В городе не бывает темно. Вы замечали? В городе всегда есть источники света. Фонари, витрины, фары… Темно — в лесу ночью. Кромешная темнота. Однажды я возвращалась домой с дачи. Шла домой по шоссе. С одной стороны лес, с другой стороны — лес. Обычно тут фонари светят, и не страшно. А тут, видимо, что-то случилось — и не светили. И было страшно. Я одна, и мне 12. Вы спросите, за каким чертом ребенка понесло на дачу в ночи? Хм… Понимаете, на даче — урожай. В парниках. Если грамотно ухаживать, можно много что вырастить. Не так давно мы похоронили дедушку. Он ушел очень быстро. Люди говорили «сгорел от рака», и это был очень правильный глагол. Он сгорел за 3 месяца от внутреннего пожара. Последние дни, самые тяжелые, он кричал от боли, и нас, детей, прогоняли из квартиры, забирали соседи и родственники на ночь, чтобы мы не видели страшное. Но они не знали, что крики — не самое страшное. Самое страшное — это обнаружить, вернувшись из школы, занавешанные пеленками зеркала. Бабуся сразу слегла после похорон дедули. Люди говорили «сдала», и это был очень правильный глагол. Она будто сдала все свои карты, козыри, колоды, всё сдала со словами: «Я всё, я выхожу из игры». Я понимала, что она не блефует. Она не хочет жить. Без дедушки и вообще. Она легла и перестала вставать. Совсем. Если все время лежать, появляются пролежни. Кожа протирается до мяса, кровит. Пролежни надо сушить специальной лампой. Мы сушили. Я и двоюродная сестра Катя. Нам по 12 лет. Больше некому. Ее родители на работе, мои — в Москве. Бабушка все время плакала. У нее текли слезы, затекали в уши. — Бабусь, не плачь, — просила я. У меня рвалось сердце. Я понимала, что она плачет обо всем, но прежде всего — о дедушке. — Да я думаю о том, как задыхаются без влаги там мои помидоры в парниках… Дедуся и бабуся были заядлыми садоводами. Они каждое лето выращивали рекордные урожаи овощей, мерялись ими с соседями: «А у нас семьдесят ведер помидоров с пяти парников, а у вас?» Помидоры снимали зеленые, раньше срока, и они потом дозревали в квартире, разложенные везде, где только можно, на старых газетках. В доме все лето пахло помидорами. Я теперь не могу есть пластмассовые помидоры из супермаркетов. Мне не вкусно. Я досаливаю, или добавляю сметану или майонез, я добавляю вкус овощу, у которого его нет. А должен быть. Я знаю, какие они на вкус, настоящие помидоры. Домашние, парниковые, дозревшие на расстеленной на полу газетке. Мы с сестрой стали ездить на дачу. Только бы бабуся не плакала. Это минут сорок на кряхтящем неторопливом троллейбусе, а потом минут 30 пешком вдоль дач и трассы. Мы ездили туда через день. Поливали, спасали, подвязывали, пололи, потом накачивали воду из колодца: бросаешь в него ведро и тянешь за веревку, потом хватаешь это ведро — и выливаешь в бочку. По бокам колодца стояло 4 бочки. Внутри они были ржавые до оранжевой рыжины, а снаружи мы их раскрасили красками, нарисовали ромашек, и выглядели они нарядными. «Поливать парниковые помидоры можно только отстоянной водой», — говорила бабуся… Я шла по кромешной темноте к остановке троллейбуса. Мне было жаль себя, болели руки, которые накачивали бочки с водой, меня кусали комары, я злилась, но мне не хотелось плакать. Не рентабельно как-то плакать, когда никто не видит. Я любила плакать, когда все успокаивают. Когда говорят: «Ну что ты, что ты...» и гладят по голове. Меня редко гладили, и чтобы заработать эту ласку, я готова была плакать хоть каждый день. Но там тоже важно не перегнуть. Чтобы нежное «ну что ты», не перешло в грубое и раздраженное «ну, хватит!». Я уже тогда понимала, что такое манипуляция. Точнее не понимала, а интуитивно осознавала, что быть жертвой — это способ привлечь к себе внимание. Я долго использовала этот инструмент в жизни, пока поняла, что очень стыдно и не честно тратить время на пребывание в