Началась самостоятельная жизнь
В марте месяце я вернулась в Гребнево. Но уже не в старый дом вошли мы с детьми, а в новую пристроечку. Володя с гордостью показывал мне, как уютно он расставил мебель, повесил иконы — в общем, устроил свой домик, чтобы мы могли жить самостоятельно. Для меня это была большая радость, можно сказать — желанное событие жизни. Ни до кого больше не доносились ни наши разговоры, ни крик детей. Никому мы больше не мешали, и нам никто не мешал. Теперь я могла сама собирать обед, ужин, завтрак, готовить могла, что хотела и только для своей семьи. Стало быть, и продуктами я уже стала самостоятельно распоряжаться, обо всем заботиться, а, главное, не ждать, когда свекровь позовёт обедать и т. п.
В общем, мы с Володей стали жить отдельно от родни. Это после пяти лет совместной жизни с семьёй Василия! Слава Богу! Я могла теперь закрыть дверь и хоть на какое-то время остаться со своей семьёй. В старый дом можно было проходить через нашу бывшую комнатку, которая пока тоже оставалась за нами. Там спала наша нянька. Но теперь мы повесили дверь в эту комнатушку и, прорезав стену, сложили крохотную печь. Она отапливала и комнатушку, и узкий коридор между пристройкой и домом.
Я ликовала, но родные Володи были мрачны. Видно, они думали, что с нашим приездом все останется по-старому, как в прежние годы. Но я тут же стала забирать из кухни у свекрови ту посуду, которую пять лет назад привезла себе в приданое. Бедная старушка уже привыкла пользоваться и сковородочкой, и ножичком, и другими вещами, а потому отдавала мне моё со вздохами и неохотно. Но что было делать? В те времена было трудно приобретать что-либо в хозяйство. Буря недовольства разразилась, когда мы купили дрова. Их свалили не там, где раньше, а около входа в нашу пристройку. А дрова были берёзовые, уже напиленные и наколотые так, как требовали мои две печки — шведка и голландка. Володя сложил поленницу под нашим новым домиком, так что Василий не мог больше пользоваться топливом, которое покупал Володя. Тут брат его понял, наконец, что отныне и он, и мы стали самостоятельными. То ли он выпил лишнего, но гнев его вылился в яростные крики… Он даже выбил стекло в своей комнатке. Хорошо, что детки мои ничего этого не видели и не слышали, только до коридорчика доносился какой-то шум, но мы туда малышей не пускали.
Теперь я старалась как можно реже показываться в старом доме, разве только приходилось ходить к Никологорским (это была их фамилия по матери) за молоком. У них была корова, и молоко мы у них всю жизнь покупали. А их ребятишки постоянно питались у меня, пили молоко, купленное у их родителей… Но на это никто не обращал внимания. Я старалась добром и любовью побеждать зло родственников-соседей: я переодевала их малышей в одежду своих детей, подстригала Митю, Витю и Петю, даже стирала на них… Они все дни проводили у меня. Стоило Володе открыть к ним дверь, чтобы войти навестить мать, как все трое моментально оказывались у нас. Конечно, от шести малышей шум поднимался страшный, а Володя этого не переносил. Тогда мы отправляли племянников снова в их дом, куда они уходили послушно, но неохотно. И так племянники росли вместе с нашими детьми лет двенадцать, пока… Но об этом будет рассказано дальше.
Сила благодати преподобного Сергия
Когда мы ещё жили вместе с семьёй Никологорских, то со всяким народом приходилось встречаться на кухне. Василий был ещё на должности церковного старосты, поэтому к нему приезжало много людей, все больше по делам храма: то масло лампадное, то свечи привозили, то хоронили кого-то — и всегда требовался староста. А он бывал частенько пьян, за что его три раза снимали с должности, но после Двух первых раз опять восстанавливали, помня его отца и Уважая все семейство. Свекровь топила печь да ухаживала за скотом, так что отворять дверь и встречать да провожать людей часто приходилось и мне. Мать всегда старалась скрыть недостатки сына, никогда не говорила, что он пьян, а посылала человека искать Василия в ограде, то есть при храме. Его искали, не находили, опять возвращались к нам, обращались ко мне. Мне жалко и неудобно было гонять людей. Я как-то откровенно сказала:
— Его нечего искать или беспокоить — он спит. И не добудишься — пьян.
Уж как на меня рассердилась свекровь! Но Володя был за меня: «Она правду сказала!» А когда Василий был трезв, то принимал не иначе, как поставив бутылку на стол. И потому нам с детьми приходилось тогда сидеть во всяком обществе. И шутки нетрезвые, и безобразные анекдоты — все приходилось выслушивать. Я радовалась тому, что малыши ещё не понимали смысла слов, оба сыночка тогда ещё не говорили. Но на чуткого и восприимчивого ко всему Коленьку эта обстановка производила, видно, тяжкое впечатление.
Однажды Коля увидел умирающего слабого старика, похожего на скелет, обтянутый кожей. Его везли из больницы. Но дорогу замело снегом, машина до Слободы проехать не смогла, поэтому старика завели под руки на ночлег в наш дом. Коленька, как увидел умирающего, посмотрел на него пристально и закричал, завизжал, весь затрясся. Насилу мы его успокоили. Но с тех пор Коленька наш стал иногда кричать по вечерам. Это происходило тогда, когда его давно не причащали или было некому отнести малыша в церковь. И вот около двенадцати часов ночи уже спавший ребёнок просыпался с диким отчаянным воплем. Боясь этих страхов, мы с Володей ставили рядом с кроваткой Коли святую воду, клали Распятие, всю ночь горела лампада. Мы брали ребёнка на руки, целовали, ласкали, но он бился, кидался в сторону, а кричал так, как будто его шпарят. Конечно, мы молились, кропили кругом святой водой, и шум прекращался. А на третьем году жизни, когда Коля уже начал говорить, я спросила его:
— Деточка, ну почему ты так кидаешься и кричишь, ты ведь всех будишь. Смотри, как у нас уютно, тихо, огонёк пред иконами светится, папа и мама с тобою рядом. Чего ты боишься?
Все ещё всхлипывая и прижимаясь ко мне, Коленька ответил, протянув ручонку в сторону:
— Там был серый дядя.
Мы с Володей понимали, что враг преследует нашего сынка. Я часто говорила мужу, что следует свезти Колю к мощам преподобного Сергия. Но я три года подряд рожала, так что или кормила младенца, или носила внутри. Поднимать увесистого Колю я не могла, а отец служил или уезжал на требы. Но вот Коля тяжело заболел.
Лето стояло жаркое, сухое. Я была уже хозяйкой, могла распоряжаться своим временем. После утреннего завтрака я брала своих троих детей и до обеда уходила с ними гулять на остров, что на пруду за усадьбой. Дома оставалась молодая нянька, которая и воды принесёт с колодца, и пелёнки постирает, и уберётся, и суп нам сварит на плитке или керогазе (который мы тогда уже приобрели). А я легко шагаю через ложбину сухого пруда до быстрой извилистой речушки, которая тогда ещё (после войны) не была запружена. На руках я носила восьмимесячную Катюшу, а рядом со мной бежали мальчуганы. В одном месте Любосеевка наша широко разливалась, образуя брод. Тут вода и до колен не Доходила. В прохладную погоду я переходила воду в резиновых сапогах, а детей переносила по очереди. А в жаркие Дни мальчики с удовольствием перебегали речку босиком, при этом брызгались, смеялись, баловались в прозрачных струях прохладной воды, как это свойственно детям.
Придя на остров, я расстилала широко одеяльце, сажала на него Катюшу. Двухлетний Симочка оставался стеречь сестренку, а я с Колей начинала искать землянику. Набрав немного, мы приносили ягодки малышам, которые с восторгом «клевали» их по одной штучке. Мы часто меняли места, искали тень, искали ягодники. А отходили мы с Колей всего на несколько шагов, чтобы нам слышен был зов Симочки: «Мама, колей (скорей)… Катя...» Больше он ещё сказать ничего не мог, но я понимала: Катюша сползла с одеяла и уже могла начать набивать себе в рот траву, шишки и т. п. Надо было спешить и снова водворять девочку на середину одеяла. Какие же счастливые это были часы; солнце, тепло, птицы поют, нигде ни души, только трое моих деток веселятся рядом.
Но в одно прекрасное утро Коля, бегая ещё около дома, сказал, что у него сильно болит горло. Я посмотрела — горло красное. Смерила Коле температуру — тридцать восемь. Володя был дома. Если б это была ангина, то Коля не жаловался бы на боли постоянно. Но он плакал, тосковал, не находил себе места. Володя послал меня с ним к врачу. «Не скарлатина ли? Только не оставляй Колю там одного!» — сказал отец.
Автобусов тогда не было, мы шли три километра пешком по жаре. Утомились, сидим, ждём своей очереди к врачу. Медсестра обратила внимание на тяжёлое состояние моего трехлетнего ребёнка, пропустила нас скорее и ахнула: врач увидела сыпь за ушами Коленьки, определила — скарлатина. Нас немедленно выпроводили на балкон, раздались крики: «Инфекция, инфекция, скорее машину, везите ребёнка в больницу!» Но надо было ещё взять документы из дома, а поэтому я попросила водителя отвезти нас прежде домой в Гребнево. Не отпуская скорой помощи, мы простились с Володей, взяли необходимое и тут же поехали. Коленька весь горел, но кататься в машине ему нравилось. Я старалась подготовить Колю к мысли, что он теперь надолго останется в больнице, пока не поправится. «Только с тобой!» — соглашался сынок.
