Борьба за чистоту детской нравственности
Хоть и видели мы, родители, что преподавание в гребнев-ской школе не на высоте, но других школ не было, а посещение детьми школы считалось обязательным. Священнику, желавшему задержать ещё на год поступление своего ребёнка в школу, пригрозили судебной ответственностью. Поэтому мы вовремя устраивали учиться всех своих детей. Пришла пора и для Федюши. Он не рвался в школу, как предыдущие дети, наверное, видел наше разочарование в учении старших детей. Последние годы дошкольной жизни Феди протекали в тишине дома, так как все семеро старших уже четыре года как пошли учиться. Трое двоюродных братьев по вечерам сидели за уроками под строгим взором своего отца и под несмолкаемый шум радио. Деверь мой Василий считал своим долгом первые четыре года обучения в школе своих детей внимательно следить за выполнением ими домашних заданий. Он заставлял ребят писать все сначала начерно, а потом переписывать начисто. Поэтому племянники наши сидели все вечера на своей кухне не разгибаясь. Мы не разрешали своим детям без нужды ходить в семью Никологорских.
Свекровь моя умерла, когда Феде исполнился год, поэтому дверь в проходную комнату старого дома обычно была заперта. Этого требовало теперь и то обстоятельство, что к Никологорским зачастую приходили родные из Слободы, среди которых был брат Варвары, вернувшийся из заключе-ия. Мне приходилось проходить через комнату, где сидел этот парень, когда я шла к родным за молоком или несла ведро с очистками для их коровы. Я была в ужасе от жаргона зека, от тех историй преступного мира, которые парень с усмешкой рассказывал нашим племянникам. А Митя, Витя и Петя сидели, раскрыв рот, слушали с восторгом похождения своего дяди со стороны матери. Отец Владимир со дня смерти матери в свой родной дом не ходил, а за делом посылал меня. Мне всегда казалось, что батюшка мой избегал встреч с родными, которые хотя считались верующими, но нам завидовали, в огород нас не пускали. Батюшка мой боялся встретить брата в нетрезвом виде, когда затаённая злоба брата могла излиться наружу и оскорбить священный сан моего супруга.
Федюшка в пять лет не понимал наших отношений с родными. Они ласкали малыша, встречая его на улице, заманивали к себе. Федю усаживали за стол, поили чаем из самовара, задавали ему вопросы. Малыш чистосердечно, наивно отвечал, вызывая улыбки взрослых. Старшие дети докладывали нам, что Федя опять у соседей. Мы не раз запрещали ему ходить к Никологорским, но он не слушался. Однажды отец Владимир раза три посылал старших детей за Федей, но малыш домой не спешил. Когда он вернулся, отец здорово отшлёпал его со словами: «Почему сразу не слушаешься? Чтобы больше ноги твоей в старом доме не было!» Феденька плакал как никогда. Я его целовала, утешала, посылала просить у отца прощения. Я старалась объяснить Феде, почему нельзя ходить в чужую квартиру, но Федя не мог понять: «А почему же они к нам ходят телевизор смотреть, а нам к ним нельзя?» Конечно, Федя с отцом в тот же час примирился и больше никогда не выходил из послушания.
С папочкой своим он очень дружил, использовал отца Как учителя литургики. Бывало, приедет отец усталый, ляжет на диван, а Федя говорит: «Ты, папочка, отдыхай, только мне подсказывай, когда я ошибаюсь или не знаю, что говорить». И Федюша благоговейно облачался в свои священные одежды, доставшиеся ему от старших братьев. Федя произносил ектеньи, делал возгласы, часто спрашивал у отца: «А дальше что?» — «Дальше идёт пение». И отец тихо пел молитвы, Федя слушал и старался все запоминать. В пять лет он уже пел литургию верных.
Один старенький, заслуженный священник рассказал мне следующее: «Я шёл к жертвеннику во время пения Херувимской. Федя смотрел на меня в упор, стуча пальцем по своей курчавой головке. «Митру снять забыли», — шептал мне мальчик. До чего же он наблюдательный, нас поправляет!»
Дома Федя «служил» с большим благоговением, будучи уверен, что его, кроме мамы, никто не слышит. Иногда Федя пел очень громко, подражая отцу Василию Холявко. Тут зашёл к нам отец Алексей, поразился пению ребёнка. В другой раз отец Алексей зашёл к нам по делу, говорил со мной о проводке электричества, так как это была раньше его специальность. Увидев Федюшку, отец Алексей сказал с улыбкой: «Пойди, Федя, послужи». Малыш посмотрел на священника внимательно. Видя его несерьёзное отношение, Федя ответил: «Не моя неделя...»
В школе Федя попал к той же учительнице, которая вела прежде класс Симы, а потом Любы. Теперь Людмиле Васильевне уже около восьмидесяти лет, она посещает храм. Но когда она работала педагогом, никто не подозревал, что в душе своей Людмила Васильевна была верующая. Ей поручили сидеть на моих уроках, когда я вела кружок рисования и лепки. Дирекция велела Людмиле Васильевне не отлучаться ни на минуту, чтобы я не вздумала сказать детям слова о Боге, о религии. Да я и не собиралась в те годы проповедовать. Я хотела только показать ребятам, что среди верующих людей есть и здравомыслящие, нормальные, культурные люди, которые любят детей и могли бы им преподавать, если б власти разрешали. Ведь в те годы детям внушали, что в Бога верят только дураки и старики, так как наукой доказано… и так далее. А что муж мой священник, что дети мои ходят со мной в храм — это все ребята знали. Однако мы пользовались у них уважением и даже любовью.
Когда на родительском общешкольном собрании встал вопрос о секциях и кружках, которых ни одного в школе не было, то директор просил родителей быть активными и взяться самим вести любые кружки, кто какие сможет. Но все молчали, никто не соглашался! Одна я предложила свои услуги. Многие односельчане знали, что моей живописью расписаны стены храма, что я по специальности — художник. И родители стали предлагать мне заниматься рисованием с их детьми. Так возник у нас кружок.
Ребятки из четвёртого и пятого классов охотно прибегали в школу к четырём часам вечера. Нам открывали класс, Людмила Васильевна следила за нашей работой. Мы рисовали, красили, лепили. Я помогала детям, хвалила их усердие, ласкала их. Дисциплины я у них не спрашивала, разрешала вставать, ходить и смотреть, как у кого получается, что очень всех удивляло и радовало. Ведь они уже отсидели утром свои уроки, а теперь пришли в школу для своего удовольствия: порисовать, понаблюдать за работой товарищей, поучиться друг у друга, рассмотреть красивые картинки в книгах. Так весело, дружно и незаметно, без всякого напряжения у нас проходило около двух часов. Дети просили меня: «Давайте собираться почаще! Никак не дождёшься этого дня!» Когда вечерело, я говорила ребяткам: «Давайте поскорее складывать свои альбомы, краски… Многим из вас идти домой далеко, надо успеть добежать до темноты».
Большая гурьба детворы провожала меня до дому, тоесть до храма. Когда мы шли по мостику через замёрзший Ручей, то солнце уже заходило. Огромным багровым шаром оно спускалось к туманному горизонту, медленно исчезало за дальним лесом. В эти последние минуты солнечного сияния природа была сказочно прекрасна. Длинные синие тени от деревьев ложились по ледяной корке оранжевого снега, который днём уже таял, а к ночи подмерзал. Вверху небо было ещё голубое, а на западе — жёлтое, переходившее в красный цвет вокруг солнца.
Все мы замирали от восторга на месте. «Как прекрасно создан свет!» — невольно вырывалось из груди. Темнело быстро, дети разбегались по домам. А я, вернувшись домой, не могла удержаться, чтоб хоть в акварели не передать чудо тех мартовских вечеров.
Впоследствии, когда я снова стала писать маслом, я неоднократно повторяла мотив этих вечеров. Только впереди пейзажа я неизменно изображала хитренькую лисичку, ярко-рыжую, с острой мордочкой. Что-то таинственное, предвещавшее мне грядущие годы, звучало в этих картинах. Ещё трещал мороз, холод неверия леденил сердца людей. Но дело шло к весне, днём солнце уже грело, крепкий наст уже сковал глубокие снега, лиса бежала и скользила. Никто тогда не предполагал, что через тридцать лет солнце веры согреет сердца многих, стают снега, зазеленеют поля, леса -вера даст плоды свои. А в 60-е годы ещё наступала (как на моей картине) длинная морозная ночь.
Переходный возраст
Бабушка Зоя Веньяминовна, когда устраивала в московскую школу Колю и Катю, то скрыла, что внуки её — дети священника. Но вот в школе каждый ученик должен был сам написать на листочке, кем работают его отец и мать. Катя написала: «Отец — священник», — и подала классному руководителю свой лист. Учительница прочла про себя, подозвала Катю и сказала: «Напиши: бухгалтер, поняла?» — «Да», — ответила Катя и переписала свой листочек. Никто не обратил на это внимания, дети думали, что Катя не сумела правильно написать. Но дело обстояло так.
