автор: Амина (Анастасия) Чанба
… Когда же я увидела приглашение писать истории о перешедших из иноверия в Православие, я поняла, с кем смогу наконец-то поделиться своей болью. У нас-то на Кавказе такая история может не найти понимания — потому что она, с одной стороны, типична, а с другой, наоборот, слишком уникальна.
Гурамчик
И все же от воспоминаний своего военного детства я содрогаюсь меньше, чем когда вспоминаю свои подростковые годы. Из нашей детской компании на всю жизнь запомнился мне маленький крепенький мальчик лет пяти Гурам. Он много и мило лепетал об «Алляхе», «исляме» (так он говорил), священном Коране. Я тогда знала, что мои предки были мусульмане, но семья моя, как и семьи моих подружек, была нерелигиозная — и рассказы Гурамчика мы слушали, как сказки.
Из всех нас я особенно верила мальчику, ведь у моего папы-археолога был дома целый музей «древностей» — на многих из них были арабские и персидские надписи, и папа мне прочитывал их. Там тоже говорилось об Аллахе. Я взяла из отцовской коллекции древний позеленевший бронзовый обломочек с мусульманским полумесяцем, прочно обвязала его ниткой и надела на шею, на манер крестика, который я видела на православных детях.
Однажды наш маленький миссионер рассказал нам о намазе, ежедневной молитве. Мы, малышки пяти-восьми лет, темным осенним вечером под моим руководством стащили половички из-под нескольких разграбленных квартир, вышли в глухой дворик и во главе с Гурамчиком стали на эти половички на колени. Начавшийся грохот обстрела добавил фантастичности нашему поступку. В момент этого нашего очарования мина попала в оставленный дом, из которого мы только что вышли, и нас накрыл дождь строительной пыли. Одна из моих подружек потеряла сознание, но быстро открыла глаза и зарыдала, другую безостановочно тошнило… И только я через несколько минут в оглушенном состоянии на четвереньках поползла к завалившемуся на бок Гурамчику. Вместо глаза и щеки мальчика было темно-красное пятно с комочками, на которое налипла желтая пыль. Кровь еще лилась, жилка на шее пульсировала. Но на руке (я уже хорошо знала, как проверять, жив ли человек) пульса я нащупать не могла. Я, шатаясь, встала, попыталась поднять его тело на руки, но не хватило сил. И тогда я взяла его за руку и потащила за собой по засыпанному пылью и обломками двору, оставляя пятна крови. Через несколько минут я сама потеряла сознание, и уже моим подружкам пришлось бежать за подмогой…
Стоит ли говорить, что это событие способствовало тому, что я вскоре стала правоверной мусульманкой?
Уход 
Первой ушла мама. Однажды в декабре 92-го она не вернулась с работы, а наутро меня разбудил звонок в дверь. Наученная мамой, я, не открывая, сказала по-грузински «никого нет дома» (мама говорила, что солдаты-мародеры устыдятся вламываться в квартиру и пугать маленькую девочку — ох, знала бы она, что я к тому времени повидала на сухумских улицах). Но в ответ на мой «пароль» раздалась целая тирада по-грузински добрым женским голосом. Языка грузинского я не знала, из всех слов поняла только «Лиана Чанба» — имя и фамилию моей мамы. — Лиана Чанба — моя мама, — сказала я по-русски. — С твоей мамой несчастье, девочка, — с акцентом сказал мужской голос из-за двери. — Я не открою, — четко ответила я. — У тебя есть родственники? Можешь им позвонить? Мы подождем под дверью, — сказали мужчина и женщина оттуда.
У меня есть двоюродная сестра, тогда ей было двадцать лет. Через полчаса после моего звонка ее папа и целый отряд других мужчин, вооруженных чем попало, прибыли «спасать Амину», то есть меня. Но вместо этого они внесли мертвое тело моей мамы в мятой одежде, с мученически сжатыми запекшимися губами. Как мне потом рассказали, обнаженное мамино тело грузинские военные выбросили с грузовика в придорожный пруд в нескольких километрах от Сухума; вслед за ней полетела одежда. И только благодаря паспорту в кармане ее жакета маму перед похоронами доставили нам домой. Принесли ее тоже грузины — добродетельная молодая семья, которая после войны вынуждена была выселиться в Грузию.
После смерти мамы двоюродная сестра переселилась в наш дом. Дело в том, что у нее появился парень из махаджиров (эмигрантов, которых выселили еще в 1880-х годах из Абхазии в Турцию; махаджирство — одна из величайших трагедий истории абхазского народа). Избранник сестры тогда не говорил по-русски, знал только абхазский и турецкий; он приехал добровольцем сражаться за свой народ и был (и остался) не просто мусульманином, но и практикующим суфием. Из-за него у сестры были конфликты с родителями, потому для нее возможность переселиться в мою квартиру и «заменить Амине Лиану» была спасительной. С сестрой мы кое-как перезимовали.