Нас отвезли в Свердловку, так как близко инфекционного отделения не было. Ехали мы около часа. Вошли мы во двор, и я узнала, где начальство больницы. Я хотела добиться разрешения остаться с Колей. Но в корпус меня с больным ребёнком не впустили — он был ведь заразный. Я с трудом упросила Коленьку посидеть в тени под кустиками, пока я вернусь. «Иначе нам придётся расстаться», — объяснила я крошке. Он заплакал, но отпустил меня. Уж каких святых я ни призывала себе на помощь, умоляя их помочь мне упросить врачей оставить меня с ребёнком. Сначала они отказывались, говорили, что тут этого не полагается. Но когда я сказала, что мой ребёнок очень нервный, по ночам кричит, тогда старший врач дал разрешение. Слава Богу! Я выбежала на улицу, ищу Колю. Вижу наконец его: сидит он на земле, прижавшись к забору, спрятавшись в кустах, как загнанная собачка, и горько плачет. Никто к нему не подходит, все от него шарахаются, он весь уже покрылся красной сыпью. «Сыночек! — Коля вскакивает, кидается ко мне. — Разрешили!»
Нас положили в отдельную палату, все койки в которой были пусты. Колюню обрили, переодели. Он вёл себя тихо, боязливо поглядывая на меня, боясь, что я уйду. Сестры были удивлены, что я с сыном, но были вежливы и внимательны. В ту же первую ночь, около двенадцати часов, Коля дико закричал и начал кидаться от страха в стороны. Я достала из сумочки святую воду, мочила его головку, как всегда, призывала Господа, старалась малютку успокоить. Прибежала сестра и ужаснулась. Когда Коленька снова заснул, она сказала: «Хорошо, что мать была с ребёнком, я б не знала, что делать. Уж каких-каких капризных и крикунов к нам не поступало, но такой страх я вижу впервые». Я откровенно поговорила с сестрой, благо она была верующая. Я сказала, что нечистый дух в полночь нападает на наше дитя, но мы надеемся, что с помощью Божьей это пройдёт.
В больнице я пробыла пять дней. Температура у Коли спала, он начал вставать и играть с другими детьми. «Теперь вы можете его спокойно оставить, он уже освоился, скучать не будет», — говорили мне няньки и сестры. Я со всеми в больнице подружилась, они были все верующие, милые, ходили в наш гребневский храм и любили моего дьякона. Итак, рано утром, пока Коля спал, я уехала из больницы. Всю дорогу я плакала, так мне было жаль Колюшку. Но дома я была тоже нужна: у Катюшки начался понос. Володя был постоянно на службах, а с детьми оставалась пятнадцатилетняя нянька. Но она не растерялась. В Слободе нашла кормящую мать, которая согласилась давать своё молоко нашей больной дочурке. И вот няня Лида ежедневно ходила через речку и остров в Слободу за молоком. Детей она ни на кого не оставляла, но несла Катю на руках, а Симочка шёл рядом. Да спасёт её душу Господь за то, что она не оставила нас в трудную пору.
До Свердловки, где лежал Коля, было «по птичьему полёту» около двенадцати километров. Это был Володин приход, то есть наше духовенство обслуживало этот рабочих! посёлок. Володя знал туда дорогу и тропинки через лес, он сам навестил Коленьку. Но сестры и няньки не советовали часто навещать детей, так как дети потом плакали и просились домой. А к больничному режиму дети быстро привыкали, оставались спокойны и веселы. Я это увидела, пока была с Колей. Вообще пребывание в больнице было для меня хорошим уроком. Я познакомилась с режимом, необходимым в воспитании детей, увидела полезные навыки сестёр при обращении с детьми. Скучая по Коле, я раза три ещё ходила на Свердловку, шла часа три, отдыхая в лесу. Я собирала дорогой землянику, которой Коля был всегда очень рад. Я обещала сыночку, что за ним приедут бабушка с дедушкой и заберут его домой. Но через тридцать дней ещё не вся старая кожица сошла с тельца ребёнка, поэтому брать Колю в семью было ещё опасно. Тогда мы решили на десять дней поместить Колю в Москве у моих родителей, чему они были очень рады.
Вот жертвенная любовь старичков: сами круглый год мечтают о Гребневе, о природе, а летом остаются в своей сырой квартире с внуком! В эти дни пребывания Коли в Москве я наконец упросила Володю съездить с Колей в Лавру к преподобному Сергию, приложить ребёнка к раке с мощами, прося у Господа милости.
— Не забудь его покормить, вот тебе в карман кладу для Коли булочку, — сказала я.
Володя отправился. Они были на молебне, приложились к мощам преподобного Сергия и поехали опять в Москву. Когда уже сели в поезд, то отец вспомнил, что сынок давно не ел.
— Хочешь кушать? — спросил Володя.
— Да, очень хочу.
Отец подал ему булочку. Коленька говорил мне впоследствии: «Никогда в жизни я не ел ничего вкуснее этой булочки! Так мне стало хорошо, так радостно, легко, когда я ел». Видно, благодать Божия через этот хлеб вошла в ребёнка, ведь хлеб был в кармане, стало быть, касался раки со святыми мощами преподобного Сергия, когда отец и сам прикладывался, и сына поднимал к раке преподобного. И молитвами святого Коля наш поправился, больше нечистый дух не стал тревожить младенца, благодать Божия с этого часа хранила нашего первенца.
Отец Владимир расстаётся с Гребневом
Пять лет мой супруг оставался в сане дьякона, а происходило это по следующей причине. В Гребневе прихожане весьма чтут свой летний престольный праздник, то есть Грёб-невской иконы Богоматери. На этот день и продукты в домах припасают, и гостей зовут, и платья шьют себе новые. А в церковь нашу на этот праздник обычно съезжалось много духовенства, приезжал благочинный (старший над округом).
Так и в первый год служения моего отца Владимира в сане дьякона часов около четырёх вечера к храму подъехала машина, из которой величественно вышли благочинный и дьякон. Открыли ворота, удивились, что гости рано пожаловали, так как службу обычно начинали в шесть часов вечера. Но тут благочинный заявил, что в этот день он начнёт вечерню в пять часов. Настоятель храма был удивлён, но спорить не смел — начальство велит. Наш Василий был тогда старостой и звонарём. Он любил за час до службы звонить, а минут за двадцать до вечерни вместе с женой Варварой совершать торжественный перезвон во все колокола и колокольчики. Это получалось у них лихо и красиво. А в этот раз наш староста ещё и забраться на колокольню не успел, как оказалось, что пора начинать службу. Василий не побоялся противоречить заслуженному протоиерею. Да и доводы Василий приводил веские: хор ещё не пришёл, петь некому, народ тоже ещё не собрался, храм пуст. Но благочинный настоял на своём, велел звонить. Володя мой, как и местное духовенство, послушно облачился, облачился и дьякон, приехавший с благочинным. У меня тогда ещё детей не было, я быстро собралась и пришла на клирос. Смотрю -в храме пусто, ни хора, ни прихожан ещё нет. Вдруг вижу: благочинный уходит, а за ним его протодьякон. Что же случилось?
Оказалось, что староста пустился в спор с благочинным, а тот, не терпя возражений, сказал: «Если не подчиняетесь, то я не стану служить у вас — уеду!» Василий ответил: «А ворота открыты, можете уезжать». Благочинный с протодьяконом с гневом и обидой вышли из алтаря, сели в машину и уехали. «Ну, теперь не быть твоему брату священником», -сказали Василию. Ведь это продвижение должно было идти через благочинного, а после всего случившегося прихожане Гребнева не смели и на глаза показаться своему благочинному. Так и не было Володе продвижения, пока благочинный не сменился.
Но в 1953 году отец Федор Баженов сменил прежнего благочинного. Он, как и его предшественник, часто бывал на престольных праздниках, куда нередко приглашали и моего супруга. Отец Федор обратил на Володю внимание, он понравился священнику и голосом, и благоговейным служением. Тогда отец Федор пригласил Володю послужить у них в Лосинке, где отец Федор показал моего дьякона своим прихожанам и сослуживцам. Мой отец Владимир всегда им нравился. А в храме Адриана и Наталии (то есть в Лосинке) тогда священника недоставало, место было свободно. Вот и решил отец Федор походатайствовать за Володю перед архиереем. Дело повернулось быстро, осенью, на Воздвиженье, супруг мой стал священником.
Ну и досталось мне с отцом Фёдором от гребневских прихожан! Батюшка у себя дома запирал от них ворота, он говорил мне: «Я думал, они мой дом разнесут». Делегация за делегацией обивала все пороги, требуя, чтобы Володю вернули в Гребнево: «Мы мечтали видеть его священником у себя, он вырос у нас на глазах, его отец у нас служил тридцать лет, здесь у нас его дом, его мать, его семья живёт… Немыслимо ему ездить на службу в такую даль, ведь свой храм у него под боком!» И так переживали бедные старики, так волновались, не желая расставаться с Володей! И ко мне домой они не раз приходили, просили меня помочь им вернуть дьякона обратно к ним, но уже священником. Я разводила руками, утверждала, что от меня ничего не зависит. Тогда они обратились к самому моему отцу Владимиру. Со слезами на глазах умоляли его старички остаться в Гребневе, но он тоже говорил, что это не его воля. Тогда поехали к архиерею. Тот ответил на их просьбу: «Пусть отец Владимир Соколов напишет мне прошение, я сразу верну его к вам».