Вернувшись как-то из школы, Катя сказала: «Бабушка, завтра наша классная руководительница придёт к нам домой. Она в эти дни обходит квартиры своих учеников, выясняет, в каких условиях живут её дети. У нас много икон, начнутся разговоры о религии, о родителях наших». — «Нет, мы её не пустим дальше столовой, покажем ей твой рабочий уголок — и все. А иконы на полочке в углу мы на завтрашний день загородим картиною».
Так и сделали. Но дедушка, прогуливаясь, зашёл к фотографу и принёс портрет нашей семьи. На крупной фотографии отец Владимир был в рясе и со священническим крестом. Все полюбовались на фото и поставили карточку на видное место. Катина учительница, войдя в столовую, внимательно оглядела обстановку, и взгляд её впился в фотографию нашей семьи. «Ну, теперь мне все ясно», — сказала она и ушла, не требуя никаких объяснений. Возможно, что в душе она была верующая, но не хотела выдавать себя, вступая с кем бы то ни было в философские разговоры.
Я часто видела, что тетради детей не проверены. Подчёркнуто красным пол тетради, стоит за все «три». А ведь были там работы, выполненные и на «пять», были и с ошибками, за которые следовало бы «единицу» поставить. Такое ведение дела, понятно, расхолаживало детей, но я им говорила: «В Священном Писании апостол говорит: «Все делайте, как для Господа, а не как для человека». Спаситель примет ваш труд, благословит вас за прилежание. Пишите и учитесь так, чтобы совесть ваша была спокойна. Совесть — это голос Божий в душе каждого человека. Имейте чистую совесть, докажите своим трудом вашу любовь ко Спасителю. Он не оставит вас в жизни, с Ним вы будете всегда счастливы».
Подобно этому тексту я однажды написала большое письмо своему первенцу. Я часто навещала своих родителей в Москве, но Колю не всегда заставала дома, он был на уроках в музыкальной школе. Меня поразил небрежный почерк в его тетрадях: «Как безобразно Коля стал писать!» — сказала я дедушке. Но Николай Евграфович заступился за внука: «Он весь в меня, у меня тоже некрасивый почерк». Дедушка баловал Колю: решал ему задачи по математике, физике, объяснял ему химию и т. п. А бабушка помогала Коле по французскому, проверяла русский, наталкивала на мысли в сочинениях. Тогда я написала Коле длинное и строгое письмо. Мама сказала мне, что, прочитав письмо, Коля очень плакал. Ничего, это послужило ему уроком, он стал стараться. По музыкальным предметам у Коли всегда были все пятёрки, но в общеобразовательной школе сыпались тройки.
У Кати дело обстояло иначе. Она была очень самостоятельная, не допускала до своих уроков никого, всегда думала сама и училась в обеих школах на все пятёрки. Но характер у Кати был трудный. Колю бабушка звала «бесконфликтный мальчик», а на Катю она часто жаловалась: «Бывают срывы, Катя грубит, не слушается. Она отвечает: «Я потом вымою посуду» или: «Успею, после вынесу помойку!»». Тогда отец Владимир придумал средство для воспитания дочки. Он завёл тетрадку, положил её на полочку и сказал бабушке: «Вот сюда, пожалуйста, записывайте под числом, когда и как вам Катенька отвечала или противоречила. Я буду приезжать, читать и сам разберусь с Катей в её поведении». С этого дня Катя переменилась.
— Ну, что там записано? — спрашивал отец.
— Что вы, батюшка, — отвечала бабушка, — да разве Катя даст мне что-то для вас записать? Она меня близко к полочке не подпустит: целует меня, обнимает, извиняется, говорит: «Нет, бабушка, ничего не пиши, я тебе все дела переделаю, только чтобы папочка был мною доволен!»
У старших детей наших начинался переходный возраст, которого обычно все боятся. Но мы с батюшкой не чувствовали в наших отношениях с детьми никаких изменений. Просто с годами ребятки становились самостоятельней, что нас только радовало.
Когда Феде было шесть лет, а старшим мальчикам тринадцать и четырнадцать, то в августе Федюша заболел. У него вдруг сделалось воспаление слёзного мешка в глазу. Бежала непрестанно слеза, вокруг глаза все посинело, как от удара. Врачи предсказывали операцию, хотели положить Федю в больницу. Но мы решили обратиться за помощью к отцу Иоанну Кронштадтскому, повесть о жизни и чудесах которого мы тогда прочитали. У нас был ему акафист, я усердно и настойчиво просила помощи у новоявленного святого. А Коля и Сима взялись два раза в день возить Федюшку на уколы пенициллина в надежде на исцеление. К всеобщей радости и к славе святого отца Иоанна, болезнь Феди быстро отступила.
Наблюдая за детьми, я с радостью замечала, что вера и любовь ко Господу начинают владеть их сердцами. Была Великая пятница, в храме вынесли на середину святую Плащаницу. У Серафима в обеих школах были ответственные занятия, которые он не мог пропустить. Вечером мальчик грустно сказал мне: «В церкви сегодня такие трогательные службы, а я не смог там быть...» Я почувствовала, что душа его страдает. Я дала сыну акафист Страстям Христовым, сказав: «Уединись и почитай это вечером». Сын взял книжку и долго не выходил из своей комнатки. Все спали, когда Сима принёс мне книжку и с благодарностью поцеловал меня. Я спросила его: «Полегче на сердце стало?» Сынок молча кивнул, но глаза его сияли. Я поняла, что слова акафиста помогли ему излить перед Богом свои чувства.
Да не подумает кто-либо, что, видя детей своих начинающими духовную жизнь, то есть жизнь с Богом, я успокаивалась за них хотя бы на час. Нет, я знала, что именно теперь враг сатана будет стремиться всячески погубить как души, так и тела их. Когда Любочке было года два и я не спускала её с рук, мне говорили: «В Москву привезли Дрезденскую галерею. Там шедевры искусства, там Сикстинская Мадонна. Мы уже четыре раза ходили Её смотреть и каждый раз получали большое наслаждение. Вы оставьте семью на день, сходите, вряд ли в жизни случится ещё раз увидеть дрезденские сокровища».
Но я смотрела на свою необычайно подвижную и шуструю дочурку, брала её на руки и думала: «Кому дорого это дитя так, как мне? Я за неё в ответе перед Богом. Моя душа спокойна, только когда девочка со мною. И какое я могу иметь наслаждение, если тревога будет наполнять моё сердце?» И я никуда не поехала.
Вот эта самая тревога за детей постоянно владела мною. Только находясь мыслию перед лицом Всевышнего, вручая Ему постоянно Его детей, которых Он дал мне только на время, чтобы мне их вырастить и вернуть Ему, только в таком молитвенном настроении я могла находить покой своей душе. Я делаю домашнюю работу, но знаю, что ангел хранит детей. Но как они молились ему?
Вот я полощу белье у колодца, недалеко от меня купаются в пруду мои детки. Симочка отстал от них, так как помогал мне донести до колодца тяжёлые тазы с мокрым бельём. Вдруг слышу его крик, бегу к пруду. Сынок стоит в воде, держит руками свою ногу, а вокруг него все красно от крови. Оказывается, что Сима наступил на разбитую бутылку и порезал на ступне кровеносные сосуды. Поясом от своего платья я перетягиваю порезанную ногу, из которой кровь бьёт ключом. Коля в плавках несётся домой, зовёт на помощь дедушку и дядю.
Симу возили в больницу, зашивали рану. Он очень ослаб, долго спал, а потом целый месяц провёл в постели, так как не мог ходить. Слава Богу, нога зажила, но всем нам был урок: смотрите, как опасно ходите — гласят слова Священного Писания. Поэтому призывайте всегда своего ангела-хранителя и ходите всегда, как пред лицом Господа. Так учили мы детей, но ведь только один Бог без греха.
Каждые осенние каникулы я умоляла ребят не ходить на пруд, ибо лёд ещё не окреп. Но год на год не приходится. Бывали годы, когда мороз уже так сковывал лёд, что наш огромный Барский пруд превращался в ледяное поле. Земля была ещё не покрыта снегом, а по пруду можно было носиться на коньках, катать друг друга на санках. Однажды даже мой батюшка бегом катал на санках маленьких ребятишек. Солнце, мороз, и воздух так чист и свеж, что всем делается легко и весело. В те же годы, когда в начале ноября пруд был ещё не замёрзший, мне было спокойнее. Я знала, что дети не полезут к холодной воде. Но тонкий лёд — это самое опасное! Ребята прыгали на лодке, примёрзшей у берега, потом ушли. Остался один Сима. Он решил испытать крепость льда и вылез из лодки. В тот же момент он провалился. Сима вылез на берег и стремглав пустился домой. В эти часы я обычно спала, без послеобеденного отдыха я не в силах была крутиться до ночи. Младшие дети тоже спали, дома было тихо. Вот вхожу я в ванную и вижу, что на верёвочке развешана вся одежда Серафима. А где же он? Тихо хожу по комнатам, ищу сына. Он лежит на отцовской постели, зарывшись в пуховое одеяло, виновато улыбается.
