Помощь... разбойника

Дореволюционный журнал. Желтая, еще крепкая, не сегодняшняя, старорежимная бумага… «Кормчий». № 15 за 1906 год.
Я листаю старинный журнал и понимаю, что Промыслом Божиим прикоснулся к реальности, которой нет и не будет. Впрочем… Разве Бог прекратил совершать для нас чудеса? Разве оскудела Его милость и любовь? Разве Он стал иным?

Нет! И оттого, что твой Бог – Бог героев этой истории, и оттого, что все незыблемо и под контролем Великой Любви и Промысла, становится спокойно и радостно.

Если позволите, отсканирую одну из историй журнала наших прабабушек и прадедушек.

Помощь разбойника

Года два прошло с тех пор, как я слышал этот рассказ, глубоко запавший мне в душу. И, кому ни приходилось передавать его своими словами, у всех невольно навертывались слезы на глаза, слушая мою неумелую передачу этого трогательного случая из жизни государственного деятеля, занятого массой всевозможных дел и работ.
Лет пять-шесть тому назад, как передавали мне люди, близко знавшие этого сановника, он получил письмо, без подписи, приблизительно такого содержания:
«Не старайтесь узнать, кто я, — этого вы никогда не узнаете, — я преступник и убийца; говорю это по совести, так как и у меня, преступника, все же есть хоть капля совести… Да и где вы будете искать меня, когда и сам я не знаю, на что решусь — пойду ли в дальний монастырь замаливать свои грехи или же, если совесть будет слишком мучить, может, и отдамся в руки правосудия… Но прежде, чем умереть в том и другом случае, я хочу побеседовать с вами… Повторяю, вы меня не знаете, я же слишком хорошо знаю вас.
Вы знаете, сколько раз вы должны были быть убитыми… Теперь мне все равно: я хочу сказать, что я был одним из тех, которые должны были на вас наложить руку. Но Господь не попустил меня.
Не попустил Он меня и совершить еще более тяжелого преступления — убить и детей беззащитных… Поймете ли вы меня, не знаю, но человеческая душа, эта искра Божия, у каждого разбойника где-то глубоко, глубоко в самом уголке прячется — и иногда совершенно неожиданно вдруг вылезает наружу… Как? Почему именно в данную минуту? Судить не нам. На все и всегда воля Божия.
Теперь позвольте мне рассказать вам, что я пережил, в качестве убийцы, которым я не сделался на этот раз только по воле Божией. Иначе этого объяснить ни себе, ни вам не могу.
Летом прошлого года без билета прибыл я на пароходе в г. К.; там в это время бывает много богомольцев, и нашего брата, «проходимца», тоже достаточно… В монастыре накормят даром, а переночевать летом везде можно, да и поживиться тоже.
Вот иду я с пристани в гору, прохожу мимо калитки, на дверях написано: «судебный следователь такой-то», — вот и отлично — зайдем к судебному следователю, если попадется кто, скажу по делу, не попадется, значит, судьба.

Встречи никакой не было, и я свободно спрятался за вешалку с платьем, осмотрев предварительно окно, в которое и рассчитывал удрать.
Стою я, завешанный платьем, для предосторожности платок большой, что тут же висел, на перекладину вешалки бросил, чтобы ног моих не видно было, и думаю, что, кроме всего прочего, а уж одежда-то вся мне достанется… В это время из другой комнаты, через переднюю, прошла молодая маленькая и худенькая женщина с ребенком на руках, вошла в зальцу, посадила ребенка на пол, зажгла лампу.
Вижу — сама хозяйка; соображаю: достатки, мол, плохи, если и прислугу не держат… Зло меня разобрало — из-за этих пустяков, из-за одежи этой не стоило бы и руки пачкать; а все стою, двинуться боюсь, дверь в зальцу она открытою оставила, так что в передней светло.
Вот зажгла она лампу и остальных детей позвала, — пора, мол, уроки готовить. С одним прочла, другому продиктовала, потом, уложив младшего спать, принесла работу и давай на машинке шить...

Спросила уроки, перекрестила детей и отпустила их спать, только старшему сказала: мы еще с тобой задачи не кончили, принеси книжку, она у папы в кабинете на столе лежит.
Вышел сын ее, мальчик лет десяти, в переднюю; шевельнулся ли я или так уже ангел Божий ему шепнул, — только он бегом вернулся в зальцу, прижался к матери и говорит: «Мама, мне страшно! Там кто-то есть!»
«Кто там может быть», — спокойно сказала она; однако встала и сама принесла книжку, пройдя мимо меня, и начала объяснять мальчугану, что бояться надо дурно поступать, то есть бояться греха, а когда греха нет на душе, то и страха быть не может.
«А если там разбойник? Настоящий разбойник, который так и родился разбойником?»
Она серьезно, как с большим, стала говорить, что настоящих нет, Господь их не создавал, а если и есть дурные люди, то в этом не их вина, а вина тех, кто их воспитал такими, а если бы, прибавила она, этим людям, когда они были детьми, объяснили бы, что дурно, что хорошо, — верь мне, они никогда бы не были дурными...
Эти именно ее слова были мне больнее всего… Вспомнилось мое заброшенное детство, вспомнилось все прошлое, пережитое, когда я никогда и ни от кого не слышал не только слова прощения чужих грехов, но и слова любви и ласки… Смешно сказать — но заплакал я тут от ее слов.
Ушел спать и старший мальчик. Ну, думаю, сейчас конец; ляжет и она скоро, тогда и я уйду, не замеченный никем.
Но не тут-то было; она еще очень долго шила на машине, наверно, чужую работу, чтобы заработать хотя бы лишний грош для своей семьи.
Начало светать, когда, потушив лампу, она вошла в переднюю, потрогала двери и перекрестила комнату; наконец, затихло все.
Мог бы я, кажется, не убивать никого, взять все, что было на вешалке, и уйти, но какая-то великая сила — сила любви матери к детям, для которых трудится эта мать, еще уча их, что люди становятся дурными и злыми не сами по себе, а в силу обстоятельств, заставила меня потихоньку уйти, ничего не тронув в этом доме...

