Мысли вслух перед краш-кесаревым в четыре часа утра
Когда падает сердце,8 мы все спешим на помощь к нему, к не рожденному еще чело-
веку, который изо всех сил пытается появиться на свет. Такая уж наша работа — помочь ему
выжить, даже если Богу угодно, чтобы сердце его остановилось еще в материнской утробе.
Может, Бог хочет дать ему шанс? Сделать так, чтобы в момент, когда сердце его устало и
больше не может биться, рядом оказались мы? Потому что он — наш… Но мы — не боги
и делаем только то, что умеем.
Когда падает сердце — мы все знаем, что делать. Мы бежим по коридору, мы откры-
ваем дверь в операционную и зажигаем огни бестеневой лампы. Каждый из нас, от хирурга
до санитара, пытается спасти ему жизнь. Потому что он — наш. Он такой же, как мы: весе-
лый, хмурый, добрый, сердитый, обидчивый, капризный, храбрый и трусливый. Он спосо-
бен любить, как мы, и прощать тем, кого любит, как мы.
Но это — в будущем. Если получится. Если хватит времени. А сейчас — сердце его
упало в ноль. Но он этого не знает, он просто жил, слушал сердце матери, и его собственное
сердце училось биться в такт с материнским, и душа его улыбалась.
Сегодня — жизнь или смерть. Секундомер запущен. И если он умрет, то, конечно, попа-
дет в рай, где таким, как он, уже приготовлены крылья и маленький лук со стрелами. А если
выживет — он станет таким же, как мы. Или лучше…
Гул голосов в операционной. Отрывистые команды. Яркий свет ламп и монотонный
писк наркозного аппарата. Мы идем на помощь! Он наш! Мы подходим к нему со скальпе-
лем, мы киваем анестезиологам. Можно начинать!
— Эй, ребенок! Если ты еще жив, пожалуйста, не умирай еще две минуты!
Разрез.
— Подожди еще одну минуту!
Апоневроз. Брюшная полость.
— Послушай-ка, здесь свет, свежий воздух и Мама!
Тридцать секунд.
Нижний сегмент матки. Извлечение. Пуповина.
Ноль секунд.
Реанимация.
Времени — нет.
— Ну кричи же, ты же можешь просто заорать, и все…
…Легкие расправляются. Словно хлопок запасного парашюта. Первый крик. Первая
пощечина смерти. Жизнь в этот раз победила, потому что так было угодно Богу. И нам.
Потому что он — наш.
Я люблю кровотечения После ночного дежурства в родильном отделении, если потереть лицо рукой и поню-
хать, ощутишь запах, знакомый мне до боли уже пятнадцать лет. Это ни с чем не сравни-
мый запах дежурства: смесь аромата горелого табака, околоплодных вод, крови, собствен-
ной кожи и одеколона «Живанши». Запах, который говорит мне, что подвиг на сегодня —
закончен. Нужен душ, нужна утренняя бутылка «Бордо» под френдленту «Живого журнала»,
и нужно немедленно спать, спать, спать…
Спать, несмотря на то что обезумевший от напряжения мозг то и дело посылает уди-
вительные и нелепые сигналы к разнообразным причудливым действиям. Он сообщает, что
жизненно необходимо прямо сейчас, немедленно пойти погулять по Гайд-парку, зайти в
«Селфриджес» и купить наконец-то уже себе часы «Брейтлинг» за три тысячи фунтов стер-
лингов. После этого, сообщает мозг, нужно немедленно заняться бурным и продолжитель-
ным сексом с любимой женой, по окончании которого, как бы играючи, налепить одну-две
тысячи пельменей, разморозить холодильник, как следует пропылесосить в спальне и, воз-
можно, даже спасти мир. Все эти проделки мозга я знаю наперед. Но, вынужден признаться,
то и дело покупаюсь на его хитрые уловки…
Дело в том, что я… люблю кровотечения. И боюсь их. И уважаю, как летчики уважают
небо, или матросы уважают океан, или как расстрельный взвод уважает арестанта. Уважает
за то, что тот улыбнулся в нацеленные на него дула ружей и не боится, и презирает их, и
молчит, как мужик. Кровотечение — это как пощечина. Отрезвляет, бодрит, и очень хочется
ударить в ответ. И я, словно мазохист, почти скучаю по нему и… проклинаю его, когда оно
случается. Оно всегда собирается унести чью-то жизнь, а мы — всегда против. Мы знаем
его настолько близко, что даже чувствуем его прохладное дыхание, его характер, его нрав
и повадки…
…струя крови в потолок из маточной артерии из-за внезапно соскочившего зажима…
как сеанс эксгибиционизма… сомнительное и нелепое шоу на полсекунды! Именно полсе-
кунды хватает нам, чтобы с хрустом сжать железные зубы зажима Гуиллама на вырвавшейся