Радостные вернулись прихожане в Гребнево.
— Мы добились, архиерей обещал! — сказали они мне. — Вот и прошение от имени отца Владимира готово, пусть только руку свою приложит, пусть распишется — и будет переведён обратно!
Но не тут-то было. Володя категорически отказался, сказал:
— Я не смею...
Да он в душе и не желал оставаться в Гребневе. Он видел, как поступали доносы и клевета от местных людей на священников, боялся, что и его ждёт такая же участь. И он был прав: «Не славен пророк в своём отечестве».
Итак, с осени 1953 года супруг мой уже ездил служить в Лосиноостровскую. В те годы это была окраина Москвы. Улицы утопали в садах, домики были маленькие, одноэтажные. Окрестные жители несли в храм плоды своих трудов: яблоки, вишни, сливы и всякие ягоды. Прихожане Лосинки полюбили моего батюшку, узнали к нам дорогу, и дом наш с этих пор изобиловал как овощами, фруктами, так и печеньем и всяким лакомством для детей. Да и денежные дела наши пошли лучше, потому что приход Адриана и Наталии был куда богаче гребневского. Но это все не радовало меня, так как я постоянно скучала по своему Володеньке. Автобус к нам в Гребнево в те годы не ходил, а улицы села были тёмные, грязные, часто непролазные и зимой занесённые снегом. Понятно, что возвращаться домой после вечерних служб батюшке моему было невозможно, поэтому он постоянно ночевал в Москве у моих родителей. Не было у нас тогда и телефонов, я не могла узнавать, когда же он приедет домой. Поэтому я тосковала, молилась горячо, ища у Господа утешения. К родным в старый дом я не ходила, там меня считали виновницею того, что Володи нет в Гребневе. Но в ту зиму со мной жила благочестивая нянька, которая любила молиться и ходить в храм. Она быстро собирала Катеньку и уходила с ней в церковь, а мне оставалось вести с собой двоих мальчиков, что было нетрудно.
Да, иметь храм рядом — это большое утешение для души. Ведь у Бога можно все выпросить; если и сразу Он не даст, то утешит, вселит надежду в сердце… и скорбь пройдёт. Приедет Володенька, и мы обсуждаем с ним: как же быть в дальнейшем? Неужели сидеть мне одной с детьми по две недели одним, как это получалось на Святках, в пост, на праздники, даже на Пасху?
Тут мы решили купить машину. А для машины потребовался гараж. Но разве дадут нам родные клочок земли под Гараж? Вот тут я опять обратилась с просьбой к Богу, Царице Небесной, к святым: «Смягчи, Боже, сердца их!» И каким только святым я не прибегала: первым делом к святителю Николаю, к преподобным Серафиму и Сергию, к Иоанну Кронштадтскому. Да что устоит против молитвы таких великих светильников Церкви? Прочитала акафисты, особенно Госпоже Владычице Богородице, Её образу «Нечаянная Радость» молилась, мысленно вспоминая образ. Потом я купила Варваре синие туфли, мы позвали её к себе, лаской и любовью уговаривали её не препятствовать нам при постройке гаража. И Господь помог: смягчились сердца, согласились родные на гараж. Не успела я оглянуться, а гараж уже стоит. Вскоре и «Победа» своя появилась. Бог послал нам и шофёра Тимофея Тимофеевича, непьющего, честного, но, к сожалению, неверующего. И начал мой муженёк свои многолетние поездки, почти ежедневно, в Москву и обратно, в любую погоду. И так двенадцать лет! В ночной туман, в метель и вьюгу, в гололёд… Провожаю я муженька, вручаю его жизнь Господу да Царице Небесной, призываю в помощь путникам святителя Николая. Боялась я аварий, боялись одна с детьми остаться. Но Господь миловал: всю жизнь мой отец Владимир «на колёсах» был, и аварии были, но он остался жив и невредим.
Любочка
А к осени 1954 года я снова собиралась в Москву, снова надо было ложиться в роддом. Намучилась я так с тремя маленькими, что еле до мамы доехала — легла и не вставала десять дней.
Врач дала направление тут же ехать рожать. А я знала, что ещё месяц до родов. И вот благодаря уходу за мной моей дорогой мамочки я смогла выносить все девять месяцев четвёртого ребёнка. Тяжело бабушке было: четыре года Коле, три года Симе, а Кате доходил второй годик.
Нянька в Москву с нами не поехала, все хозяйство и дети — на бабушке, а я лежу без движения. Но через десять дней я встала, даже гулять с детьми выходила. Тут принесли нам в дом огромного пупса (куклу). Его одели в распашонки, приготовленные будущему ребёнку, посадили пупса за детский столик. Коленька сказал: «Вот и купили мы себе Феденьку, теперь маме не нужно будет за ним в роддом от нас уезжать». И радость была у детей велика. Напрасно мы объясняли, что Феденька этот — кукла, а мама привезёт живого ребёночка. Смысл слов не доходил до детей, они говорили: «Нам и этот малыш хорош».
Однако я уехала, а вернулась в день рождения Катень-ки, будто в подарок ей привезла сестричку Любочку. Роды в этот раз были благополучными, потому что чудотворная икона Богоматери была у нас дома. Лампада горела пред ней, все молились усердно. Коленька особенно радовался появлению сестрички. Слыша, как она чихает и пищит, он кричал: «Живая! Живая! Не такая, как кукла!» За обедом Коля выскочил из-за стола и побежал в комнату, где поперёк кровати лежала Любочка. Я пошла за ним и увидела: Коля уже размотал пелёнки и тащил новорождённую за ножки.
— Что ты делаешь? — вступилась я.
— Я хочу сестричку с нами за стол посадить, — сказал малыш, — ведь ты же, мама, говорила, что ребёнок живой, будет кушать...
Поняли мы с бабушкой, что трудно нам будет с четырьмя крошками, решили опять искать няньку. Сначала нашли такую, что не знали, как от неё избавиться. Варила она себе «квасок», настаивала в чулане на подоконнике и попивала понемножку. Потом как начнёт на всех кричать, а мы и понять не можем — что с ней? Ну и повариха была! Такие торты нам готовила… Только ничего не надо, когда нет ладу… Мир да любовь — это самое счастье, а Пашу мы просто побаивались. Она была с Украины, дом у неё немцы сожгли, вот она и горевала все по своему пропавшему добру, изливала злобу свою на судьбу, а мы должны были все выслушивать… Но вот бабушка привела ещё одну помощницу — девочку лет пятнадцати. Её звали Маша, она проработала у нас четыре года. А когда она к нам из деревни приехала, то первые дни принимала Пашу за хозяйку, во всем е слушалась. На третий день она застала меня в спальне, когда я кормила грудью Любу. Маша обомлела, стоит, вытаращила глаза и спрашивает меня: «Это разве ваш ребёнок? А остальные трое детей тоже ваши? Так это вы хозяйка? А я думала, что Паша. Она на всех кричит, всем распоряжается. Я считала её старшей...» Через неделю-две Паша стала учить Машу: «Ты не зевай! У этих дураков деньги по всем карманам лежат, тут легко нажиться». А нам Паша говорила: «Я уйду, но Любку у вас украду. Вам хватит детей, вы себе ещё народите, а мне сорок лет и мужа нет». Тогда мы стали поспешно собираться в Гребнево, увозя с собой и Машу. А Паша с радостью осталась со стариками, сияла от счастья, что теперь её жизнь будет полегче. Но мамочка моя мудрая была. Она отправила Пашу на Пасху на её родину, чтобы та отдохнула и повидалась со своими, а вслед за ней последовало на Украину письмо, где было написано: «К нам больше не возвращайся». Так тихо мы и расстались.
А в Гребневе мне с Машей было неплохо. Она ходила к колодцу за водой, приносила дров, топила печь-шведку. Мы пекли часто пироги, в хорошую погоду выводили детей гулять, часто причащали наших четырёх младенцев. В магазины мы не ходили, нам все доставляли на машине из Москвы. Пока шла служба, шофёр наш обходил магазины и покупал нам продукты. Ему помогала его жена — ловкая, молодая, но некрещёная. У неё сердце было очень доброе, мы вскоре полюбили её, как родную. Их ребёнок Толька рос все тринадцать лет вместе с нашими детьми. Покладистый и спокойный, Толя нисколько не обременял нас, дети его любили. А уж сколько мне в жизни помогала его мать Ривва (Ревекка) Борисовна, то и не перечислить: она и белье погладит, и детей поможет искупать, и кулич огромный испечёт нам на Пасху… Так что все у нас было отлично, если б не теснота в нашем крохотном домике. Пристройка делилась на кухоньку в восемь метров и комнату в пятнадцать метров. В старом доме только проходная пятиметровая комнатка служила спальней для няни, а дальше в старый дом мы не ходили. Только отец Владимир навещал свою мать, а детей мы старались туда не пускать — боялись, что наслушаются чего-нибудь вредного для души.