При весеннем наступлении (неудачная попытка абхазских ополченцев взять оккупированный Сухум) погиб мой отец. Никаких подробностей и даже места его погребения мы так и не узнали. Летом 93-го я опять играла гильзами и бегала с подружками смотреть на расстрелянных. Мы, сироты войны, уже ничего не боялись. А еще я вместе с сестрой совершала намаз и читала русский Коран. Мы не раз говорили с ней о том, что вот грузины, православные, убили маму и папу, совершили тысячи злодеяний в Сухуме… А чеченцы, мусульмане, поддержали чужой им полуправославный абхазский народ, и теперь воюют за нас. Разве могли быть еще религиозные сомнения при такой постановке вопроса? И даже то, что за нас сражались православные казаки, меня уже не могло остановить. Кровь маленького Гурама (как давно это было! как я выросла с тех пор!), словно пепел Клааса, стучалась в мое сердце… В октябре 93-го парень сестры вернулся, они поженились. И мы стали жить втроем — как дружная мусульманская семья.
Падение
Прошло больше семи лет. Приближался новый 2001 год, «миллениум». Я, четырнадцатилетняя, ждала от этой даты чего-то решительного и романтического. Был парень, который мне очень нравился, и, честно сказать, я догадывалась, каким нехорошим может быть «миллениумное» свершение, связанное с ним. Моя религиозность сопротивлялась этим липким мечтам, но они все равно побеждали. Я еще не сказала этому парню о своих чувствах, но была очень влюблена в него и говорила себе, что готова отдать ему все. Мы встречали Новый год в компании друзей, на берегу Баслы. Было вино, чача; и среди ночи этот парень, видя мою нескрываемую симпатию, спросил меня: «Хочешь, я тебя украду?» Я кивнула головой, он унес меня… и мое детство закончилось.
Самое страшное, что после моего падения он начал избегать меня. Я рыдала, ждала его под домом, но он обходил меня дворами, по телефону просил говорить, что его нет дома. Тогда я задумала зайти в море с головой и погибнуть, утопиться. Вечером на пустынном пляже зачем-то разделась и пошла, но ледяная январская вода сковала меня. Я не смогла идти дальше… и осталась жить. Выйдя на берег, я прорыдала полночи, а потом пошла на набережную. Дрожащую девушку подобрали быстро.
Я решила отомстить своему обидчику тем, что «пойду по рукам». Так начались месяцы, годы кромешного ада. Описывать вслух многие подробности невозможно, но и сейчас все эти деяния со мной, они преследуют меня и жалят неимоверно. Слава Богу и за то, что я смогла рассказать, как к этому шла. Я сбежала из дому. Сестра с мужем меня нашли, вернули, пытались помочь, вели долгие беседы. Но во второй раз я со скандалом ушла и с несколькими подругами по «профессии» сняла домик у слепой старухи в предместье.
При всей мерзости своего образа жизни я не забывала ни ежедневный намаз, ни другие обращения к Аллаху. Мы говорили себе, что уподобились гуриям райского сада-дженнета еще здесь, при жизни, что мы приносим радость раненым душам наших ветеранов, даже находили в Коране что-то вроде оправдания нашему падению. Мы еще и осмеливались проповедовать всю эту чушь милиционерам, чем изумляли даже видавших виды служителей порядка («Таких идейных … я еще не видел!»).
Спасение 
Но как беда пришла на Новый год, так на другой Новый год — 2005-й — нежданно явился спасительный луч. Мы с подругами «работали» в одном горном селе невдалеке от зоны российских миротворцев на Военно-Сухумской дороге. Один из русских офицеров, отличавшийся от других бородатостью, типичной мужицкой русской внешностью, неожиданно, проходя вечером 31 декабря 2004 года мимо меня, велел выйти к такому-то заброшенному дому в час ночи. Я с ужасом подумала, что не смогу отметить с девочками Новый год, как собиралась, подумала было «забить» на неожиданного клиента. Но в час ночи, повинуясь какому-то предчувствию, убежала из-за стола, пришла.
Офицер с нетерпением ждал меня. Он подарил мне пакет с какой-то книгой и никуда меня не повел. Прямо у стены заброшенного дома он начал говорить… о Христе. Я, с жаром от выпитой новогодней чачи, заговорила об Аллахе. Мы проспорили до первых лучей рассвета. Вернувшись в очередное съемное жилье и выспавшись, я взяла книгу и зачиталась (ведь я уже несколько лет не читала книг, а до четырнадцати лет так их любила). Это был Достоевский, «Преступление и наказание». Меня сразу же поразила моя «коллега» Сонечка Мармеладова. А когда я дошла до чтения Евангелия Сонечкой для Раскольникова, я заплакала.