на свободу артерии. Сложнее, когда льет отовсюду понемногу, как, например, с ложа уда-
ленной раковой опухоли, — тут зажимом не схватишь… тут надо нежно, трепетно, тампон-
чиком, диатермией и молитвой заветной, которую каждый хирург сам сочиняет и бубнит
тихонечко про себя… И никого уже не впечатляет примитивное кровотечение после разреза
промежности в родах — чистой воды дамский трюк для привлечения внимания! Выглядит
как трагедия мирового масштаба, но пара-тройка швов — и драмы как не бывало… Любой
салага-резидент с довольной улыбкой придушит такой блидинг15 в три стежка…
Самое страшное — как извержение вулкана, горная лавина или стая белых акул —
это атоническое кровотечение после родов. Вот тут-то даже у полковника и генерала колено
дрожит… Атония матки — это убивец… методичный и беспощадный маньяк… Всякий аку-
шер припомнит, когда после родов матка не сокращается и льет кровищу водопадом тебе на
колени, литр в две минуты, не давая матери ни единого шанса на жизнь. Вот тут-то битва и
случается, вот тут-то мы и рвем друг другу горло зубами. С самой смертью деремся — не
шутка! Команда работает на совесть. Короткая фраза — приказ, — тут же повтор обратно
— исполнение. Как на лодке во время торпедной атаки.
Общая тревога — массивное акушерское кровотечение!
Краш-блип — бригада спешит на помощь…
— Венозный доступ, быстро…
— В две вены физраствор под давлением!
— Есть!
— Заказать шесть юнитов16 крови!
— Кровь будет готова через десять минут!
— Окситоцин сорок единиц внутривенно!
— Есть!
— Карбопрост двести пятьдесят в матку!
— Есть!
— Ручной массаж матки! Мизопростол! Эргометрин!
— Есть!
— Кровопотеря?
— Два литра плюс!
— Развернуть экстренную операционную!
— Развернута!
— Приготовиться к процедуре «шов Билинч», приготовить набор на удаление матки!
— Есть!
Ну вот, наконец-то прислали кровь, и ты в операционной делаешь то, что должен… и,
казалось бы, после такого натиска все должно получиться! Да просто и не может быть иначе!
А кровь тем временем из темно-красной становится алой… светло-красной и почти
розовой… и тут ты делаешь паузу, потому что понимаешь, что такого цвета кровь не
бывает… И еще понимаешь, что за плечом у тебя стоит смерть и неторопливо ждет, пока
тебе наскучит эта битва за жизнь… или пока ей наскучит смотреть… Ждет, чтобы взять эту
жизнь себе и потом с улыбочкой подглядывать из-за угла, как ты своими белыми губами
шепчешь ей под размеренный писк наркозного аппарата: вернись, вернись, вернись… пожа-
луйста, вернись… И от этого знания не становится ни грустно, ни страшно… Мы просто
продолжаем драться за жизнь. Мы больше делать-то ничего и не умеем…
…Немного отпустило меня только в машине. После трех сигарет, выкуренных одна
за одной «до самой фабрики», после глотка холодного кофе, оставшегося в автомобильной
кружке со вчерашнего вечера, и после пяти минут мурлыканья Эдит Пиаф из динамиков
сердито ворчащего «мерседеса», который разбудили в воскресенье в девять утра, не дав как
следует досмотреть сон про, возможно, какое-нибудь элитное машинное масло, заливаемое
в его трехлитровый двигатель какой-нибудь грудастой блондинкой в бикини…
Про то, что, скорее всего, будет атония матки, я знал сразу. Женщина в родах двадцать
восемь часов, гигантский диабетический ребенок, плотно застрявший в малом тазу, все не
рождался и не рождался. Многократные вчерашние попытки заполучить согласие роженицы
на кесарево сечение увенчались успехом только сегодня. Вы думаете, я не сторонник есте-
ственных родов? Да я, извините за выражение, ярый сторонник! Только вот в чем беда, милая
вы моя девушка, естественные роды при определенных обстоятельствах могут привести к
вполне естественной смерти вашего долгожданного ребенка. И к вашей тоже… Давайте все
же, может, сделаем кесарево сечение? Обещаю вам — кесарево будет как можно более есте-
ственным…
Наивно заказав всего четыре юнита донорской крови перед операцией, я сделал разрез
на матке. Доступ Коэна. Извлечение. Крик. Пуповина. Окситоцин. Кровопотеря — литр в
первые пять минут операции. Пульс сто сорок. Давление восемьдесят на пятьдесят. Матка
сифонит, как Рейхенбахский водопад… Шью викрилом.