— Сынок, что случилось?
— Я провалился в пруд.
— Не послушался! Я же просила… Что же меня не разбудил? Я бы тебя согрела чем-нибудь.
— Да я уже согрелся. Коля принёс мне в ванную сухое белье.
— Бог сохранил тебя, дитя моё, ну впредь будешь осторожнее.
Я понимала, что сама я уже не могу охранять детей, они выросли. Теперь вся надежда была на Бога. И все же я Провожала их летом на купания в пруду, когда им было уже одиннадцать и двенадцать лет. Коля и Сима отлично плавали и ныряли, особенно когда отец привёз им ласты и маски. Но сердце моё замирало, когда они пропадали надолго из вида. Я боялась, что они переохладятся, звала их выходить на берег, но докричаться было трудно. В жаркие дни купающихся было много, над водой стоял визг и крик, близко от берега брызгались мои младшие дети, которые были послушнее. Ребятам было удовольствие, а мне — нервотрёпка. Я решила все рассказать Володе. Разговор был за вечерним чаем в присутствии бабушки и дедушки. Я жаловалась на ребят, говорила, что не в силах больше с ними ходить на пруд, что они заплывают далеко, где спасать их в случае беды некому. Отец Владимир слушал молча, потом встал, позвал за собой старших сыновей и пошёл с ними на верхнюю террасу. Все притихли, ждали развязки дела, дедушка про себя молился. Я видела, как он переживал, может быть, боялся наказания своим любимцам.
Все трое спустились вниз к чайному столу радостные и весёлые. Муж целовал меня, благодарил, что я вырастила ему таких славных ребят. Он сказал:
— Они уже достаточно взрослые, чтобы самим отвечать за своё здоровье и жизнь. Переохладятся и заболеют -будут сидеть дома, они это понимают. Спасать их в воде некому, поэтому пусть сами берегут свою жизнь. Они знают, как они всем нам дороги, они не захотят причинить всем нам горе. Так ли, ребята?
— Да, так, — ответили мальчики. Отец продолжал:
— С этого дня ты, мамочка, больше на купания их не провожай. Назначь только время, в которое они должны возвратиться. И чтобы не было опоздания ни на минуту, — окончил отец строго.
— Ну, уж как папа благословил, так оно теперь и будет, — сказала я облегчённо.
За младших я не беспокоилась: девочки боялись далеко заплывать, Федя ещё не плавал. В послеобеденную жару, когда в доме был тихий час, Коля и Сима придумывали себе потеху за плотиной. Они садились на велосипеды и уезжали до вечернего чая, причём одевались в самое грубое и тёмное.
Километрах в трёх от дома, после плотины, протекал неглубокий ручей, песчаные берега которого были круты и обрывисты. Оставив в стороне велосипеды, один брат избирал себе верх, другой оставался на песке у ручья, под обрывом. Тот, кто внизу, должен был взобраться наверх, но верхний держал свою позицию, спихивал брата. Сцепившись, оба летели вниз. Потом позиции меняли. Понятно, что после такой игры мальчики возвращались мокрые, грязные, исцарапанные, но довольные. Они с восторгом рассказывали двоюродным братьям о том, как они «воюют». Митя и Витя стали проситься с ними. Соколовы согласились взять их с собой, но с условием: один на одного, брат родной на брата.
Теперь мальчики уезжали уже вчетвером. А когда возвращались, то тотчас же переодевались и мылись в ванной, приходили к столу уже чистые, а мне говорили: «Ты, мамочка, только не вздумай стирать нашу одежду. Мы её завтра опять наденем, опять поедем «воевать»».
Ребята рассказывали: «Мы устанем, объявляем перерыв и сидим рядышком, вспоминая «бой». Обсуждаем подъёмы,
падения, кусты, за которые можно цепляться… Так здорово, так интересно! А Митя и Витя сидят злые, нахмуренные. Нам смешно: «Почему вы сердитые друг на друга? Ведь игра была добровольная: не хочешь — не лезь, сиди...»» Так удивлялись на двоюродных братьев мои ребята.
Я все понимала и радовалась добродушию и обоюдной любви моих детей. Благодать Божия не оставляла их даже в добровольных схватках, даже в удалых, шумных играх. А у племянников, которые в эти годы уже не ходили в храм и не молились, не было охраняющей их от зла силы Божией, поэтому после «боев» Митя и Витя становились мрачные и озверелые. Соколовы не стали брать их с собой. Отец Владимир однажды увидел тело Серафима, когда сын переодевался.
— Почему ты весь в синяках и ссадинах? — спросил отец.
Симочка с улыбкой ответил:
— Мы играем так на круче. От Кольки все перетерплю.
Отец Владимир и дети
Нам оставалось только благодарить Господа за ту любовь, которую Он дал в сердца нашим сыновьям. Ни в детском, ни в отроческом, ни в юношеском возрасте Господь не попустил гневу или даже раздражению коснуться их душ. Ссор у нас в семье вообще не бывало. Видно, молитвы родителей да отца Митрофана, благословившего наш брак, хранили нас. Детей наших всегда тянуло друг к другу. Мы с радостью наблюдали, как они советуются друг с другом, обсуждая дела и т. п. Ни раздражения, ни зависти, ни злобы. Вспоминаются слова из послания апостола Павла: «Любовь не раздражается, не превозносится, не мыслит зла… все покрывает, всему верит...» (см. 1 Кор. 13, 4-7).
Между женщинами и у нас в семье бывали стычки: шумим, упрекаем друг друга, сердимся… Видно, в меня дочки, не в отца. Муж мой никогда не выходил из себя. Бывало, мы с ним разойдёмся во мнениях, я настаиваю на своём, он противоречит. Но чуть я погорячусь, Володя уходит. А если он сердился, то не смотрел на меня. А я ловила его взгляд, старалась заглянуть ему в глаза. И если это удавалось, то точно искра любви вспыхивала между нами, нас уже тянуло друг к другу.
И не было в жизни большего счастья, как сидеть рядом, чувствуя благодать Божию, которая соединяет нас на земле. А будущий век ещё закрыт от наших взоров, не знаем ещё, куда определит нас Господь, надеемся на Его милосердие. А в этом мире грехов у нас было много, идёт ещё пора их искупления.
Отец Владимир мой никогда не читал детям что-либо из Священного Писания, никогда не давал длинных наставлений — в общем, в философию не пускался. Но он действовал на детей своим примером жизни: добросовестно относился к служебным обязанностям, к семье. Никогда он никуда не опаздывал, никогда никому не отказывал, ссылаясь на занятость или нездоровье. Никто никогда не слышал от батюшки бранного слова. Но если он сердился, то голос его менялся: рявкнет басом, так что всех дрожь проберёт. Не терпел он разговоров на клиросе, не терпел беспорядков. В церкви его боялись, особенно когда он последние двадцать пять лет был настоятелем. Дома тоже дети боялись раздражать отца, слушались всегда беспрекословно. Вечером муж говорил мне:
— Пойдём попьём чайку в тишине. А я ему в ответ:
— Да ведь ещё ни один не спит, сейчас шум поднимут. Отец:
— Я вот им!
Сидим, мирно беседуем, а над нами в детской топот, смех. Батюшка стучит ложкой по трубам отопления. Водворяется тишина, но ненадолго. Батюшка опять стучит и густым басом говорит: «Я сейчас к вам поднимусь». Тихо. Ну, уж если предупреждение не помогает, отец медленно шагает по гулкой лестнице, снимает с себя ремень. Входит отец в комнату, но там все уже спят, зарывшись под одеяла. Так ни разу никому и не попало, отец ведь в них души не чаял. Уйду я, бывало, во Фрязино по делам, вернусь домой — тишина. А где же дети? Стоят мальчики по углам до моего прихода. Я их никогда не ставила в углы, просила взять книгу или давала какое-нибудь дело по хозяйству. Бывало, скажу мужу: «Что толку от их стояния? Лучше б книжку почитали!» Отец отвечает: «Что же, я им не давал читать? Читали бы, не попали бы в угол. А то такой шум подняли!» Но девочки по углам никогда не стояли, с ними отец был, видно, нежнее. Племянники лет с двенадцати перестали находиться у нас, не умели себя вести. «А ну-ка, идите к себе», — все чаще и чаще говорил батюшка, и дверь к Никологорским надолго закрывалась, чему я была очень рада. Мне было достаточно своих и детей тех священников, которые служили у нас в Гребневе. О, их было много!