Несколько дней я околачивалась вблизи российских постов, желая еще услышать о Христе. Но мой знакомец больше не появлялся. И тогда я поехала в Новый Афон. В монастырь я попала рождественским утром, Литургия подходила к концу, храм был полон до отказа. Я только хотела было спросить у какого-то проходящего батюшки сама не знаю что, как меня саму строго окликнули: «Что, соня, опоздала на исповедь?» Я была поражена как громом, услышав, как мне показалось, имя Сони из Достоевского. Почему-то я кивнула утвердительно, мол, да, опоздала, и прошла за батюшкой к аналойчику. Он склонил голову ко мне, но я вдруг почувствовала комок в горле. Несколько долгих страшных секунд я хотела, но не могла ничего сказать. Потом с огромным усилием я произнесла взятое у Достоевского слово: «Я — блудница». Батюшка не расслышал и переспросил. Меня бросило в слезы, в жар. И тогда я, всхлипывая, повторила эти слова. «Я — блудница». И от стыда упала лицом на крест и Евангелие, закрывшись руками. Батюшка молча поднял меня, отвел к сиденью у стены храма и строго приказал: «Останься до конца службы. Я подойду».
И я осталась. В это время началось Причастие. Оно длилось долго, больше часа, православные со всей Абхазии были тут. Люди с такими радостными лицами отходили от Чаши, что даже я сквозь свою боль улыбалась, на них глядя. И вдруг среди причастников я увидела одну свою «коллегу», русскую, Зою, которая уже несколько лет с нами не «работала». Зоя с изумленным взглядом подошла ко мне вместе с молодым человеком и младенцем на руках. «Аминочка, ты тоже покаялась, оставила… это», — защебетала она. «Почти», — со счастливой улыбкой проговорила я. Зоя понимающе кивнула и, увидев подходившего «моего» батюшку, убежала вместе со своей семьей (потом она очень способствовала моему воцерковлению и стала моей лучшей подругой).
А дальше были потрясающие беседы с батюшкой, с Зоей. Вскоре появилось твердое решение перейти в Православие, креститься. В это самое время в связи со смертью одного из родственников у меня появилась квартира в Сухуме, а благодаря Зое нашлась и какая-никакая работа (это было совсем чудо, у меня-то не было даже аттестата о среднем образовании). Серия этих и других счастливых совпадений убеждала меня, что я на правильном пути.
Перед крещением батюшка спросил, какое бы я хотела православное имя. Он сказал: «Тебя звать Амина, так пусть твоя святая заступница будет на ту же букву, выбирай себе: Анна, Алевтина, Антонина…» Я оставила это на его выбор. И тогда он решил: «Ты воистину воскресаешь от духовной смерти, так пусть ты будешь „воскресшая“, по-гречески Анастасия».
И вот я стала рабой Божией Анастасией (моя Зоя сразу прозвала меня Аминастей). Какой покой начал потихоньку наполнять мою душу после первого, второго, третьего Причастия! Мне кажется, что это тот самый покой, который был в моем раннем детстве до войны. И которого совсем не было в моем мусульманском детстве!
Осталось добавить, что благодаря Зое я целый год готовилась и сдавала курс средней школы на аттестат. А летом 2006 года, что уж совсем на грани фантастики, поступила в один из университетов в Ростове-на-Дону. И теперь вот временно живу в этом городе замечательных храмов, дружных приходских общин, казачьих традиций.
Не отрицаю, что нас не так уж и много, но мы есть, люди с чёткой жизненной позицией с 14-15 лет и раньше.
Меня не это затронуло. А то что — вот мол, приняла православие — и стала молодец молодцовая. А что она до этого творила — да не важно =(
Я смотрю, это массово — ходишь в храм — умничка, хоть убивай при этом людей, а не крещёный или не ходишь просто — ну сомневаешься или по какой другой причине — так ты типа «хуже для Бога». Чем вот ЭТА. Хоть ничего даже близко подобного в жизни не совершил. Но ты хуже, так как она в храме, а ты нет. Печально..
Я не говорю, что все такие, но именно такие отводят от церкви большинство желающих.
Только мы давно на ты… Вроде ;)
А какже теперь быть с этой девушкой? Базовые настройки теперь у нее появились?
Что значит как быть с девушкой? Нет, не появились конечно =)
Я не осуждаю поступки девушки. Не известно, как я бы поступила. Но в церковь после этого не пошла бы, считая это НЕВОЗМОЖНЫМ для себя.
А как же быть с прп. Марией Египетской? Наш Господь вообще был странным — ел с мытарями и блудницами, Вы в курсе?)
И да, мне не по душе идея раскаяния, искреннего пускай до мозга костей, но после некоторых грехов, на мой взгляд недопустимых.
что и было понятно, в принципе.
а вот базовые настройки у нее все же появились, имхо
А про брюки — вот видишь — ты так говоришь, в церкви по другому говорят. Кто прав? Кому верить? Да и спорить ТАМ не с кем неохота… Вот и не хожу. А хочется.