— Большие салфетки, пожалуйста! Джейн, если вас не затруднит, держите отсос вот
здесь, пожалуйста, я не вижу, куда накладывать зажимы… Рану заливает… Твою мать!
— Джейн! Отсасываем кровь из раны! Большие салфетки, я сказал! А, это и есть самые
большие?
Кровопотеря два литра. Кровотечение не останавливается. Атония таки… Давление
шестьдесят на тридцать. Пульс сто сорок пять.
— Гематологическую бригаду в родилку, быстро! Мизопростол! Карбопрост! Плазму!
Кровь в обе вены под давлением. Гелофузин! Еще восемь юнитов крови! Нет! Еще две-
надцать! Приготовить набор для удаления матки! Хирургического реджистрара в родилку!
Мне нужны еще руки! И еще один анестезиолог! Уже здесь? Хорошо…
Матка не сокращалась. Из-под пациентки, лежащей на операционном столе, течет на
пол тоненькая, но вполне уверенная в себе струйка крови. Кровь под столом собиралась в
лужицу, но и не думала свертываться. Факторы свертывания закончились, как краковская
колбаса в гастрономе под Новый год. Все больницы Северного Лондона подняты по тревоге.
К нам везут кровь. Много крови. Нам нужно много крови. Иначе — кранты. Иначе зачем
это все?
Мне нужна передышка. Мне нужно избавиться от туннельного зрения и осмотреть
поле боя. Сжимаю огромную атоническую матку двумя руками. На ноги льется теплая кровь.
Видимо, та самая, которую мы только что перелили… Пытаюсь наложить компрессионный
шов Билинч — матка, мягкая, как желе, рвется под нитками, заливая рану новой лужей
крови. Накладываю зажимы на маточные артерии. Игры закончились — матку надо удалять.
Иначе — ***. Кровопотеря четыре литра. Гемоглобин после десяти юнитов перелитой
крови — четыре с половиной.
Матка уходит в пластмассовый таз. Сука. Теперь работают гематологи. Для них разру-
лить ДВС-синдром17 — вообще не проблема. Наверное. Только бы не умерла. Если не умрет
— подарю ей торт и шампанское. И коньяк! И цветы… Только не умирай… Дура! Давление
восемьдесят на сорок. Кровит теперь не так сильно, но понемногу и отовсюду. Но не очень
сильно, терпимо…
— «Серджисел» восемь упаковок, пожалуйста!
— Мистер Цепов, вы знаете, какой дорогой этот «Серджисел»?
— Не дороже похорон!
— Сию минуту, мистер Цепов!
Встречаюсь глазами с хирургическим реджистраром. Маска. Глаза. Сразу видно,
свой парень… Одобрительно киваю. Едва заметно кивает в ответ. А фигли, матрос — не
дешевка… Плавали, знаем. Закрываем живот с закрытыми глазами, чтобы не волноваться по
пустякам. Трубок напихали аж три штуки… Переводим в интенсивную терапию. Помоги,
Господи. Не убий. Не навреди. Упаси, сохрани и прочая… Ну, в том случае, если ты есть, как
брата прошу, а? До конца дежурства еще три часа. В родильной комнате номер пять двойня
на тридцать пятой неделе с кровотечением. Господи, дай мне силы. Да, кстати, и эту тетку,
которой мы недавно матку отрезали, не забудь тоже… Упаси, спаси… ну, ты помнишь…
Воскресный февральский Лондон развлекал, как обычно, туманом и мелким, как
капельки пота на лбу, дождем на лобовом стекле. Двигатель уже прогрелся, но сил ехать
домой от этого не прибавлялось. Усталость настолько комфортна, что если закрыть глаза, то
тут же начинаешь видеть какие-то цветные пятна и слышать приглушенный женский смех.
Да, галлюцинации… а что делать? Ладно… поеду. Главное — опять не заснуть на светофоре,
как в прошлый раз. И в душ, обязательно в душ… на этот раз точно доползу.