Вторичная постройка дома
Летом 55-го года, когда я ещё носила на руках Любушку, мой батюшка надумал опять затеять стройку. Я была против: «Погоди, пока дети подрастут...» Но муж настоял на своём, указывая на то, что надо строиться, пока есть силы и возможности. Бог послал нам опытного инженера-строителя Глазкова Федора Ивановича.
Этот весёлый, добрый и энергичный человек руководил постройкой сгоревшего купола в гребневском храме, а потом построил в зимнем храме систему калориферного отопления. Федор Иванович ходил в военной форме, имел большой чин. С моим отцом Владимиром они были друзьями. Он сговорился с нами за двадцать пять тысяч взять на себя всю стройку, то есть руководство рабочими, доставку материалов и т. д.
Нам за Федора Ивановича век свой Бога молить: если б не он, нам бы дома не построить! Федор Иванович нанимал рабочих, привозил то бригаду каменщиков, то плотников, то маляров. Федор Иванович сам ездил на склады леса, нанимал машины, наблюдал за стройкой, принимал работу или с руганью разгонял пьяных рабочих, или требовал переложить «стояк» кирпичей и т. д. В общем, Федор Иванович почти ежедневно появлялся около нашего дома и руководил стройкой. А мой отец Владимир только жал ему руки, целовался с ним и выдавал суммы на расходы. Я ни в какие Дела не входила. Но я варила на керогазе огромные каст-рюли супов и каш, кормила рабочих. И это было нелегко, т&к как своя семья была уже в семь человек. Мои родители помогали мне тем, что постоянно уводили со стройки к себе на дачу в Слободу трёх моих старших детей. А няня Маша нянчила Любочку.
С семьёй же Василия натянутые отношения были порой очень тяжелы. Я их понимала: вокруг дома был жуткий беспорядок. Горы кирпича, бревна, доски, известковая яма, шум машин, а у Никологорских тоже было трое малышей. Но что делать? Зато им остался весь старый дом. Мы со временем окончательно закрыли дверь на их половину, но это произошло, только когда умерла бабушка, а мы уехали в Москву. А тринадцать лет надо было терпеть друг друга! Не было общего языка, мировоззрения — разные, понятия о жизни — разные. Но так мне и предсказывал отец Митрофан: «Ведь надо ж в жизни что-то терпеть». Слава Богу, Он силы давал.
Июньским днём, когда шёл сильный дождь, к нашему маленькому домику подъехал огромный подъёмный кран. Нашу пристроечку зацепили за все четыре угла, подняли её в воздух метра на три, потом кран отвёз домик на несколько метров вперёд и опустил его на новый фундамент, сложенный накануне из кирпичей. В последующие дни понемногу поднимали то один, то другой уголок домика, складывали под его стенами из кирпичей нижний этаж.
Так у нас получился дом в два этажа. Внизу — санузел, кухня, столовая, а наверху — кабинет батюшки и большая детская комната. А на лето мы пристроили две террасы, одна над другой, так что летом у нас с этих пор могли гостить и мои родители.
Газ и вода ещё не были проведены в Гребнево, так что первые пять лет за водой ходили далеко к реке, где был мелкий колодец. А центральное отопление отапливалось в те годы котлом, к которому я тринадцать лет носила уголь и дрова. Володя помогал, когда был дома, но в основном топила я. Уголь не отмывался, руки мои всегда были с черны-'ми складками на коже, хотя и стирки было много. Ежедневно два-три ведра угля надо было засыпать в котёл, а в морозы и по шесть вёдер приносили. Однако туалет и ванная были уже в доме, кафельный пол мыть было нетрудно. В этом мне помогал мой супруг, который очень любил чистоту и порядок в доме. Я в шутку говорила мужу: «Самые твои любимые вещи в доме — это щётка на палке да тряпка».
В сентябре месяце, когда Любочка начала ходить, мы начали жить в новом доме. Рабочие все уехали, кроме одного маляра, которого мы оставили доделывать мелкие работы. Очень интересный человек был этот пятидесятилетний Николай. Товарищи звали его «батя». Он носил бороду, длинные волосы, держался с достоинством. Он жил с нами месяца два, и мы с ним хорошо познакомились.
— Почему Вас батей зовут? — спросили мы.
— Да я в наших краях вместо священника, — отвечал Николай. — Крещу детей, отпеваю покойников, дома освящаю святой водой.
— Это почему же так? — спрашиваем его.
— Да закрыли у нас все церкви! А народ в Бога верует, зовёт меня, чтобы со мной помолиться. Я им и Библию почитаю, и молитвы спою… Так вот и не забываем мы Бога. Из дома в дом хожу, из деревни в деревню — всюду хожу, куда ни позовут.
— Да вам бы священником быть!
— Но кто же мне сан даст? Для этого надо много знать, а я простой человек...
Да, в те 50-е годы хотя и было уже открыто несколько семинарий, но храмов по стране почти не было, народ постепенно погружался во тьму неверия. И никто не должен был знать, что в маленьких частных домиках ещё горели пред образами лампады, ещё нарождались дети — будущие пастыри русского народа. И мы знали несколько таких семей, мы общались с ними. Хоть редко, но раза два-три в год мы собирались семьями на праздники Святого Рождества, летом — во время отпусков. Дети наши должны были видеть, что не одни они христиане в безбожном государстве, что есть вера в Бога и в других семьях. Эти встречи с единомышленниками укрепляли веру, вселяли надежду, что ещё может возгореться огонь любви от слабых искр, скрытых до времени.
Часть III — ДЕТСТВО БУДУЩИХ ПАСТЫРЕЙ
Мальчики начинают служить
С 1955 года наша семья начала жить в построенном нами новом доме. Отец Владимир ежедневно чуть свет уезжал на службу в Л осинку, а я оставалась дома с четырьмя детьми и молоденькой няней Машей. Однако редко около меня было четверо моих малышей, обычно их было семь или восемь. Три племянника врывались к нам, как только приоткрывалась дверь в их старый дом. А там, в первой же проходной комнате, лежала моя старая свекровь, которой мы раза три в день приносили покушать. Малыши-племянники были ровесниками моим детям, никто из них ещё не ходил в школу. Они не были озорниками, всегда слушались с первого слова, всегда старались вести себя так, чтобы я их не прогоняла. Но четверо моих детей, сын шофёра Толя да трое племянников не могли соблюдать в доме желаемой тишины и порядка. Бывало, такой шум и возню поднимут, что голова кругом пойдёт. Мой отец Владимир не переносил шум. Скажет: «А ну-ка, идите к себе», — и сразу вместо восьми детей в доме останется четверо. Толю родители тоже забирали от нас, так как снимали в селе комнату. А от своих родных детей шума не было. Сима, всегда спокойный, тихо играл машинкой, девочки возились с куклами, а Коленька или строил что-то из кубиков, или начинал благоговейно «служить». Он часто бывал в храме и, будучи очень впечатлительным, будто носил в себе желание продолжить Дома то, что видел в церкви. Помня совет отца Алексея бечева, мы не запрещали детям играть в богослужение, но и Не подталкивали к этому.
«Служба» начиналась у них с раннего младенчества. Мы видели следующее: ребёнок едва ходить начал, ещё не умеет говорить, не понимает речи взрослых, а уже «служит» Богу. Он держит в ручонке вертикально карандаш или палочку, заменяющую ему свечку, встаёт перед иконами и серьёзно, сосредоточенно, не обращая внимания на членов семьи, начинает петь или, вернее, гудеть что-то похожее на «аллилуйя» или «помилуй!» Потом малыш берет за шнурки свой башмачок и медленно, благоговейно раскачивает его, то есть «кадит». И чем старше, тем больше он «служит»: обвязывается пелёнкой, заменяющей ему фелонь, торжественно поднимает вверх длинную ленту, считая её орарем. Рядом с Колей неизменно становился Сима и повторял все движения братца. И никогда ни одной улыбки при этом, ни баловства. Мы с отцом наблюдали только и радовались: дети изливают, как умеют, свои чувства перед Господом.
Бабушка Зоя как-то спросила своего любимца:
— Коленька, что тебе ко дню ангела подарить?
Внук принёс ей узенький матрасик, который клали в коляску под Любочку. К углам матрасика была привязана тесёмка.
— Бабушка, смотри, — сказал Коля, — верёвка эта мне уже шею натёрла, а это моя епитрахиль! Сшей ты мне, бабуленька, настоящую епитрахильку, как у батюшек.
Бабушка не замедлила сшить внуку маленькую голубую епитрахиль, но Симе захотелось иметь такую же. И у него вскоре появилась епитрахиль, но уже песочного цвета с оранжевыми крестиками. Потом бабушка нашила своим «маленьким батюшкам» и фелони, и стихари, в которых дети стали прислуживать в храме. Коле было четыре года, когда он впервые вышел со свечой. Сима был рослым ребёнком, скоро догнал Колю и стал прислуживать вместе с ним. Руководил, конечно, Коля: «Ты делай все так же, как и я», — говорил он. Они важно сходили со ступенек амвона, потом поднимались, кланялись друг другу и расходились в разные двери.
Однажды Коля, придя домой, с улыбкой рассказал мне, что «Сима сегодня крестился левой рукой...»