Отец Димитрий и отец Василий
Священники, служившие у нас в Гребневе, как будто своим долгом считали посещать наш дом. А менялись они часто. Отец Владимир вёл список как настоятелей и «вторых» священников, так и дьяконов. За сорок лет было только два раза, когда священники служили у нас подолгу: отец Георгий Рзянин служил четырнадцать лет, а отец Димитрий — девять лет. А в большинстве случаев служили кто год, кто два, редко три и четыре года, но бывало, что и всего-то несколько месяцев. Такая уж была политика, не давали людям привыкнуть к отцу духовному, не давали священнику узнать свою паству. Какая тут могла быть община? Дьяконы и старосты по пять-десять лет оставались у нас, но потом и их меняли. Особенно болезненно происходили перемены старосты. Всегда собрание, шум, разбор беспорядков, спор из-за кандидатов. Я редко бывала на этих сходках, но часто удивлялась: кого выбрали? Ведь могли бы более подходящую женщину найти! Одну из старост прихожане прозвали «одержимая Авдотья». Боялись при ней к ящику подойти: облает, все настроение испортит. А уберут такую, то как погром в сторожках — ни тарелок, ни посуды не найти. Дорогие облачения пропадали целыми комплектами, пропадали иконы, книги. Горе переживал храм, спросить было не с кого, всех меняли по распоряжению райсовета.
Верующий народ плакал. Особенно рыдала толпа, когда, собравшись у ворот, провожала отца Димитрия Слуцкого. За годы своего настоятельства отец Димитрий обновил всё церковное хозяйство. До него ограды сплошной не было, кирпичные столбики рухнули, решётку растащили. Отец Димитрий всю кирпичную ограду восстановил. Он произвёл внешний и внутренний ремонт обоих храмов, отремонтировал сторожки, полы которых, состоявшие из металлических плит, качались на сгнивших балках. Бог вразумил отца Димитрия забраться под купол летнего храма и пройти по карнизу. Он обнаружил высоко над головами молящихся восемь заштукатуренных, закрашенных круглых окон, рамы которых совершенно уже сгнили. Однажды летом, когда мы утром подошли к храму, мы увидели гору гнилых коричневых досок и брёвен, рыхлых, как муравейник. Все удивлялись: откуда эта труха? Каким же чудом эта труха ещё держалась и не обвалилась на людей? Силою Божией. Господь сподобил отца Димитрия все заново обстроить, обновить. А здоровье у отца Димитрия было слабое. Худой, как щепка, он мелькал целый день тут и там среди рабочих, когда не было службы. Прихожане его очень любили, что, конечно, не нравилось райисполкому. Уж как они старались опорочить этого подвижника и страдальца! О нем писали клевету в газетах, в журналах, огромные стенды с карикатурой на отца Димитрия стояли тут и там во Фрязине. На них было написано «Не проходите мимо», а отец Димитрий был нарисован необъятной толщины, в облачении и в обществе, порочащем его сан. Но батюшка был не горд, не обращал внимания на травлю, продолжал служить. Тогда власти потребовали от епископа, чтобы отца Димитрия перевели на другое место. А на его место прислали отца Василия Холявко. О, тот тоже был подвижник, переживший очень много. Отец Василий был родом из украинской семьи. С детства слышал он о Киево-Печерской обители, лет в двенадцать ушёл из родительского дома и определился в Лавру сначала послушником. Когда ему было лет двадцать, Василий вернулся в мир и женился, после чего вскоре принял сан дьякона. Вскоре разразилась революция, отец Василий был арестован. Долгие годы провёл он в концлагере на Соловецких островах, потом на Новой Земле. Об ужасах тех лет отец Василий никогда нам не рассказывал, говорил только, что «уму непостижимы» те испытания, которым подвергались заключённые. На наши вопросы «Как же Вы уцелели?» отец Василий отвечал: «Меня Господь через мой голос спас. На всех советских праздниках начальство лагерей приглашало меня петь на их вечеринках светские песни. Я как начну орать им украинские песни, так они все в восторг придут, аплодируют и говорят: «Этот голос надо сберечь!» Без меня некому стало бы солдат да офицеров пением забавлять. Вот за голос мне и давали самую лёгкую работу, чтоб я не простудился. Ведь морозы там, на Севере, страшные, ночи полярные длятся месяцами. Почти никто там не выживал, условия были жуткие, работа тяжёлая. А я в бане работал, горячую воду выдавал. Если узнаю, что моется священник, то я ему вторую шайку тёплой воды дам, да и мыльца добавочную порцию».
К сожалению, за все три года служения у нас в Гребневе отца Василия мне не пришлось расспросить батюшку подробнее о его жизни. Я всегда была окружена кучей детей, заботой о хозяйстве. Если отец Василий сидел с моим мужем за столом, то я должна была подавать, убирать, одновременно топить печь, следить за детьми и т. п. Помощниц у меня в те годы не было. Отец Василий жил в Москве, в Гребнево приезжал на службы. Но летом он любил отдыхать в ограде, прогуливался по липовым аллеям, сидел на лавочках. Вот тут я и подходила к нему, считая за счастье пробыть около духовного человека хоть четверть часика. Ко мне бежал Федюша, приходил в ограду погулять и мой батюшка.
Мой отец Владимир тоже полюбил отца Василия, избрал его своим духовником. И много лет спустя, когда никто из нас уже не жил в Гребневе, отец Владимир ездил к отцу Василию на исповедь в село Коломенское. Он звал и меня, но я перестала уже ездить к отцу Василию, не могла вырваться из дому: болезни, внуки и т. п. А первые месяцы, когда я лишилась этого духовника, я очень скорбела. Любовь к нему мне предсказал ещё отец Митрофан: «Да, духовного отца своего надо любить...» — говорил он. А другого духовного отца у меня всю жизнь не было. Сначала был родной папочка, но он постарел и умер… А священники вокруг менялись и менялись, не успевали мы к ним расположиться. Но отца Василия Холявко любили даже наши дети, хотя он был к ним весьма строг. Мы ездили с ребятами к отцу Василию на исповедь, ездили через Москву, потом по железной дороге до станции Удельная, где он служил. Это было очень утомительно. Дети выросли и избрали себе духовника в Москве, в том храме, куда ходил дедушка Николай Евграфович. Мы были довольны, дети ездили везде уже самостоятельно. Со мною оставался Федюша, который не пропускал служб отца Василия, пока не ходил в школу. Убежит Федя, бывало, утром, вернётся только к обеду.
— Ты где, сынок, пропадал?
— Батюшке помогал. У него целый мешок поминаний, где же ему все прочесть? Я ему читать помогал.
— Да ведь ты читать не умеешь, букв даже не знаешь!
— А разве надо буквы знать, чтобы Богу молиться? Я перебираю записочки, вожу по строчкам пальцем, губами шевелю, крещусь, кланяюсь. Все делаю, как батюшка. Они мною довольны, говорят мне: «Читай, Федя, читай, твои молитвы скорее всех наших до Бога дойдут».
Федюша причащался часто. Отец Василий его спрашивал:
— Ты сегодня кушал? А Федя в ответ:
— Забыл. Кажется, что только молоко пил...
Отец Василий часто ездил в Ригу на исповедь к своему духовнику владыке Леониду. Отец Василий спросил владыку, как ему быть с Федей, которому уже пятый год. «Причащай», — был ответ.
Когда нашему первенцу было уже семнадцать лет, я рассказала отцу Василию, что Коля очень увлёкся девушкой из еврейской семьи, некрещёной. Отец Василий и с этим вопросом обратился к владыке Леониду. У того был обычай: если он не знал, что ответить, то уходил за перегородку к иконам, там один молился, потом, выходя, давал ответ. Так было и в день приезда к владыке отца Василия, который мне рассказал: «Владыка вышел, помолившись, и сказал: «Пусть просвещает её. А если будут продолжаться близкие отношения, то — с Богом под венец»».
С тех пор мы были за Колю спокойны. Его девушка задавала Коле много вопросов, на которые он должен был иметь ответы. Поэтому Коля читал много духовной литературы, которую давал ему дедушка. Николай Евграфович говорил: «Коля молится прилежно, читает много, я за него спокоен». Да, сынок наш семь лет вымаливал у Господа душу той девушки, которую Бог послал ему в спутницы жизни.
За ёлкой
Когда Феде было четыре года, я в Москве навестила свою подругу детства Лиду Каледа. Она была дочерью священника Владимира Амбарцумова, арестованного в начале 30-х годов. После моей свадьбы, когда я переехала жить в Гребнево, я Лиду не видела. За эти годы она вышла замуж за человека «нашего круга», а именно за Глеба Каледу, родители которого были когда-то членами христианского студенческого кружка. Глеб и Лида жили первые годы в общей квартире, имели лишь одну комнату, хотя детей у них уже народилось шесть человек. Я сочувствовала Лиде, поэтому приезжала к ней с тем, чтобы взять к себе в Гребнево, хоть ненадолго, одного из её детей. Родители охотно отправляли со мной Кирюшу, который был ровесником Феде и ещё не ходил в школу. Он был худеньким ребёнком, и мне всегда хотелось подпитать Киру парным молоком. Кирилл подружился с Федей и охотно гостил у нас как летом, так и зимою.