Прошло несколько месяцев. Меня, как убийцу, потянуло еще раз взглянуть на тех, кого я мог убить и не убил. Теперь уже днем захожу в знакомый дворик. На дворе ни души (значит, и подозрения не было, если так беспечно относятся, промелькнуло у меня в голове).
Подхожу оборванный, с котомкой за плечами; у открытого окна сидит моя барыня со знакомой и кофей пьют.
Знакомая и говорит: «Смотрите, какой-то бродяга по двору у вас идет, смотрите, чтоб не украл чего!»
«Что у нас красть?» — и, выглянув в окно, спросила: «Что тебе, голубчик?»
Так меня это слово «голубчик» словно обухом по голове ударило...
Шел я, поистине говоря, как убийца, посмотреть на место, где не своей волей не совершил преступление, — и вдруг «голубчик». — Водицы, говорю, испить захотелось.
— На тебе молочка и хлеба кусочек, — и подает мне кружку молока и кусок хлеба белого, — сядь тут, на крылечке, отдохни… Денег у меня нет, так хоть кусок подать, — сказала она знакомой.
Сел я, шапку снял, пью молоко и глаз с нее не спускаю, а она продолжает со вздохом: «Вот болезнь мужа одна сколько денег стоила».
—Что, он теперь совсем поправился?
—Какое, — говорит, — поправился, больной совсем на следствие поехал… Просил было председателя, чтобы назначил другого — только накричал на него, говорит: не желаете служить, никто вас не держит, — вы и то два месяца ничего не делали, а за вас другие работали… А какое? Точно он, бедный, виноват, что схватил воспаление легкого и пролежал больной...
—Как же теперь его здоровье? Что говорит доктор?
—Да что! Говорит, беречься надо, не простужаться, куда-нибудь на Кавказ перевестись бы следовало...
Она заплакала и говорит: «Чахотка скоротечная грозит — он и то уже кровью харкает!.. Что я буду делать с детьми, если он умрет! Ведь и теперь, с жалованьем его, — и то приходится все самой делать, прислугу я не держу — не из чего, да по целым ночам чужую работу шью, чтобы гроши заработать».
Задумались обе, а у той, что я убить и ограбить хотел, так слезы и текут, а она их словно и не замечает.
—Вы бы попробовали попросить о переводе его куда-нибудь на юг.
—Кого просить-то? Кто у нас хлопотать будет? Ведь просить можно, когда есть связи, а какие у нас связи… ведь не его же просить, — кивнула она на меня головой. — Нет, уж, видно, так и пропадет он, бедный...

Простилась с ней ее знакомая, поблагодарил и я ее и пошел, а слезы бедной барыни не дают мне покою ни днем, ни ночью. Вот и подумал я, дай попробую сделать попытку помочь ей, и решился написать вам всю правду. Может, и слово разбойника дойдет до вашего доброго, честного сердца… Справьтесь, вызовите эту барыню, допросите ее; пусть она подтвердит, говорила ли она то, что я слышал, стоя за вешалкой в ее квартире ночью, и увидите тогда, что я только правду написал вам, и что хочется мне заместо сильных похлопотать о переводе на Кавказ больного мужа этой бедной женщины».

Письмо было без подписи. Но адрес, имя и фамилия судебного следователя были подробно написаны.
Другой на месте сановника бросил бы это письмо. Не так поступил он — все подробно рассказал Государю, который дал несколько сотен рублей, столько же прибавил от себя сановник и переслал все председателю Окружного Суда, прося его вызвать эту даму и рассказать ей содержание письма.
Когда дошло до того места, где сын этой барыни сказал ей: «Мама, я боюсь туда идти, тут кто-то есть» и потом признание автора письма, что он ждал только, чтобы все заснули, чтобы зарезать ее и детей… с барыней сделалось дурно, и она упала в обморок.
Придя в себя, она поехала отслужить молебен за чудесное избавление ее и детей от насильственной смерти.

Узнав обо всем этом от председателя, сановник хлопотал место следователю на Кавказе, где он и сейчас служит, а жена его недавно приезжала поблагодарить сановника, но он ее не принял, говоря, что это не он, а тот разбойник ей все устроил.

История эта не вымышленная, и, думается, что если ее прочитает тот, кто знает действующих лиц этого рассказа, то только подтвердит мои слова.

Весна пришла...

Этот замечательный снимок моего прихожанина и друга Дмитрия Терентьева, как мне кажется, прекрасно передает настроение нынешних дней и, кстати, сегодняшней записи.
Пришла весна! Обновление, оживотворение, пробуждение, преодоление прежнего! Воскресение к лучшему!
Пришла весна, а скоро и Пасха.

Источник: Азбука веры. Дневник священника Константина Пархоменко