— «Какой ты, такой и я, — оправдывался малыш. — Мы стояли на литии друг к другу лицом. Коля начал креститься рукой, которая ближе к двери. Но у меня почему-то плохо получалось», — недоумевал Симочка. В свои четыре года Симочка не мог ещё многого понять в богослужении. Однако он терпеливо стоял со свечой даже длинные акафисты, которые любил у нас читать отец Димитрий Слуцкий. Но однажды к концу литии, когда духовенство продвинулось от дверей к середине храма, Симочка взошёл по ступенькам на амвон. Отец Димитрий прошептал:
— Сойди назад, ещё не все.
Но Сима так устал уже, что махнул ручонкой и сказал:
— Да ну вас, вы очень долго...
Он вошёл в алтарь, сел на горнее место (позади престола) и, потушив свечку, начал спокойно отдыхать. Но больше такое не повторялось: мальчики внимательно всматривались в лица священнослужителей, которые давали им указания. Дети очень любили разжигать уголь в кадиле, подавать, принимать и ставить свечи. Они делали все благоговейно, старательно, понимая, что предстоят пред Богом.
Дома в своих играх мальчики копировали богослужение. Коля любил читать акафисты. Букв он ещё не знал, смысла слов не понимал, но громко и монотонно повторял священные слова, слышанные в храме. Ни смысла, ни связи не было между словами, но кончались они уже правильно: «Радуйся, Николае, великий чудотворче», — и тому подобное. Двоюродные братья — Митя, Витя и Петя — тоже участвовали в этих молениях. Они терпеливо стояли, подпевая то, что знали. «Отец дьякон, эктенью!» — подсказывал Коля. Дьяконом был неизменно Сима. Подняв орарь, он тоненьким голоском взывал: «Паки, паки миром Господу помолимся».
Часто «служба» неожиданно прекращалась, и Коля объявлял молебен. Это приводило детей в восторг. Они брали в руки кто икон очку, кто свечу, кто чашку с водой, а Коля — кропило. Для этого иногда ломалась ветка цветка. И дети шли из комнаты в комнату, даже в старый дом, где лежала бабушка. Коля запевал: «Пресвятая Богородица, спаси нас». И все за ним повторяли. «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» — и все опять повторяли. Брызги летели, головки детей были мокрые, но ни смеха, ни шуток не допускалось. Если кому-то становилось весело, то слышалась команда старших: «Все! Больше не будем», — и служба тотчас же прекращалась. Эти игры продолжались у детей до семи лет, то есть до отроческого возраста, пока умишки их были ещё в младенческом состоянии. Мы, родители, детям не препятствовали «служить», но они сами понемногу прекращали, видно, слышали уже голос совести, побуждавшей смотреть на вещи уже серьёзно, вдумчиво.
Среди покойников
Живя вблизи кладбища, дети наши привыкли равнодушно относиться к явлению смерти. Почти ежедневно мимо нашего дома или несли на руках гроб с покойником, или везли его в машине. Я слышала весёлый крик: «Ура! Покойник! Машина в красных пелёнках! Сейчас будет играть оркестр, будут звонить в колокола, а может, даже и палить.
Мамочка, одень нас скорее, мы пойдём на кладбище!» — и вся компания бежала к храму.
Придя домой, дети хоронили куклу, коробки из-под обуви служили гробом, они брали алюминиевые крышки от кастрюль и били ими так, что звон стоял в ушах, трубили в бумажные трубы, стараясь повторить мотив траурного марша. Иногда хоронили кого-нибудь из своей компании: укладывали, закрывали расшитыми подушками, служившими венками из цветов, кадили, размахивая лампадкой на цепочках, пели «вечную память» и что умели. Часто до меня доносились окрики: «Лежи смирно, не садись, ты — покойник!» Но у «покойника» терпения не хватало, и игра прерывалась.
Однажды произошёл такой случай. Жена церковного сторожа попросила у меня большое корыто. Прошло дня три, корыто мне понадобилось самой. Я послала в ограду (то есть к храму) своих двух старших мальчиков, которым было шесть и пять лет, надеясь, что у двоих хватит силёнок донести тяжёлое металлическое корыто. День был жаркий, все дети гуляли и, конечно, побежали вслед за Колей и Симой. Няня Маша натягивает уже верёвки для белья под окнами, я снимаю наволочки с подушек, вдруг слышу пение детских голосов: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». И мотив тот, который бывает, когда несут покойника. Гляжу в окно и вижу целую процессию. Впереди идёт трехлетний карапуз Петя, несёт на голове дощечку, заменившую ему крышку гроба. За Петей идёт Коля, кадит консервной банкой на верёвочке и во весь голос выводит слова молитвы. Четверо детей несут за углы корыто, в котором лежит Любочка. Все поют, но часто останавливаются, приказывают Любе лежать смирно, а она то и дело садится. Корыто выскальзывает из слабых ручонок, Люба качается, вот-вот вывалится...
— Маша, Маша, — кричу я в окно, — возьми скорее у Детей Любку, они её уронят, ушибут!
Маша летит, подхватывает двухлетнюю крошку на руки. Но ребята протестуют:
— Отдай «покойника»! — кричат они. — Кого же мы хоронить будем?!
Дома меня малыши спрашивают:
— А почему у нас нет покойника? У других есть, а у нас нет...
— Вот и хорошо, что нет, ведь покойник — горе!
— Покойника зовут Горе? — спрашивают дети.
Но вот у нас умерла моя свекровь. Детям все было интересно и ново. Люди приходили и приносили цветы, в комнате служили панихиду, из кухни неслись вкусные запахи от готовившихся на поминки блюд...
— Вот и у нас покойник, — говорили дети.
— А тебе не жалко бабушку? — спросила я малыша. -Вот её в землю закопают...
Последовал такой ответ:
— Это не бабушка, это в гробу — покойник. А бабушку нашу ангелочки на небо к Боженьке унесли, ей там хорошо, она там болеть не будет. Мы все уже это знаем, нам объяснили...
И не удержать детей от весёлых игр! Живут они настоящим моментом, не помнят прошлого, не заботятся о будущем, здоровы, сыты, в тепле и радуют всех своими улыбками и лаской. Про их невинность сказал Христос: «Если не будете, как дети, то и не войдёте в Царствие Небесное».
Однажды случилось моему пятилетнему Серафиму очутиться одному в склепе, среди старинных металлических гробов, в темноте и под землёй. Симочка ничуть не испугался, а произошло это так. Делали наружный ремонт летнего храма. Внутри него всегда было очень сыро, так как вокруг он густо зарос высоким кустарником. Прелые листья и земля поднимались уже высоко вокруг кирпичных стен. Тогда отбросили эту землю и решили, как полагается, сделать отмостку, то есть крепкую дорожку вдоль стен. Уравнивая дорожку, наткнулись на сводчатый кирпичный бугор, который шёл поперёк полосы дорожки. Бугор был невысокий, сантиметров двадцать пять, на него не обратили внимания. А это был верх сводчатого узкого прохода, ведшего из-под алтаря храма в склеп — усыпальницу строителей и попечителей храма купцов Кондрашовых. Рабочие засыпали дорожку мелкими камушками, осталось только зацементировать отмостку.
Был тёплый летний вечер. Я пошла в храм, взяв с собой трёх старших детей. Праздник был небольшой, людей почти не было. В конце службы я разрешила детям выйти на улицу, погулять в ограде. На мальчиках были кремовые шёлковые рубашки, расшитые «русским» крестиком внизу и на рукавах широкой пёстрой полосой. Бабушка Зоя со мной всю зиму трудилась над этими вышивками, уж очень нам хотелось нарядить наших мальчуганов. Выхожу после всенощной к воротам ограды, меня ждёт моя тройка детей, но в каком же виде? Все умазаны жёлтой глиной, головки в земле, ручки чёрные.
— Где вас носило? В могилу свежую, что ли, на кладбище? Ведь я вам велела из ограды без меня не выходить!
Коленька начал бойко мне рассказывать:
— Мы бегали вокруг стены храма, играли в «паровозики», бегали только по узенькой дорожке. Я — впереди, за мной Сима, а сзади Катя. И вдруг Симки не стало. Он, бегая, остановился на каком-то бугорке дорожки, подпрыгнул и провалился в землю. Слышу — кричит: «Ребята, я провалился!» — «Да где же ты?» А он: «Я под землёй!» Мы с Катей пошли на его голос, видим — ямка небольшая чернеет, а из неё Симкин голос раздаётся. Я ему кричу: «Как тебя вытащить? Давай руки!» А он в ответ: «Здесь глубоко, я до дырки не достаю. Я сейчас на гроб заберусь, тогда, может быть, и до верха достану». Мы с Катей легли на землю, руки ему свои протягиваем в дыру. Сима за них уцепился, стал подтягиваться, так мы его и вытащили. Ух, тяжёлый!
— Ну, молодцы, спасли братца. Пойдёмте скорее мыться да переодеваться, как поросята ведь вымазались, «обновили» Рубашечки.
— Нам не до чистоты было, мамочка: уж очень там кругом темно, гробы вокруг стоят… — сказал Симочка.
— А ты не испугался? — спрашиваю.
— Да ведь я не один был, а то бы испугался.
— Вот так-то, сынок, — говорю, — Господь никогда не вставит: и из-под земли тебя вынет, только надейся в жизни на Него.