Перед Новым годом все мои дети съезжались в Гребнево на рождественские каникулы. В школах уже все отпраздновали новогоднюю ёлку, но дома я ёлочку долго не ставила. Я говорила детям: «Сейчас последняя неделя Рождественского поста. Наш христианский праздник ещё не наступил. Будем же послушны уставам Православной Церкви, веселиться и праздновать Рождество Христово будем 7 января. Накануне сочельника и мы поставим ёлочку в доме. У нас запахнет смолою, хвоей, украсим деревце, почувствуем Праздник. А пока — гуляйте, клейте игрушки, цепи, флажки, украшайте дом и с нетерпением ждите праздника. Тогда придут гости, вы получите подарки, начнёте кушать мясные блюда и колбаску, по которой давно соскучились».
Ребята не спорили, они с детства привыкли к тому, что семья наша празднует Рождество 7 января. С утра все дети отправлялись гулять, кто на лыжах, кто с санками на горы. Компания была весёлая, шумная. К нашим присоединялись дети гребневских священников, приезжавшие в село на каникулы из Москвы и других мест, где дети жили с родителями.
Перед Новым годом мимо нашего дома проходило много людей, нёсших из лесу ёлки. Ребята знали от сверстников, что лесник с собакой ходит по опушке, охраняет ёлочки. Но и нашим детям захотелось самим срубить себе деревце. Ещё летом, гуляя, они любовались на молодой ельник, выбирая себе ёлочку на Рождество. Считать рубку ёлки за грех, за воровство — это и в голову никому не приходило. Ведь лесу у нас конца-края нет, то и дело встречаются заросли молодого ельника. И вот, вооружившись детскими топориками, вся шумная компания отправилась в лес. Федя с Кириллом просили взять их с собой, но старшие отказывались: «Снег глубокий, вы завязнете, не дойдёте».
Тогда я пожалела малышей и пошла с ними в лес, усадив Федюшу и Киру на саночки. Дорожка не утоптанная, мне было тяжело. Старшие взялись помогать мне, но устали и убежали вперёд за товарищами. Я просила малышей идти ножками, они покорялись, но без конца падали. Так мы и отстали, пришли на опушку, когда ребята уже рассеялись по лесу. Их крики, смех и говор гулко разносились кругом:
— У кого топор? Дай мне, я срублю вот эту ёлку!
— Нет, моя куда пушистее! Руби обе: одну нам, другую в Москву бабушке отвезём!
— А милиция машины останавливает и ёлочки отбирает!
— Не пихайся!
— Я провалился!
— Дай руку, тащи меня!
Я подошла к детям, сказала им:
— Да вы не шумите, ведь лесник не глухой.
— Он ночью стережёт, а сейчас день! — кричали мне дети в ответ.
Но вот на тропинке из села к нам медленно приближался человек с ружьём, на поводке он держал собаку.
— Лесник! Лесник! — закричали ребята. — Кидайте топор в снег!
Стук прекратился, ёлки бросили, выскочили все на дорожку, бегут ко мне. Я им говорю:
— Ребята, я вас будто не знаю. Со мной только двое малышей. А вы идите вперёд, навстречу леснику, не бойтесь...
Усадила я опять Федю с Кирой, повезла. Смотрю — лесник детей остановил:
— Ёлки рубили? Где топоры?
— Нету топоров! Мы потеряли...
— Вы чьи? Откуда?
— Здешние, приезжие, из Москвы!
Обогнули дети по сугробам лесника с собакой и бегом прочь. А я тащу тяжёлые санки, малыши поглядывают со страхом.
— Чьи это ребята? — спрашивает лесник.
— Мои на саночках сидят, — отвечаю.
Мужик махнул рукой и пошёл туда, где снег был утоптан. Так и вернулись ребята ни с чем. А к ночи за ёлками решили идти взрослые: брат Володи Василий, сосед наш и третий — шофёр наш Тимофеевич. Им ёлки нужны были к Новому году.
Я говорила детям: «Нечего спешить! Люди встречают Новый год, и никому больше в голову не придёт идти в лес за ёлками. А сколько их там срубленных будет валяться -тех, что лесник отобрал! Вот тогда мы и выберем себе самую красивую ёлку! До Рождества ещё целая неделя»-Однако мужчины пошли в лес. Неверующими всегда владеет стадное чувство: как все — так и мы. Дети подошли к окнам, открыли форточки, прислушались: лай собак, выстрелы. Ривва Борисовна в панике: «Ой, в моего Тимофея стреляют! Зачем он пошёл? Мы бы в Москве себе ёлку купили. Убьют мужа!» А выстрелы повторялись. Вскоре вернулся Василий, он был зол и мрачен: «На лесника нарвались! Собаки злющие, а сам ружьём грозит: «Стрелять буду, стой, бросай ёлки!» Мы с Иваном ёлки бросили, идём, а Тимофеич бежать в лес пустился. Так лесник ему вдогонку палил».
Школьный учитель Покровский А. А. тоже был в эти часы в лесу. Мороз, луна, видно все далеко. «Гляжу, — говорит, — человек ко мне бежит. Лесник! Я от него помчал, а он за мной несётся. Я — к домам, человек — за мной. Так и преследовал меня, пока я не скрылся за своей калиткой. Ну, думаю, проследил, теперь знает, кто я. Что-то будет!»
Страх нападал на людей, боялись в те годы всегда и всего, ведь лагеря с заключёнными ещё были повсюду. А бежал-то за учителем не кто иной, как наш шофёр Тимофеич, удиравший от лесника. Вернулся Тимофеич не скоро, ведь крюк больше километра сделал, да и бежал-то по рыхлым сугробам. Он весь дрожал, задыхался, был красный, как рак. «По мне стреляли...» — еле вымолвил. Жена — радостно: «Провались она, эта ёлка! Я чуть вдовой не осталась, а Толька — сиротой!» На колокольне часы били двенадцать, дети спали.
Отец Владимир сказал: «Завтра выезжаем рано, служим в храме благодарственный молебен, а теперь пора спать». Наступил Новый год.
А в первых числах января мы приносили с опушки леса столько пушистых ёлочек! Срубленные, но отнятые у людей лесником, уже никому не нужные. Много ёлочек приносили к церкви, украшали ими «Иордань», готовя её к празднику Крещения. Во дворе храма делали из снега бассейн, среди которого ставили баки для воды. Её освящали на улице. Это было уже через две недели после Рождества.
Дед Мороз
В первый день Рождества Христова все мы шли в храм, потом разговлялись. Только четыре дня оставалось до начала школьных занятий, но один из этих дней мы выбирали Для торжественной ёлки. Гостей съезжалось много, в основном были семьи священников с их детьми. Я ещё постом ездила с машиной в «Детский мир» и накупала там игрушек. Но домой я их не завозила, а разгружала у знакомой старушки Елены Мартыновны, проживавшей в пяти минутах ходьбы от нас. Свёртки подписывались именами детей, складывались в мешок. Дед Мороз мог без труда распределять подарки: кому — мяч, кому — куклу, кому — конструктор и т. д.
Дом гудел от множества народа, ёлка сияла огнями, кабинет батюшки был заставлен столами с угощениями. Там сидели взрослые, а дети с нетерпением носились от окна к окну, отыскивая в сумерках ночи долгожданного Деда Мороза. Наконец приезжали дедушка и бабушка с вестью, что видели Деда Мороза, что он уже близко. Напряжение достигало высшей степени, дети теснились, толкались у окон и вдруг кричали: «Ура! Дед Мороз идёт!». Тут уж невозможно было их удержать. Забыв всякую предосторожность, они раздетые в мороз выскакивали на улицу, кричали: «Сюда, Дедушка, к нам, к нам иди!» Словно обожжённые морозом, дети влетали обратно в дом, а другие с восторженным визгом помогали Деду перетаскивать через пороги саночки с набитым мешком.
Дед Мороз величественно и медленно прошёл в столовую, взглянул на образа с зажжённою лампадою и спросил:
— Куда я попал? Что тут за праздник?
— Рождество Христово, — закричали дети.
— А здесь знают молитву Новорождённому Христу?
— Да, да, знаем!
— Тогда споём.
И по дому разлилось пение тропаря: «Рождество Твоё, Христе Боже наш». Пели и взрослые, и дети и в коридоре, и на лестнице, где была ни стоял.
Дед Мороз сел за фортепиано и спросил:
— А ещё что вы умеете петь Младенцу Христу? Тогда под аккомпанемент фортепиано дети пропели гимн:
Нынче совершилось чудо из чудес:
Ныне персть сроднилась с благостью небес,
Ныне Человеком стал Предвечный Бог
И в вертепе в яслях, кроткий сердцем, лёг...