Когда падает сердце,8 мы все спешим на помощь к нему, к не рожденному еще чело-
веку, который изо всех сил пытается появиться на свет. Такая уж наша работа — помочь ему
выжить, даже если Богу угодно, чтобы сердце его остановилось еще в материнской утробе.
Может, Бог хочет дать ему шанс? Сделать так, чтобы в момент, когда сердце его устало и
больше не может биться, рядом оказались мы? Потому что он — наш… Но мы — не боги
и делаем только то, что умеем.
Когда падает сердце — мы все знаем, что делать. Мы бежим по коридору, мы откры-
ваем дверь в операционную и зажигаем огни бестеневой лампы. Каждый из нас, от хирурга
до санитара, пытается спасти ему жизнь. Потому что он — наш. Он такой же, как мы: весе-
лый, хмурый, добрый, сердитый, обидчивый, капризный, храбрый и трусливый. Он спосо-
бен любить, как мы, и прощать тем, кого любит, как мы.
Но это — в будущем. Если получится. Если хватит времени. А сейчас — сердце его
упало в ноль. Но он этого не знает, он просто жил, слушал сердце матери, и его собственное
сердце училось биться в такт с материнским, и душа его улыбалась.
Сегодня — жизнь или смерть. Секундомер запущен. И если он умрет, то, конечно, попа-
дет в рай, где таким, как он, уже приготовлены крылья и маленький лук со стрелами. А если
выживет — он станет таким же, как мы. Или лучше…
Гул голосов в операционной. Отрывистые команды. Яркий свет ламп и монотонный
писк наркозного аппарата. Мы идем на помощь! Он наш! Мы подходим к нему со скальпе-
лем, мы киваем анестезиологам. Можно начинать!
— Эй, ребенок! Если ты еще жив, пожалуйста, не умирай еще две минуты!
Разрез.
— Подожди еще одну минуту!
Апоневроз. Брюшная полость.
— Послушай-ка, здесь свет, свежий воздух и Мама!
Тридцать секунд.
Нижний сегмент матки. Извлечение. Пуповина.
Ноль секунд.
Реанимация.
Времени — нет.
— Ну кричи же, ты же можешь просто заорать, и все…
…Легкие расправляются. Словно хлопок запасного парашюта. Первый крик. Первая
пощечина смерти. Жизнь в этот раз победила, потому что так было угодно Богу. И нам.
Потому что он — наш.
Я люблю кровотечения После ночного дежурства в родильном отделении, если потереть лицо рукой и поню-
хать, ощутишь запах, знакомый мне до боли уже пятнадцать лет. Это ни с чем не сравни-
мый запах дежурства: смесь аромата горелого табака, околоплодных вод, крови, собствен-
ной кожи и одеколона «Живанши». Запах, который говорит мне, что подвиг на сегодня —
закончен. Нужен душ, нужна утренняя бутылка «Бордо» под френдленту «Живого журнала»,
и нужно немедленно спать, спать, спать…
Спать, несмотря на то что обезумевший от напряжения мозг то и дело посылает уди-
вительные и нелепые сигналы к разнообразным причудливым действиям. Он сообщает, что
жизненно необходимо прямо сейчас, немедленно пойти погулять по Гайд-парку, зайти в
«Селфриджес» и купить наконец-то уже себе часы «Брейтлинг» за три тысячи фунтов стер-
лингов. После этого, сообщает мозг, нужно немедленно заняться бурным и продолжитель-
ным сексом с любимой женой, по окончании которого, как бы играючи, налепить одну-две
тысячи пельменей, разморозить холодильник, как следует пропылесосить в спальне и, воз-
можно, даже спасти мир. Все эти проделки мозга я знаю наперед. Но, вынужден признаться,
то и дело покупаюсь на его хитрые уловки…
Дело в том, что я… люблю кровотечения. И боюсь их. И уважаю, как летчики уважают
небо, или матросы уважают океан, или как расстрельный взвод уважает арестанта. Уважает
за то, что тот улыбнулся в нацеленные на него дула ружей и не боится, и презирает их, и
молчит, как мужик. Кровотечение — это как пощечина. Отрезвляет, бодрит, и очень хочется
ударить в ответ. И я, словно мазохист, почти скучаю по нему и… проклинаю его, когда оно
случается. Оно всегда собирается унести чью-то жизнь, а мы — всегда против. Мы знаем
его настолько близко, что даже чувствуем его прохладное дыхание, его характер, его нрав
и повадки…
…струя крови в потолок из маточной артерии из-за внезапно соскочившего зажима…
как сеанс эксгибиционизма… сомнительное и нелепое шоу на полсекунды! Именно полсе-
кунды хватает нам, чтобы с хрустом сжать железные зубы зажима Гуиллама на вырвавшейся
