так мы и живем до сих пор… Я и сестра моя, младшая. Она двадцать шестого года… в Краснодаре живет, и муж у нее военный, с самолетами как-то связан… Они там в аэропорту и живут.

– А отца больше не видели?

– Мало того что не видели! Вот как увезли его – и всё. Ни единого от него ни слова, ни весточки – ничего: как в воду человек канул. Ох, беда, беда…

– А церковь была в станице?

– Была… была у нас церковь в станице, и дядя мой помогал там… в алтаре, как это называется…

– Пономарил?

– Точно… А сестра моей мамы пела в хоре, и я ходила в церковь, девчонкой… Так… однажды пошла… тетя-то на клиросе пела, так я к ней залезла… это на Пасху было… на всенощной… да так и уснула там.

– Конечно, ребенку тяжеловато…

– Ходили, ходили в храм. И я была крещена, были у меня крестный и крестная и возили меня на саночках… Там снежок был, на Кубани, как сейчас помню… на Рождество, кутью возила… И бабушка моя дома молилась… перед иконами. Она такая рослая была… Всё, помню, на колени становилась, и я с ней.

– Всё запомнилось, да, всё осталось в душе?

– Ну да… так что мы веру хранили… И папа в храм ходил. Да и здесь уже, когда поселились… Внучка моя… Я-то вот всё молилась, у меня же здесь иконы есть… и она со мной, тянулась и иконочки целовала, я ее подсаживала. Ну, теперь она уже не живет с нами, выросла, уехала…

– А как отца арестовали, что дальше было? Из дома вас не выселили, а то бывало ведь и такое, что выселяли людей.

– Нет, из дома не выселили, слава Богу. Отец как раз перед арестом успел – построил нам дом… Бабушка-то жила в своем доме… и сестры, и братья – все рядом в разных домах, но в одной станице. Вообще, вы знаете, постоянно общались друг с другом родственники, настолько общительные были… – Надежда Андреевна преображается. – Даже и годы спустя, когда я уже здесь жила… Вот соберемся с мужем, поедем туда, в станицу… папина сестра, тетя Маруся, она организует всё, приготовит, значит, обед, и приходят все родственники, и все встречаемся… и даже двоюродные и соседи – тетя Полина, у нее не было деток, и та приходит… Как это дорого, как это близко! – в этот момент лицо Надежды Андреевны просто сияет радостью, а сама она складывает руки на груди, как во время причастия.

Как я ценю вот это душевное состояние человека!

Я слушаю ее и отогреваюсь душой. Как мало этой святой простоты уже осталось в нашем мире – всё больше сложности какой-то запутанной, трудной…

продолжение

Православие.ру