роли жертвы. Силы надо тратить на то, чтобы ею не быть. Быть жертвой — это как… как курилка в аэропорту. Если ты курильщик, для тебя она необходима, но там нельзя жить. Через 10 минут начинаешь задыхаться. И уже когда куришь, понимаешь, что это не здоровое что-то… Лучше вообще бросить. Ты же можешь бросить: ты же не куришь на борту. Значит, можешь. Брось — и лети. Потом бабусе резко стало хуже. «Совсем сдала», — сказали люди. Прилетела из Москвы мама, сказала, что забирает меня, на каникулы. Я очень любила маму, и полететь с ней в Москву на каникулы было моей мечтой, но интуитивно я осознавала, что эти каникулы сейчас очень некстати. Я сейчас нужна бабушке. Она будет плакать, думая о задыхающихся помидорах в теплице. А полить их будет некому… И лампа. Ею надо сушить пролежни… Кто будет это делать? Я пыталась объяснить это маме, но мама меня не слушала и забрала. Сейчас я понимаю, что меня спасали от занавешенных пеленками зеркал. Я улетала с тяжелым сердцем, плакала, я летела в мечту, в Москву, к маме и с мамой, но я была почему-то ужасно несчастна в тот момент. Я обещала бабушке, что скоро вернусь… Вернусь и полью помидоры. Мама долго не знала, как сказать мне, что бабушки больше нет. Она ушла через два дня после нашего отлета. Наконец, мама нашла слова. Я их не помню. Помню, как мой мир занавесили пеленками, и я легла на диван. Потому что стоять не было сил. Я не плакала при маме. Не хотела. Хотя, если бы я заплакала, она обязательно погладила бы меня по голове и сказала бы «ну, что ты, ну, что ты». Но я не плакала. Я плакала, когда она уходила. Я плакала громко, надрывно, некрасиво. Размазывая слезы, сопли по лицу. Мне было невыносимо горько и одиноко, хотя мама была рядом. Спасалась я только одной мыслью: «Бабуся больше не переживает за помидоры»… Почему-то за них стала переживать я. Что с ними стало? Просто умерли от жажды? Задохнулись? Или все же дали урожай? И кто-то сорвал их, эти помидоры, недозревшими, и разложил на газетки… Много лет спустя я задавала этот вопрос сестре. Она тоже не помнит. Тогда у всех был сильный стресс, и жизнь текла, словно отдельно, спрятавшись от нас за пеленками занавешанных зекал. Когда я слышала ключ в двери — мама пришла! — я затихала, отворачивалась к спинке дивана, и лежала. Мама говорит, что я лежала на диване, не вставая, три недели. Она заставляла меня есть, включала телевизор, чтобы я хотя бы слушала передачи, вызывала врачей. Я совсем этого не помню. Совсем. Начисто стерто. Помню, что 1 сентября я вдруг встала и бодро пошла в новую московскую школу, где начался новый этап моей жизни. Вот его я помню подробно. Но прошлое потихоньку настигает меня, напрыгивает сзади, обнимает, закрывает глаза. Угадай, кто? Кто эта девочка, бредущая в ночи? Узнаешь? Узнаю. Это девочка идет с дачи. Она поливала помидоры. Чтобы бабушка не плакала. Эта девочка очень долго брела в ночи. Очень. Лет до 30 брела… Просто шла по жизни наощупь, понимая, что идти надо прямо, но что там, прямо, куда приведет этот путь, не знала. А вот последние годы эта девочка вдруг будто включила софиты на полную мощность. Вздрогнула. Прозрела. Мой жизненный путь теперь похож на хорошо освещенную взлётную полосу. И я больше не бреду. И даже не иду. Я бегу. Я сейчас очень четко понимаю, куда бежать, и бегу, бегу изо все сил, чтобы все успеть. «Как? Как ты все успеваешь? » — спрашивают меня люди вокруг. Понимаете, я бегу. Я хочу бежать и бегу. Мне кажется, я так долго брела в темноте, что мне сейчас просто необходимо бежать. Бежать, разгоняясь. А может, даже взлететь… Если вдруг у меня еще будут дети, и получится девочка, я назову ее Тоней. В честь бабушки. Она будет очень смышленая, очень смешливая и очень любопытная девочка, моя Тоська. И обязательно будет счастливой. И почему-то мне кажется, она будет ужасно любить помидоры… @Ольга Савельева