на свободу артерии. Сложнее, когда льет отовсюду понемногу, как, например, с ложа уда-
ленной раковой опухоли, — тут зажимом не схватишь… тут надо нежно, трепетно, тампон-
чиком, диатермией и молитвой заветной, которую каждый хирург сам сочиняет и бубнит
тихонечко про себя… И никого уже не впечатляет примитивное кровотечение после разреза
промежности в родах — чистой воды дамский трюк для привлечения внимания! Выглядит
как трагедия мирового масштаба, но пара-тройка швов — и драмы как не бывало… Любой
салага-резидент с довольной улыбкой придушит такой блидинг15 в три стежка…
Самое страшное — как извержение вулкана, горная лавина или стая белых акул —
это атоническое кровотечение после родов. Вот тут-то даже у полковника и генерала колено
дрожит… Атония матки — это убивец… методичный и беспощадный маньяк… Всякий аку-
шер припомнит, когда после родов матка не сокращается и льет кровищу водопадом тебе на
колени, литр в две минуты, не давая матери ни единого шанса на жизнь. Вот тут-то битва и
случается, вот тут-то мы и рвем друг другу горло зубами. С самой смертью деремся — не
шутка! Команда работает на совесть. Короткая фраза — приказ, — тут же повтор обратно
— исполнение. Как на лодке во время торпедной атаки.
Общая тревога — массивное акушерское кровотечение!
Краш-блип — бригада спешит на помощь…
— Венозный доступ, быстро…
— В две вены физраствор под давлением!
— Есть!
— Заказать шесть юнитов16 крови!
— Кровь будет готова через десять минут!
— Окситоцин сорок единиц внутривенно!
— Есть!
— Карбопрост двести пятьдесят в матку!
— Есть!
— Ручной массаж матки! Мизопростол! Эргометрин!
— Есть!
— Кровопотеря?
— Два литра плюс!
— Развернуть экстренную операционную!
— Развернута!
— Приготовиться к процедуре «шов Билинч», приготовить набор на удаление матки!
— Есть!
Ну вот, наконец-то прислали кровь, и ты в операционной делаешь то, что должен… и,
казалось бы, после такого натиска все должно получиться! Да просто и не может быть иначе!
А кровь тем временем из темно-красной становится алой… светло-красной и почти
розовой… и тут ты делаешь паузу, потому что понимаешь, что такого цвета кровь не
бывает… И еще понимаешь, что за плечом у тебя стоит смерть и неторопливо ждет, пока
тебе наскучит эта битва за жизнь… или пока ей наскучит смотреть… Ждет, чтобы взять эту
жизнь себе и потом с улыбочкой подглядывать из-за угла, как ты своими белыми губами
шепчешь ей под размеренный писк наркозного аппарата: вернись, вернись, вернись… пожа-
луйста, вернись… И от этого знания не становится ни грустно, ни страшно… Мы просто
продолжаем драться за жизнь. Мы больше делать-то ничего и не умеем…
…Немного отпустило меня только в машине. После трех сигарет, выкуренных одна
за одной «до самой фабрики», после глотка холодного кофе, оставшегося в автомобильной
кружке со вчерашнего вечера, и после пяти минут мурлыканья Эдит Пиаф из динамиков
сердито ворчащего «мерседеса», который разбудили в воскресенье в девять утра, не дав как
следует досмотреть сон про, возможно, какое-нибудь элитное машинное масло, заливаемое
в его трехлитровый двигатель какой-нибудь грудастой блондинкой в бикини…
Про то, что, скорее всего, будет атония матки, я знал сразу. Женщина в родах двадцать
восемь часов, гигантский диабетический ребенок, плотно застрявший в малом тазу, все не
рождался и не рождался. Многократные вчерашние попытки заполучить согласие роженицы
на кесарево сечение увенчались успехом только сегодня. Вы думаете, я не сторонник есте-
ственных родов? Да я, извините за выражение, ярый сторонник! Только вот в чем беда, милая
вы моя девушка, естественные роды при определенных обстоятельствах могут привести к
вполне естественной смерти вашего долгожданного ребенка. И к вашей тоже… Давайте все
же, может, сделаем кесарево сечение? Обещаю вам — кесарево будет как можно более есте-
ственным…
Наивно заказав всего четыре юнита донорской крови перед операцией, я сделал разрез
на матке. Доступ Коэна. Извлечение. Крик. Пуповина. Окситоцин. Кровопотеря — литр в
первые пять минут операции. Пульс сто сорок. Давление восемьдесят на пятьдесят. Матка
сифонит, как Рейхенбахский водопад… Шью викрилом.