За грибами
Две осени подряд, когда Коле и Симе было шесть и пять лет, мы всей семьёй ездили за грибами. Нас сопровождала жена шофёра Ривва Борисовна с сыном Толей, а если не они — то няня Маша. Уезжали мы из дому часа в четыре вечера, так как по утрам батюшка наш служил. Погода стояла дождливая, весь день дети сидели дома и с нетерпением ждали возвращения отца из храма. Пораньше обедали, пораньше укладывали детей днём спать, чтобы к четырём часам все уже были готовы в путь. Брали с собой хлеба, огурчиков, яблок и т. п., а отец всегда привозил спелый арбуз. Наскоро пообедав, мужчины давали команду: «В машину!» А дети уже давно ждали этой желанной минуты, уже были все в резиновых сапогах, пальтишках и с корзиночками в руках. Коля садился впереди на колени к отцу, я с Риввой Борисовной сзади и с нами Толя, Сима, Катя и Любочка. Первое время Любочка боялась движения машины и кричала: «Ай-я-яй! Бака!» (значит: «Бах!»). Дети успокаивали её: «Нет, не бака, не бойся!»
Ездить приходилось всегда далеко, километров за 25-30. Вблизи с утра ходили грибники и по лесу валялись только отрезанные корешочки. Было досадно. Да и трудно было остановиться так, чтобы и машина могла съехать с шоссе, и чтобы лес оказался грибным. Бывало, видишь заманчивую природу — берёзки, мелкий ельник, весёлые опушки. Кажется, была бы я сама грибом, так и сидела бы вот на той моховой кочке под сосенкой! «Сюда, сюда, — кричим мы все, -сворачивайте поскорее в сторону!» Но Тимофей наш поставит машину на обочину и один или с батюшкой пройдёт на разведку. Быстро возвращаются, садятся за руль и едут дальше. «Почему?» — волнуются все. «Нельзя углубиться в лес, через пять-шесть метров от дороги уже столбики с колючей проволокой». Опять запретная зона! И так проедем двадцать пять километров, пять-шесть запретных зон обнаружим: везде концлагеря! И что делать зекам в лесу? Но это нашим умам было непостижимо. Видели только тут и там вышки с часовыми на них, мчались быстро дальше. А однажды вышли на поляну, трава высокая, но тут и там загадочные маленькие бугорки. Мужчины наши переглянулись и скомандовали:
— В машину!
— Да почему же?
— Это кладбище, — шепнул мне Володя.
— Как кладбище? Ни одного ни крестика, ни памятника нет, лес глухой кругом и дорога-бетонка (окружная Москвы).
Только теперь, сорок лет спустя, мы узнали, что в лесу были закопаны те несчастные заключённые, которые умирали тут на тяжёлой работе, прокладывая ту дорогу, по которой с грохотом теперь мчатся вереницы машин.
Так заехали мы однажды за тридцать километров от дома, туда, где теперь город Черноголовка. Был уже шестой час вечера, через два часа должно было начать смеркаться, а мы и выйти из машины не можем. Досадно! Тогда спустились на просёлочную дорогу и решили по ней ехать дальше и дальше, пока в грязи не завязнем. Дождь моросил беспрестанно, но пустынная лесная дорога густо поросла травой, двигаться по ней тихо было приятно. И сидят там под ёлочками и берёзками маленькие крепкие белые грибочки, все с тёмной шапочкой. В окна машины увидели их дети, раздался крик: «Останавливай! Выпустите нас: грибы с чёрными головками!». И запрыгали дети по мокрому мху, визжали и собирали грибки, как с грядки, затем бежали ко мне обратно и с восторгом опоражнивали в ведра свои маленькие корзиночки. «Смотри, уже сколько! И одни белые! Даже берёзовых и осиновых мало». А уж на сыроежки никто и не глядел. Все были рады, что наконец нашли грибное место, куда, кроме нас, казалось, никто ещё не заходил.
С этого дня мы стали ездить прямо в Черноголовку (так называлась тогда маленькая деревушка, которую мы последней проезжали, уже съехав с шоссе). И набирали мы там за полтора-два часа полные корзины, килограммов до двадца-ти-тридцати. Батюшка уходил с Колей подальше в лес, Тимофеич брал с собой сына Толю. Со мной всегда оставались девочки, а иногда и Сима, если он не шёл со старшими. Меня всегда оставляли караулить машину, хотя я очень боялась и просила Машу или Ривву Борисовну не уходить далеко. Они сочувствовали мне и обходили ближайшие кустики, находя и там много грибов. Я тут же, в лесу, чистила грибы, чтобы дома можно было их мыть и сразу варить. Сидела я, чистила и поглядывала по сторонам. Если где-то видела человека, то сразу сигналила. Приходил Володя и спрашивал:
— Что случилось?
— Да ничего, мне просто страшно, там кто-то шёл.
— Аккумулятор сядет, не сигнальте зря.
— А вы аукайтесь почаще, а то ушли и пропали. А муж в ответ:
— Это вы, женщины, все кричите друг другу, а мы, мужчины, и так знаем, где кто.
Но однажды случилось такое, что с той поры я то и дело слышала густой бас Тимофеича: «Эге-ге-гее!» и Володин тенор: «Ау-у!»
Мужчины с Колей и Толей ушли, а мы с Риввой Борисовной и тремя малышами остались. Моросил дождик, дети больше сидели в машине и уплетали арбуз с хлебом. Грибы мы перечистили, пора бы уж собираться домой, а мужчин нет. Напрасно то я, то Ривва Борисовна отходили поодаль и кричали, никто не откликался. Сима сигналил — ответа не было. «Где наши отцы? Неужели заблудились?»
Я ушла в кусты, встала на колени, начала молиться Господу: «Владыко, верни нам наших отцов, наших деток!» И Царицу Небесную, и святителя Николая, и преподобного Серафима, и преподобного Сергия — всех я призывала на помощь. Стало смеркаться, дождь пошёл сильнее. Уж какие там грибы, когда в глазах все рябит. А из машины раздаётся беззаботный смех детей, да тревожные ауканья Риввы Борисовны временами оглашают тёмный лес.
— Симочка, Катя, попросите Бога, чтобы наши папы с детьми к нам вернулись, — говорила я детям.
Они крестились, повторяли за мной и снова весело играли.
— Мы помолились, папа придёт… — и твёрдо веря, без сомнения сердец, дети продолжали улыбаться.
Мы оставили их и вышли на широкую просеку, ведущую вглубь леса. Уже совсем смеркалось, когда мы увидели тёмный силуэт высокой фигуры, двигавшейся издали в нашу сторону.
— Ох, что за чудовище идёт! — испугалась Ривва Борисовна.
— Не бойтесь, это человек, но на шее у него сидит другой и машет руками.
Подошёл наш Тимофеич. Своим пиджаком он накрыл грузного Толю, который держался за голову отца, а рукава отцовской куртки свешивались, развеваясь по ветру и цепляясь за ветки кустов. Тимофеич тяжело дышал, пот лил с него градом, он был красный, с испуганными глазами.
— Мы заблудились! Я километра три отмахал лишних, прежде чем вышел… Где хозяин? Поехали!
— А где хозяин? — спросила Ривва Борисовна. — Где Володя?
— Не шутите! Я устал, поехали!
— Володи и Коли нет, — сказала я.
— Как?! Значит, и они заблудились? Пойду их искать...
Тимофеич повернулся и исчез из виду. Мы только слышали, как все дальше и дальше от нас раздавались его мощные крики: «Э-ге-ге-ге!» Он шёл на то место, где расстался с Володей. А там он забрался на дерево, и крик его стал далеко разноситься над мокрой листвой.
А батюшка с Коленькой так увлеклись сбором грибов, что не заметили, как заблудились. Стали кричать, но никто им не отвечал.
— Чем громче и чаще я кричал, — рассказывал мне потом Володя, — тем больше пугался Коля: «Никто нам не откликается, — со слезами говорил он, — а мы уже и не знаем, куда идти!»
Наконец они выбрались из чащи на широкую просеку. Но куда идти по ней? Ни компаса, ни солнышка, один лес… Пошли куда глаза глядят. Тихо кругом, смеркается… Володя сказал сыну: «Коля, помолись своему святому — святителю Николаю». — «Папочка, я от страха все молитвы забыл...» — «Да ты просто скажи: святитель Николай, помоги нам выбраться из леса и вернуться к своим». Коленька перекрестился, повторил с чувством слова отца. А батюшка решил, что святитель Николай непременно подскажет младенцу правильный путь. Вдруг Коля решительно сказал: «А зачем, папа, мы все идём да идём, а не знаем куда? Давай вернёмся туда, откуда мы вышли — на просеку». Отец послушался. Вскоре они опять были на пересечении дорог, куда вышли после плутания по лесу. Остановились, отдохнули, помолились. Стали прислушиваться. И тут им показалось, что через лес доносится какой-то гул.