Далее пели стихи, сочинённые самим Дедом Морозом, но давно знакомые нашим детям.
Дети, цветы и птицы —
Их сердце не знает гроз…
У них посылал учиться,
О них говорил Христос...
— А где же у вас рождественская ёлочка? — спросил Дед Мороз.
— Наверху, Дедушка, пойдём туда.
Все поднялись в детскую, где начались хороводы вокруг зажжённой ёлки. Дед Мороз придумал массовую игру вокруг стульев, после которой все, и сам Дед, стали мокрые от пота. Бабушка Зоя заволновалась: «У Деда станет плохо с сердцем!» Тогда усадили Деда в кресло, дали ему отдышаться и положили к его ногам таинственный мешок.
— Что у тебя в мешке, Дедушка?
— А вот узнаете. Кто мне скажет стих, споёт или сыграет на скрипке, тому я дам подарок из этого мешка.
Сначала заиграли в две скрипки Коля и Катя: «Как по морю, морю синему...» Замолкли аплодисменты, дети получили подарки. Сима играл на контрабасе «Песню Сусанина», а другие дети рассказывали стихи. Особенно понравилось всем стихотворение «Звезда», где были такие слова:
Не здесь Христос — за облаками,
Он на земле среди людей,
Он там, в миру, страдает с вами.
Поверь, средь тех рождён Христос,
Кто мог любовию живою
Стереть хоть каплю братских слез,
Кто жертвовал за всех собою,
Чьё сердце пламенем зажглось,
В том сердце и рождён Христос.
Подарки заняли внимание детей, и Дед Мороз незаметно ушёл.
— Где же Дедушка Мороз? — спросила шестилетняя девочка.
— Растаял, — ответили ей, указывая на лужу от снега с валенок.
— Да, вот и лужа, растаял… — согласились малыши.
А в кабинете и столовой уже устраивалось чаепитие. Сидели за столом преимущественно взрослые, а ребятам было не до еды. Они ели на ходу мандарины, яблоки, пряники, подбегали к родителям, показывали им свои подарки. Бабушка и дедушка знакомили детей со своим другом Александром Александровичем Солодовниковым, который, к общему сожалению, опаздывал, как всегда, и не видел Деда Мороза, Теперь за чаем Александр Александрович расспрашивал малышей об их впечатлении от Деда Мороза. Дети до семилетнего возраста искренне верят в существование Деда Мороза, а старшие говорят: «Мы хоть и все понимаем, но все равно нам очень интересно».
Часам к девяти вечера гости стали разъезжаться, наш Тимофеич доставлял их до поезда. А Деда Мороза и родителей моих наша «Волга» везла до квартиры в Москве.
Бывало, что не все гости разъезжались, некоторых мы оставляли ночевать. А на следующее утро праздник продолжался: солнце, мороз, катанье с гор на санках, на лыжах.
Конечно, такую радость нам Господь посылал не ежегодно. Бывало, что дети болели или какие-то другие жизненные обстоятельства не позволяли проводить праздник весело и шумно. Мы благодарили Бога за все, зная, что Он руководит нашими делами. Но те два года, когда Феде было четыре и пять лет, когда к нам приезжал Александр Александрович Солодовников, — эти годы остались в нашей памяти на всю жизнь, как светлые лучи солнца, озарившие нашу замкнутую провинциальную жизнь.
А «Дед Мороз», или друг нашей семьи Александр Александрович Солодовников, вернувшись в Москву с гребневской ёлки, тут же сел и, будучи под впечатлением вечера, написал стихотворение:
Машина мчалась.
Час назад Ещё мы были на Арбате.
Бегут поля, леса летят,
И вот мы — в царстве благодати.
Москву сокрыла ночи мгла.
Старинный храм среди села,
И Дед Мороз с большим мешком
Идёт утихнувшим селом.
Дом-терем, лесенки, светёлки,
Огни лампад, дыханье ёлки
И пенье детских голосов,
Как хор весенних соловьёв.
В какую же попали даль мы?
Звучат колядки, гимны, псалмы,
Двух скрипок праздничный дуэт,
А у рояля — старый дед.
Ребячьих губ прикосновенья
И глаз их нежное свеченъе…
И бабушки счастливый взгляд.
На дедушку и на внучат.
Старушки — феи Андерсена
Полны забот об угощенъи.
Мальчонка с мягкими кудрями
Уселся на колени к маме
И на потеху взрослым всем
Счищает с торта сладкий крем.
Здесь люди все одной чертой
Друг с другом схожи — добротой!
Исчез, пропал безбожный мир:
Здесь вера, и любовь, и мир.
В этом стихотворении излил свои чувства старик, переживший много на своём веку, вернувшийся из концлагеря Воркуты.
Александр Александрович был родом из дворянской семьи — богатой, обеспеченной. До революции он получил прекрасное юридическое образование, играл на рояле, пел, писал стихи, говорил на нескольких европейских языках. Лишившись в результате революции всех благ мира сего, Александр Александрович работал в советском учреждении на должности юриста.
Однажды он увидел, что сослуживцы его находятся в затруднении: один из них собрал продовольственную посылочку своему родственнику, сидевшему в тюрьме, но не имеет возможности эту посылку послать по назначению. Почему? Да потому, что почта не принимает посылок без обратного адреса. А если написать свой адрес, то это все равно, что подтвердить свои близкие родственные отношения с заключённым. Сие же грозит большими неприятностями. И вот, опасаясь быть приписанным к «делу» заключённого, никто из родных и друзей не решался послать бедняге посылку. Обладая чутким сердцем, небезучастным к чужому горю, Александр Александрович был возмущён положением дел. Он сам охотно предложил подписать на посылке свой обратный адрес, уверяя всех, что ему, незнакомому даже с арестованным человеком, не может грозить никакая опасность. Через некоторое время Александр Александрович был арестован как соучастник «дела» того человека, которому было послано не что иное, как продовольствие, то есть сахар, сухари и т. п. Так Александр Александрович полу-
чил ссылку в далёкую северную Воркуту, где полярные ночи, метели, снежные заносы и тяжёлая работа добычи угля на шахтах.
В 1996 году вышел из печати сборник стихов Александра Александровича. Он очень автобиографичен. Читая стихи, ясно представляешь себе скорби и радости души этого замечательного человека:
Погиб ребёнок мой,
Что был милее дня…
Распалася семья,
И я один — в темнице.
Вспоминая годы своей молодости, Александр Александрович всегда кручинился. За эти годы он в старости всегда приносил Господу глубокое слёзное покаяние. Он пишет в стихотворении «Покаяние»:
О, если бы тёмной страсти
Не отдал я чистоты...
И дальше:
Сердце под грудой грозной
Раскаяния и стыда.
Но жаркой струёй слёзной
Растопится эта беда.
К покаянию, к Богу привёл Александра Александровича старец Андроник, с которым он вместе
… комариной тайгою
В толпе обречённых шагал,
Сгибался в шахтёрском забое,
На лагерных нарах лежал.
Видя Промысел Божий, то есть заботу Господа о спасении его души, Александр Александрович благодарил Бога за тюрьму, где он был «уловлен апостольской вершей» (то есть сетью). Он пишет:
Запоры крепкие, спасибо!
Спасибо лезвию штыка.
Такую мудрость дать могли бы
Мне только долгие века.
[И] чуя близость тайн чудесных,
Я только верю и люблю.
Так Александр Александрович узнал счастье души в единении с Богом. Теперь он уже писал:
В грудь мою ударяют лучи.
Она — тимпан, и звенит в ответ.
Свет! Свет! Божественный свет!
Ликуй, радуйся, царствуй, звучи!
В эти-то годы, годы духовной зрелости Александра Александровича, мы познакомились с ним через моих родителей. Они, отдыхая летом в Гребневе, сняли рядом комнатку для него. Зимой он был еженедельным гостем в их квартире, а летом гулял с моими старичками, молился в нашем храме, рисовал со мною пейзажи.
Конечно, сближение с таким замечательным человеком, как Александр Александрович, сильно влияло и на моих детей, которые в двенадцать-четырнадцать лет впитывают, как губки, идеи окружающей их среды. А Александр Александрович давал пример полной отдачи своей судьбы в руки Всевышнего:
Как Ты решаешь, так и надо,
Любою болью уязви.
Ты нас ведёшь на свет и радость
Путями скорби и любви.
Дедушка Николай Евграфович
Большое влияние на моих детей и их сверстников оказывал в 70-е годы дедушка Николай Евграфович Пестов. Он предупреждал, чтобы после вечернего чая никто не расходился. Часам к шести на террасу собиралась детвора от шести до шестнадцати лет. Многие из их родителей также приходили на эти беседы. Содержание их во многом отличалось от тех, которые отец проводил с нами в моем детстве. Папа уже не читал подряд жития святых по святителю Димитрию Ростовскому. Николай Евграфович теперь критически смотрел на многое из старинной духовной литературы. Он говорил: «Это написано, в основном, монахами и для монахов, написано в далёкие от нас времена. Но всякому овощу своё время». Наставления для монахов не годятся для весёлой молодёжи, начинающей свою жизнь в суёте шумной огромной столицы. В разные времена Бог посылал еврейскому народу разных пророков. Теперь верующие люди должны руководствоваться современными наставниками, а духовная литература должна соответствовать умственному развитию новых людей.