— Большие салфетки, пожалуйста! Джейн, если вас не затруднит, держите отсос вот
здесь, пожалуйста, я не вижу, куда накладывать зажимы… Рану заливает… Твою мать!
— Джейн! Отсасываем кровь из раны! Большие салфетки, я сказал! А, это и есть самые
большие?
Кровопотеря два литра. Кровотечение не останавливается. Атония таки… Давление
шестьдесят на тридцать. Пульс сто сорок пять.
— Гематологическую бригаду в родилку, быстро! Мизопростол! Карбопрост! Плазму!
Кровь в обе вены под давлением. Гелофузин! Еще восемь юнитов крови! Нет! Еще две-
надцать! Приготовить набор для удаления матки! Хирургического реджистрара в родилку!
Мне нужны еще руки! И еще один анестезиолог! Уже здесь? Хорошо…
Матка не сокращалась. Из-под пациентки, лежащей на операционном столе, течет на
пол тоненькая, но вполне уверенная в себе струйка крови. Кровь под столом собиралась в
лужицу, но и не думала свертываться. Факторы свертывания закончились, как краковская
колбаса в гастрономе под Новый год. Все больницы Северного Лондона подняты по тревоге.
К нам везут кровь. Много крови. Нам нужно много крови. Иначе — кранты. Иначе зачем
это все?
Мне нужна передышка. Мне нужно избавиться от туннельного зрения и осмотреть
поле боя. Сжимаю огромную атоническую матку двумя руками. На ноги льется теплая кровь.
Видимо, та самая, которую мы только что перелили… Пытаюсь наложить компрессионный
шов Билинч — матка, мягкая, как желе, рвется под нитками, заливая рану новой лужей
крови. Накладываю зажимы на маточные артерии. Игры закончились — матку надо удалять.
Иначе — ***. Кровопотеря четыре литра. Гемоглобин после десяти юнитов перелитой
крови — четыре с половиной.
Матка уходит в пластмассовый таз. Сука. Теперь работают гематологи. Для них разру-
лить ДВС-синдром17 — вообще не проблема. Наверное. Только бы не умерла. Если не умрет
— подарю ей торт и шампанское. И коньяк! И цветы… Только не умирай… Дура! Давление
восемьдесят на сорок. Кровит теперь не так сильно, но понемногу и отовсюду. Но не очень
сильно, терпимо…
— «Серджисел» восемь упаковок, пожалуйста!
— Мистер Цепов, вы знаете, какой дорогой этот «Серджисел»?
— Не дороже похорон!
— Сию минуту, мистер Цепов!
Встречаюсь глазами с хирургическим реджистраром. Маска. Глаза. Сразу видно,
свой парень… Одобрительно киваю. Едва заметно кивает в ответ. А фигли, матрос — не
дешевка… Плавали, знаем. Закрываем живот с закрытыми глазами, чтобы не волноваться по
пустякам. Трубок напихали аж три штуки… Переводим в интенсивную терапию. Помоги,
Господи. Не убий. Не навреди. Упаси, сохрани и прочая… Ну, в том случае, если ты есть, как
брата прошу, а? До конца дежурства еще три часа. В родильной комнате номер пять двойня
на тридцать пятой неделе с кровотечением. Господи, дай мне силы. Да, кстати, и эту тетку,
которой мы недавно матку отрезали, не забудь тоже… Упаси, спаси… ну, ты помнишь…
Воскресный февральский Лондон развлекал, как обычно, туманом и мелким, как
капельки пота на лбу, дождем на лобовом стекле. Двигатель уже прогрелся, но сил ехать
домой от этого не прибавлялось. Усталость настолько комфортна, что если закрыть глаза, то
тут же начинаешь видеть какие-то цветные пятна и слышать приглушенный женский смех.
Да, галлюцинации… а что делать? Ладно… поеду. Главное — опять не заснуть на светофоре,
как в прошлый раз. И в душ, обязательно в душ… на этот раз точно доползу.