— Уж не голос ли чей? Пойдём туда! — рассказывал потом батюшка. — Углубились опять в чащу, но идём и прислушиваемся. И точно! Издали доносился голос человека. Мы обрадовались, шагаем уж в одном направлении, на голос. А чаща кругом непролазная. И вдруг перед нами огромная голова с ветвистыми рогами. Коля шарахнулся в сторону, а я ему: «Не бойся, это лось...» И снова стоим, ждём голоса. Опять услышали! И тут уж я что есть силы откликнулся. Лезем в темноте дальше. Ага, и голос уже ближе! Я опять кричу: «Ау-у!» А в ответ уже ближе Тимо-феичево: «Эге-ге-ге!» Спешим друг к другу, встречаемся и обнимаем друг друга, целуемся, как на Святую Пасху!
Тимофеич ведёт хозяина к машине, в которой малыши уже заснули крепким сном. А мы, жены, кидаемся в объятия к мужьям, чмокаемся и благодарим Бога, что пропадавшие нашлись. При свете фар выбираемся из лесу и к полуночи возвращаемся домой.
Слава Тебе, Господи! Все хорошо, что кончается хорошо. С этих пор я уже не боялась сидеть около машины в лесу: каждые три-четыре минуты слышала голоса своих мужчин и была спокойна.
Проблема с няней
1956 год был для меня по сравнению с предыдущим и последующими годами как бы годом отдыха. Стройка была закончена, дети здоровы, и сама я отдыхала от беременности и рождения детей. Мы даже гостей охотно принимали, оставляли их часто ночевать. В те годы церкви кругом были закрыты, поэтому в наш гребневский храм приходили за шесть, семь и более километров. Отстояв всенощную, старушки ночевали у нас, а утром шли к обедне.
Из Болгарии приезжал мой дядя Владимир Евграфович, родной брат папы. Николай Евграфович не видел брата тридцать пять лет. Во всех анкетах родители мои от него «отрекались», то есть писали, что не имеют родственников за границей, иначе им бы не давали возможности работать в советских учреждениях. Но после смерти Сталина, когда Хрущёв разоблачил коммунистический террор, дышать стало много легче. Начали возвращаться в СССР те, кто в молодости эмигрировал от революции, как, например, матушка Силуана и митрополит Вениамин, вошедшие уже в историю. В 1955 и 1956 годах мой дядя Владимир Евграфович два раза посетил Россию — свою Родину. Каждый раз папа посылал ему вызов, и дядя гостил в Москве недели по две. Повидаться с ним приезжали две сестры из Горького (Нижнего Новгорода). Тётя Вера, моя крёстная, навестила меня с Дядей Володей в Гребневе. Они были рады видеть нашу семью, дядя говорил мне: «У тебя, Наташа, дом — полная чаша».
Да, действительно, Господь изливал на нас Свою милость, мы были счастливы и ни в чем не нуждались. Однако я всегда помнила, что все наше благосостояние зависит от Господа, что враг ходит, «как рыкающий лев», ища нашей гибели. И чуть ослабевала молитва, как беда уже стояла у порога. Как-то Катенька утром что-то проглотила, отчего посинела и едва переводила дыхание, жалуясь на боли в животике. Почему-то Володя остался с детьми, а я побежала звонить по телефону, вызывала скорую помощь. Но врач отказалась приехать, велела нести больного ребёнка во Фрязино. Я была не в силах это сделать, автобусов и машин тогда ещё ни у кого не было. Помню, что я горячо молилась, пока бегала звонить. Пришла, а Володя говорит: «Она уснула, все обойдётся. Под столом мы нашли расколупленное испорченное крутое яйцо. Возможно, Катя проглотила скорлупу...»
Господь близко, но надо беспрестанно звать Его, не забывать о Нем. А то как-то слышу грохот и жалобный плач. Бегу наверх, вижу: сидит Катюша на полу, рядом с ней приёмник. Кате было года два, но она уже говорила: «Он падал на меня, я его держала и просила: Господи, помилуй!» Так Катя стянула за шнур с невысокого шкафчика огромный приёмник, но чудо в том, что он не упал на ребёнка, что двухлетняя крошка смогла удержать его. Подобные случаи часто бывают с детьми, и всякая верующая мать должна ежечасно, ежеминутно предстоять душой пред Богом, ибо в Нем наше спасение. Так и поют в храме: «Работайте Господу со страхом и радуйтеся Ему с трепетом».
Не скажу, чтобы я много посещала храм. Сердце рвалось туда, но постоянные заботы не давали сосредоточиться в молитве, голос совести влёк меня к детям. Оставлю их на няню часа на полтора, стою в храме, а мысли о доме. Ухожу с половины службы, через пять минут я дома. Няня Маша не в духе, девочки заплаканные, грустные, мальчики серьёзные, нахмуренные ходят.
— Что тут у вас случилось? — спрашиваю.
— Я выгнала племянников ваших, не могу я со всеми семерыми справляться! — говорит нянька и плачет. — Как начали они меня все бить, так я их тут же и вытурила...
— Ребята, вы били няню? — спрашиваю.
Коля и Сима стоят передо мною красные, возбуждённые, но задрав носы, как победители.
— А что же? Зачем она девочек обижает? Если они маленькие, постоять за себя не умеют, то мы их защищали. Нас много, мы сестрёнок в обиду не дадим!
Недаром болело моё сердце. Я поняла, что на семнадцатилетнюю Машу нельзя возлагать бремя воспитания детей. Помочь она могла мне тем, что приносила воду с колодца, дрова, уголь, мыла посуду, гладила белье, мыла полы, чистила картошку и т. п. И нечего было больше с неё спрашивать. Маша была из далёкой деревни, сирота. Мать её умерла, а отец был пьяница. Когда старшего её брата взяли в армию, то жизнь девочки стала невыносимой. Изба стояла нетопленая, дров не было, кушать было нечего, отец пил… Тётка сжалилась над сиротой и привезла Машу в Москву, определила её к нам в няньки. Сначала Маша была смирна и послушна, но вскоре познакомилась с дочкой гребневского священника Лидой, попала под её влияние. Маша уже не хотела жить у нас как своя, но только как наёмница. Жалованье мы ей платили большое. Маша оделась, обулась, но стала предъявлять свои требования и капризы. Она не захотела питаться за общим столом, отказывалась с нами обедать. Уйду я отдыхать после обеда с детьми наверх, а Маша, оставшись одна, пьёт какао с молоком, кушает яйца, бутерброды с колбасой, сыром — в общем, выбирает себе все, что повкуснее. Торты, печенье, конфеты и пироги — все это у нас было в изобилии, но стояло убранным. Батюшка на машине привозил нам со своего прихода, с поминального стола, столько, что и не съесть было. Но я считала своим долгом делиться с бедными, которых было всегда много. Да и посты мы (хоть понемногу) старались помнить, поэтому питались скромно, без излишеств. Это могло Маше не нравиться, она ведь сама-то не получила религиозного воспитания. Изголодавшись в деревне, Маша сначала набросилась У нас на еду, но вскоре растолстела и с ужасом заметила, что её фигура потеряла изящество. Да и печень её стала протестовать против жирных блюд.
Маша начала болеть. Да ещё, на горе своё, она влюбилась в нашего шестнадцатилетнего племянника Никитку, который часто приезжал из Москвы навещать свою бабушку. Тогда Маша наряжалась в свои выходные платья, бежала к колодцу, за молоком к соседям — куда-нибудь, только бы встретить Никитку. А мальчишка смеялся над её чувствами, отчего Маша горько плакала. Мы не могли понять, что делается с нянькой. А она стала говорить, что рабочий день её кончился, что она идёт гулять. Как будто за день она не нагулялась с детьми! Так вот и было: вечером надо детей мыть, ужин готовить, печь топить, а помощницы нет! Брала я с собой Машу в храм, просила её там смотреть за детьми, которые часто выбегали на улицу. Так перебивались мы с ней четыре года, но слава Богу и за это.
А радости тоже Господь нам обильно посылал. В тот год я боялась, что крошка Любочка напугается Деда Мороза, а потому решила сыграть эту роль сама. Старшие с нетерпением ждали Рождества, когда и к нам обещал прийти Дед Мороз. Они встретили меня с восторгом, получили подарки, и никто из них ещё не сомневался в подлинности «Деда Мороза». А было всем восьмерым ребяткам (с племянниками) не больше шести лет. Когда я вскоре, скинув тулуп, пришла в их компанию, то малыши наперебой рассказывали мне о только что ушедшем Деде Морозе, показывали полученные ими игрушки. А Симочка, ласкаясь ко мне, сказал: «У Деда Мороза руки были совсем как твои, мамочка. Даже колечко золотое у него было на том же пальчике, как у тебя».
А подарок родного дедушки Николая превзошёл все ожидания. Дедушка привёз Коленьке настоящую маленькую скрипку. Батюшка сказал: «Это уже не игрушка, это настоящий дорогой инструмент. Чтобы играть на нем, надо поучиться». Коленька охотно выразил желание учиться, но у кого? Тут мы вспомнили, что наш старенький церковный регент когда-то играл на скрипке. Я сходила с Колей к Ивану Александровичу, попросила его показать нам, как играть… Иван Александрович был уже почти слепой, видел только свет и мрак. Но он любезно нас принял, объяснил нам, что скрипка — не шутка. Надо иметь слух и большое трудолюбие. Старичок подвёл Колю к фортепиано и проверил его слух. «Прекрасно». Потом Коля спел под музыку молитву. К этому он привык, так как отец Владимир часто по вечерам собирал детей для пения церковных молитв. Иван Александрович сказал: «Надо учить ноты, надо запомнить, какой пальчик и на какой струне играет нужную ноту. Это не сразу даётся. Пусть Коля приходит ко мне регулярно, я буду с ним заниматься». Мы были очень благодарны.