Отец мой тщательно подбирал отрывки из духовной литературы, отдельные рассказы. Он обсуждал со слушателями характеры и поведение героев всем известной (со школьной скамьи) классической и художественной литературы. Николай Евграфович критически относился, например, к Лермонтову, возмущался поведением Печорина, называя его подлецом. Лермонтов находил что-то прекрасное в образе демона, а Николай Евграфович доказывал, что в сатане нет ничего привлекательного, а только ложь, гнусность и греховная скверна.
Николай Евграфович приводил примеры из жизни замечательных современников, со многими из которых он встречался в жизни. Слушатели Николая Евграфовича ловили каждое его слово, сидели затаив дыхание. Потом многие высказывались, задавали вопросы. Николай Евграфович отвечал, ссылаясь на тексты Священного Писания как на руководство в жизни, как на свет, озаряющий путь человека. Николай Евграфович задавал детям вопросы, спрашивал, как следовало бы поступить христианину в том или другом случае. Часто начинались горячие диспуты. Николай Евграфович, пользуясь своим авторитетом, ссылался на подобные ситуации в жизни святых, приводил яркие примеры из жизни подвижников благочестия. Он не делал ударений на внешнюю обстановку, но подчёркивал внутренний мир человека, его духовный рост, цель его жизни.
Эти беседы длились около двух часов и оставляли у всех глубокое впечатление, ибо слова Николая Евграфовича были, как зрелые духовные семена, падавшие на мягкую почву молодых и чистых сердец. Когда Николай Евграфович гулял в ограде храма, ребята часто окружали его, и происходили подобные встречи: в тени вековых лип, сидя на лавочках и на траве, дети внимали словам дедушки. Среди них был Миша Крюков, друг Феди. Миша теперь иеромонах Иероним, служит в Гребневе священником, говорит прекрасные проповеди и молится над могилой Николая Евграфовича, похороненного за алтарём храма. Да и почти все мальчики, посещавшие в 70-е годы Николая Евграфовича, стали священниками; трое сыновей отца Владимира Недосекина пошли по пути своего отца. Старший Николай, ровесник моим старшим сыновьям, стал игуменом Тихоном, возглавляет монастырь под Москвой. Второй брат его Павлик служит священником в Бельгии, третий — Серафим — учится в семинарии. Трое их сестёр — все матушки, то есть жены священников. Сыновья отца Георгия Рзянина, прослужившего в Гребневе дольше всех, Алексей и Сергий, — священники в Москве. Брат Миши Крюкова Серёжа — тоже священник. Павлик Вишневский, часто подолгу гостивший у нас, служит священником в Москве. Двоюродный брат его Коля (сын отца Петра Деревянко) стал архимандритом Петром. Перечисленные мною здесь мальчики были товарищами наших детей. Летом они все вместе ходили в храм, гуляли по лесу, играли в крокет и т. п. С некоторыми из этих ребят мы познакомились, когда начали совершать всей семьёй паломнические поездки.
Пюхтицы
С 64-го года мой батюшка Владимир стал наконец летом брать себе отпуск. В предыдущие годы он служил без отпусков, хотя сослуживцы его отдыхали каждое лето. На мой вопрос, почему так происходит, он отвечал: «Настоятель отец Михаил не уходит в отпуск, поэтому и мне неудобно...»
Батюшка мой все ублажал своё начальство, старался ему угодить. Отец Михаил был стар и слаб, поэтому не крестил, не ходил по требам, за него все это делали молодые священники, которых было трое.
Но после смерти отца Михаила, когда настоятелем стал мой отец Владимир, то и он счёл возможным летом отдохнуть. Да и шофёр нашей машины требовал отпуска. Без Тимофеича отец Владимир очень уставал от дальних дорог. Теперь он решил, оставив дом на старичков, поехать с семьёй в дальние края. Дети наши до той поры бывали только в Сергиевом Посаде, других монастырей мы не знали. И какая же была радость, когда начались сборы, купили билеты и поехали поездом в Эстонию, в Пюхтицкий монастырь.
Все было ново для ребят, необычайно: и вагоны с полками, где они спали ночь, и холод раннего утра, когда мы с вещами дожидались автобуса, и непривычные пейзажи северного края. «Какие огромные камни-валуны по краям поля! — кричали дети. — Да они величиной в два метра!» — «Белые цапли на болоте!» — «А почему изгороди у домов сложены из камней?» — «А поленницы дров сложены, как стог сена!» Такими возгласами сопровождался путь на автобусе по извилистой дороге длиной около двадцати пяти километров. Наконец вдали среди деревьев показались купола храмов и башни монастырских стен.
Нас встретили любезно, провели в бывший княжеский Дом «на горке», как называлось это место за стенами монастыря. Большая комната, служившая князю библиотекой, и его кабинет были предоставлены для нашего пользования. По числу приехавших гостей вдоль стен стояли чисто застеленные кровати. Но нам они пока не были нужны. Сложив вещи, мы поспешили в храм, где ежедневно совершалось богослужение. Он был ещё тогда не расписан, огромный и полупустой, а хор состоял из трёх-четырёх певчих. Их спокойное умилительное пение, высота величественного и светлого храма — все это умиротворяло души.
Игуменья Ангелина пригласила нашу семью на трапезу в свой уютный двухэтажный домик. Чистота была везде необычайная. Прекрасные картины по стенам залы надолго задерживали наше внимание. Поражали портреты бывших игумений и отца Иоанна Кронштадтского, который был покровителем Пюхтицкого монастыря. Огромная копия с картины Поленова «Христос в доме Марфы и Марии» была выполнена прекрасно. Дети смотрели на все с благоговением, держались скромно, молчаливо.
Трапеза длилась долго, так как игуменья Ангелина рассказывала нам многое из истории монастыря. Тихо, по-старчески текла речь этой милой старушки, но было так интересно, что и батюшка мой, и я, и все дети с большим удовольствием слушали матушку игуменью. Она рассказала нам следующее:
— В начале нашего века здесь простирались почти сплошные леса. Здесь нет сел и деревень, как в России, а лишь на вырубках располагались отдельные хутора в два-три дома. Летом у нас холодно, дождливо, в огородах овощи растут туго. Зато травы у нас высокие, сочные, поэтому местное население занимается по преимуществу скотоводством.
В первые годы столетия мальчики-пастушки стали часто видеть высокую Женщину, Которая обходила нашу небольшую возвышенность, появлялась над кустарником и среди полян… Её величественный вид поразил мальчиков, благодать коснулась их сердец. Видение это повторялось не раз, поэтому пастухи сочли нужным доложить о величественной Женщине православному священнику. А храм православный находился в двенадцати километрах отсюда, где из Чудского озера вытекает река. Православный народ понял, что Пресвятая Дева является, чтобы благословить наш край. Тогда пришли к нашей горке с крёстным ходом, со священником. Внизу, на поляне, под деревом нашли небольшую икону Успения Пресвятой Богоматери. На этом месте забил ключ.
Люди стали брать благодатную воду, и полились исцеления больных. У ручья выстроили часовню. Охранять её пришли православные монахини, ведь кругом-то тут жили эстонцы, а они были лютеране, Богоматери не молились.
Монахини жили на квартирах у эстонцев, ютились на чердаках, своих углов долго не имели. Но, когда православные умирали, их стали хоронить вблизи часовни. Так получилось кладбище, около которого поставили небольшую деревянную церковь. А около церкви вскоре сложили и домики, в которых разместились монахини, охранявшие храм, часовню и ручей. Так появился Пюхтицкий монастырь.
Вдали от городов, от сел, окружённый лесами, болотами, озёрами, наш монастырь не привлекал к себе народ. Только изредка приезжали сюда больные люди, чтобы взять воды из целебного источника Богоматери. Нужда была большая, не было ни денег, ни людей, местное население в православный храм не ходило. Но вот посетил наш край великий угодник Божий отец Иоанн Сергиев (Кронштадтский). Взошёл он на горку, что у источника, поглядел на маковку деревянной церквушки, видневшуюся из-за кустов, и сказал матушке-игуменье :
— А собор-то у вас дивной красоты!
— Да где, батюшка? Одни ели торчат среди орешника, нет никакого собора!
— Дивной красоты у вас будет тут собор, матушка! — повторил отец Иоанн.