Так закончилось Колино беззаботное детство, началась пора учения. Ему шёл уже седьмой год, пора было готовиться к школе. Приближалась новая пора...
Школа — горе!
Трое учительниц, набиравших себе учеников в 1-й класс, отказались взять в свой класс нашего Колю. Они знали, что Соколов Коля — сын священника, боялись, что придётся с ним проводить воспитательную работу. Но в тот год набор был так велик, что пришлось взять ещё одного педагога. И вот новая учительница, сама впервые вступавшая на эту должность, согласилась записать Колю в свой класс. Молоденькая, неопытная, она приехала в Гребнево издалека, с грудным ребёнком на руках, с весёлым мужем-гармонистом. Они сняли комнатушку рядом со школой, решив поочерёдно сидеть со своим ребёнком. Учительницу звали Антонина Гавриловна. Ребята рассказали ей, что Коля Соколов — «маленький поп», так как многие дети видели Колю в храме и на крёстных ходах в стихаре и со свечой в руках. Но Антонина Гавриловна решила не заострять на этом ничьё внимание.
Коля пошёл в школу охотно и смело, так как вместе с ним в школу поступил его двоюродный брат Митя, с которым их посадили за одну парту. Коленька как привык дома по праву старшего руководить всеми детскими играми, так и в школе сразу взял инициативу в свои руки. Он рассказывал ребятам какие-то истории, все его внимательно слушали, учительница то и дело оставляла Колю вместо себя, а сама бегала домой проведать своего ребёнка. Об этом мне рассказала уборщица: «Дивлюсь я на вашего сына! Как он умеет с детьми обходиться! Сидят ребятишки у него тихо-тихо… Одна девочка заплакала, в туалет захотела, а не знала, куда идти. Так Коля её за ручку повёл, потом стоял и ждал, чтобы отвести девочку обратно в класс. А туалет-то далеко, через двор идти надо. Она вышла, да опять плачет: «У меня чулок спускается, не могу резинку пристегнуть...» Так Коля ей и чулочки подтянул, и пряжку пристегнул, и слёзки вытер...» Мне это было не удивительно, так как Коля дома всегда помогал мне, одевая младших сестрёнок, Увидев вдали товарищей, он побежал к ним навстречу. А ребята гурьбой высыпали на улицу с криком: «Ура! Коля идёт! Сейчас он игру затеет!»
У меня промелькнула мысль: «Не занимает ли он постоянно детей то играми, то рассказами, чтобы завладеть их вниманием, чтобы они со скуки не стали бы его дразнить «попом», не стали бы смеяться над его положением в церкви?» Но, так как Коле было не привыкать верховодить детьми, то я успокоилась. Да и занятий в школе часто не было, так что ребята то и дело отдыхали. Только проводишь в школу, а дети уж идут назад.
— Почему вернулись? — спрашиваю.
— Да у учительницы дочка заболела, три дня гулять идём.
День, два поучатся и опять сидят дома:
— Теперь учительница сама заболела!
Наконец болезни кончились, а дети опять возвращаются не учившись:
— Сегодня — День танкиста!
А потом гуляют — День космонавтики, потом — День здоровья. Это значит, что пошли гулять в лес, а на опушке всех распустили по домам.
Ну, первые-то классы мы и сами, без учителей, дома с детьми проходили. Вот сидим осенью на терраске, видим, что Антонина Гавриловна идёт к нашим соседям за молоком, несёт ребёнка на руках. Ветер поднялся, дождь хлынул, учительница забежала к нам переждать непогоду.
— Ну, как дела идут? — спрашиваю.
— Ах, плохо, я то и дело детей распускаю. Муж загулял, ведь он гармонист, на каждой свадьбе играет, домой не приходит. А с кем же мне ребёнка оставлять? Вот на вашего Колю класс бросаю, а сама бегу дочку четырехмесячную проведать. Ещё беда — крыша потекла. Хозяйка на ремонт деньги с нас требует, а их у нас нет. Пожалуйста, дайте взаймы хоть двести рублей...
Ну как не дать! Ведь плачет бедняжка, пелёнкой слезы утирает.
Вскоре я стала замечать, что Коля часто краснеет, у него часто бывает одышка. Он ложится, жалуется на боль в животе, температура у него слегка повышается.
Я пригласила домой знакомого детского врача — ту самую Ольгу Николаевну, которая спасала Колю, когда в трехмесячном возрасте он лежал со мною во фрязинской больнице. Ольга Николаевна внимательно осмотрела Колю, нашла у него заболевание сердца — ревмокардит. «Он не понимает, — сказала она, — что у него не животик болит, а сердечко». Потом приезжал врач-сердечник, велел Коле лежать и прописал кучу всяких лекарств огромными дозами. Сначала трудно было уговорить Колю лежать, но он стал слабеть с каждым днём. Лежал он один в кабинете отца Владимира, так как врачи предписали ему полный покой: «Никакого напряжения, ни крика, ни шума, ни волнений не должно быть около него», — говорил врач.
Полный покой при наличии в доме ещё шестерых детей мы Коле обеспечить не могли. Мы почти перестали пускать к себе племянников, своим детям велели играть в других комнатах, любимую скрипочку до поры повесили высоко на гвоздик.
Когда Коленька не дремал, я читала ему вслух, Симочка приходил к братцу и тихо играл рядом с ним, забавляя больного. Так пролежал наш первенец четыре месяца. Но лекарствами мы его не донимали. Бабушка и дедушка привезли из Москвы знаменитого врача-гомеопата. Тот подтвердил, что у Коли — ревмокардит, но отменил всю кучу лекарств, а выписал свои горошинки. Мы запаслись ими и начали лечение сначала.
— Отчего эта болезнь? — спросила я. — Может быть, мы после ангины рано выпустили ребёнка на улицу?
Пожилой, необычайно симпатичный врач сказал так:
— Нет, это не от инфекции. Это была сильная нервная нагрузка на неокрепший ещё детский организм. Вы говорите, что он пошёл в школу? Вот так оно и бывает, когда из мирной, тихой, ласковой семьи ребёнок вдруг попадает в новое шумное общество, где окрики, ругань, грубость и постоянное нервное напряжение. Он мог вам и не жаловаться, переносил терпеливо в себе перемену жизненной обстановки, но вот результат! Ребёнок слишком напрягался, теперь ему требуются продолжительный отдых и лечение. Не загружайте его ничем.
Мы поблагодарили врача, он уехал, а мы с Володей многое поняли: излишнее внимание к ребёнку пагубно действует на его здоровье. А Коленька наш на самом деле был перегружен: легко ли было семилетнему малышу постоянно владеть вниманием класса, чтобы не вызвать у детей памяти о том, кто он, чтобы предохранить от насмешек и себя, и свою веру!
У постели больного ребёнка наша жизнь потекла ещё тише прежнего, были отменены (даже на Рождество) всякие праздники, дни рождения и т. п. Как я была этому рада! Как тяжелы для меня были эти гости с прихода отца Владимира, ведь я с детства не привыкла готовить застолья и угощенья. Но мой батюшка считал, что если он посещает своих сослуживцев в дни их семейных праздников, то и он должен, в свою очередь, приглашать к себе батюшек с матушками. А за ними ехали в наш дом и алтарники с дьяконом, и уборщицы, да и все, кому не лень. Счастье, что мы жили далеко от Лосинки, а то бы я пропала. Любопытные так и лезли к нам с подарками, а мне кроме тишины и покоя ничего не надо было. Ведь своя семья состояла уже из восьми человек (это со свекровью и нянькой), да три племянника постоянно прорывались в наш дом. Итого одиннадцать человек надо было три раза в день накормить. А уголь, вода, дрова и стирка — все это было на мне. Зимой беспрестанное поддерживание огня в котле для отопления — это было для меня как работа истопника. От шлака и угля мои руки были заскорузлыми и не отмывались, а концы пальцев часто трескались до крови. Слава Богу, Он помогал мне все терпеть с радостью. С прихода приезжали две-три простые женщины, которые носили воду, стирали белье, кололи и пилили дрова, но это было временами, не часто. Я им была рада. А вот когда праздная, любопытная публика приезжала «поздравить с праздником», то это меня раздражало. Хотелось ответить: «У меня нет ни праздников, ни отпусков, ни дней отдыха. Ежедневная топка печи, ежедневная кухня на десять-двенадцать человек, ежедневный уход за детьми, которых надо одеть, раздеть, девочек причесать и т. п.».
Да, это был обычный крест семейной жизни, глядя на который со стороны, люди говорили мне: «Счастливая матушка!» А я, матушка, еле ноги волочила, так как кроме семейных дел была то беременна, то больна; частые ангины очень меня ослабляли, а грипп тоже раза три-четыре за зиму переходил в семье от одного к другому. Так вот я и сказала тогда мужу, что пока Коленька болен, мы не будем устраивать дома никаких застолий. Надо усилить молитвы, надо принести Богу покаяние и вымолить у Него снова здоровье нашему первенцу. Отец согласился. Так тихо протекла зима 1956-57 годов, а в следующую зиму… Там был другой крест.
МаммиТролль,