Он велел послать одну из сестёр обители «по сбору». Это означало ходить сестре из села в село, из города в город, питаться подаянием, ночевать у чужих людей, где попало. И у всех надо просить пожертвования на монастырь. А народ русский в те годы отходил от религии. Крестьяне были бедны, а интеллигенция вовсе охладела к вере. Так что на послушание «по сбору» отправлялись с великой скорбью и многими слезами. Вот ходит послушница Анна по городам и сёлам России, умоляет народ пожертвовать хоть копеечку на бедный эстонский монастырь. Но о существовании Пюхтицкого монастыря никто тогда не слышал, Жертвователей находилось мало. Что соберёт Анна, то и Проест сама, чтобы не умереть с голоду. Больше двух лет ходила Анна, а возвращаться в Пюхтицы с пустыми руками не решалась. Обувь её развалилась, одежонка истрепалась. День и ночь слёзно умоляла Анна Господа послать ей денег на монастырь, заочно просила отца Иоанна Кронштадтского присоединить его святые молитвы к её горькому воплю.
Однажды, будучи в Питере, услышала она о миллионере Терещенко, которому принадлежало много сахарных заводов на богатой тогда Украине. Народ сказывал, что Терещенко очень религиозен, усердно посещает храм. А когда возвращается из церкви в свой богатый особняк, то у ворот его обычно собирается большая толпа бедняков. Терещенко, выйдя из кареты, оделял каждого просящего тремя рублями. О, это была тогда большая сумма, так как за пять копеек можно было хорошо позавтракать.
Анна рассказывала так: «Смешалась я с толпой, жду, а сама призываю Господа на помощь, Пречистую Матерь Его умоляю сжалиться надо мною. Подъехала роскошная карета, купец вышел, начал раздавать каждому из приготовленной пачки денег. Все к нему теснятся, с праздником поздравляют, здравия желают. Оделил он и меня, горемычную, скрылся за высокими дверями. Народ разошёлся. А я сижу на ступеньках парадного крыльца, плачу. «Что мне три рубля? Я ведь на монастырь прошу, не себе на пропитание», — думаю. Выходит нарядная горничная, ласково обращается ко мне:
— Тебе не подал?
— Подал. Но мне надо много денег, я на строительство монастыря собираю, — и я разрыдалась.
Видя меня — тощую, оборванную и плачущую, девушка сжалилась и сказала: «Пойдём со мной в людскую, ты нам всем там о своём горе расскажешь». А «людской» звалось помещение на первом этаже, где обитала прислуга: дворник, кучер, повар, прачка, горничная, няньки и прочий люд, обслуживавший дом барина. Простой народ обступил меня, слушали все мой рассказ о нашем монастыре, о чудесах Богоматери на нашем источнике. Меня накормили, пригрели и предложили отдохнуть в их богатом гостеприимном доме. «Тут у нас часто наша родня неделями гостит, места и харчей на всех хватает, — сказала мне горничная. — А я буду искать подходящее время, чтобы доложить о тебе нашему барину. Бывают дни, когда он никуда не торопится, выспится, выйдет в залу и начнёт читать газеты да у меня расспрашивать, что нового и интересного слышно в городе. Вот тут-то я господину нашему о тебе расскажу, а он велит тебя позвать. Ты ему упади в ноги, да все, что знаешь о монастыре своём, сама ему и поведай. А пока молись да жди милости Божией». Прошло недели две. Однажды утром горничная позвала меня: «Иди скорее! Господин весёлый и в хорошем настроении, тебя ждёт». Я вся задрожала от волнения, упала в ноги Терещенко, а он меня поднял, утешает: «Ну, расскажи все про свой монастырь». Я долго рассказывала. Терещенко слушал внимательно, потом спросил: «Ну, четырёх миллионов вам пока на строительство храма хватит?» Я ушам своим не верила, упала ему в ноги, а он продолжал: «Я приеду, посмотрю все сам, тогда ещё денег дам». Терещенко выписал вексель в банк. По этому документу банк Петербурга стал отпускать деньги на нужды монастыря. С этих пор началось процветание Пюхтицкой обители. Почуяв деньги, наехали рабочие люди. Нашли на месте глину, сами стали делать и обжигать кирпичи, стали поднимать стены собора. Так по пророчеству отца Иоанна Кронштадтского вскоре вырос за стеной монастыря второй храм — собор в честь Успения Пресвятой Богородицы. А кругом него построены деревянные красивые домики, в которых стали селиться монахини. Построили и больницу, и гостиницу — двухэтажные здания. А на горке за монастырём князья Шаховские поставили красивый деревянный дом, пристроив к нему домовую церковь. Завели скотный двор, огород, засеяли примыкающие к монастырю поля. Терещенко, как обещал, приехал в Пюхтицы и пожертвовал ещё четыре миллиона. Приезжал впоследствии не раз и отец Иоанн Кронштадтский. Монахини любили рассказывать о его чудесах исцелений, явленных в Пюхтицах.
Продолжение рассказов матушки Ангелины
— По Промыслу Божию территория Пюхтицкого монастыря после революции отошла к Эстонии. Если бы Пюхтицы отошли к СССР, то монастырь за семьдесят лет советской власти был бы ликвидирован, как все русские монастыри. Но по молитвам Богоматери этот женский монастырь остался существовать, так как в Эстонии религию не притесняли. Делается понятным, почему Богоматерь избрала именно эту землю, оставшуюся за советской границей. Отсюда свет веры в своё время должен был распространиться на Русь, что мы и увидели впоследствии: монахини, выросшие в стенах Пюхтиц, стали игуменьями монастырей, появившихся после «перестройки».
А в начале Второй мировой войны, когда немецкие войска стремительно наступали, монахиням монастыря советское правительство предложило эвакуироваться вглубь России. Уехали почти все сестры с игуменьей, но осталось около десяти престарелых монахинь, которые не в силах были двинуться с места. «Нам все равно умирать», — говорили они и остались в Пюхтицах. Немцы устроили в монастыре свой. штаб. В боях снесло снарядом колокольню на горке, но в стенах монастыря все храмы и здания оставались целы. В одном из домиков ютились оставшиеся монахини, немцы их не трогали. Но когда советские войска стали наступать, немцы предупредили монахинь, что они монастырь взорвут. «Да будет воля Божия», — ответили монахини и остались на месте. По ночам бомбёжка была страшная. Гудели самолёты, рвались бомбы. Монахини не спали, все ночи молились. Наступал рассвет, выходя по утрам из подвалов, сестры думали, что увидят только груды камней, но, к их удивлению, монастырь оставался цел. Так проходили недели. И вдруг стремительным натиском русские так быстро захватили монастырь, что немцы еле успели унести ноги. Им не удалось взорвать храмы, хотя мины были всюду подложены. Вернулись из эвакуации сестры с игуменьей, потекла обычная жизнь насельниц. Война окончилась. Советское правительство по политическим соображениям в те годы уже не закрывало церквей и монастырей: в том случае, если иностранцы сомневались в «свободе» советских граждан, то туристам из зарубежных стран показывали Пюхтицы и Загорск как свидетельство того, что религия в СССР не притесняется.
Но на самом деле в монастыре скоро почувствовали ложное «отделение» Церкви от государства. У монастыря отобрали гостиницу, больницу, хотели «отрезать» и пахотные земли в пользу колхоза. Но матушка Ангелина была в контакте с председателем колхоза, который не дал властям обидеть монастырь. А «контакт» состоял в следующем: из колхозов люди уходили на производство, так как колхозы плохо оплачивали сельский труд. Работников на полях колхозов всегда недоставало, особенно когда требовались честные руки. Наступила пора уборки картофеля, и председатель всегда просил игуменью на эту работа прислать сестёр. Выезжало человек тридцать молодых сестёр помогать колхозу. За это колхоз присылал на монастырские поля свою технику — комбайны.
Случилось однажды матушке Ангелине по делам монастыря поехать в Ленинград (так назывался тогда Петербург). Остановилась игуменья в попутной столовой перекусить, села за столик. Подсаживается к ней военный лётчик большого чина, вежливо начинает её расспрашивать.
— Вы монахиня Пюхтицкого монастыря? Ну уж и дался нам ваш монастырь! Я в войну командовал воздушным флотом. Нам было известно, что в стенах монастыря расположен немецкий штаб. Мы должны были разбомбить его. Целую неделю подряд каждую ночь я посылал наши бомбовозы с заданием разбомбить Пюхтицы. И лучших лётчиков подберу, и карты перед ними разложу, и расчёт мы точный сделаем. Ночью улетят, вернутся и доложат: «Задание выполнено, бомбы сброшены по назначению...» А монастырь стоит! Что за сверхъестественная сила вас охраняет? А когда брали монастырь, то все снаряды в болото плюхались!
Матушка-игуменья с улыбкой объяснила военному, что силе Божией ничто не может противостать. «Если уж Сама Царица Небесная обошла в своё время наш монастырь, то не Давала Она нас в обиду ни в войну, ни после...»
про Монастырь… прямо мороз по коже… трепет