Глава II
— Френсис? Вы ли это?
Красота. Он знал, что такое красота, он умел оценивать красоту. И он оценил. Когда-то он оценил ее красоту гораздо выше, чем сейчас и был немного расстроен. Он ожидал этого, но сейчас все-таки расстроился – красота получает уроки, достигает пика и увядает. Омела была все еще молода и красива, но теперь ее Красота была театральной, фальшивой, хотя сверкающей и ослепляющей. Френсис любил простоту. Все эти накрашенные, надушенные дамы высшего общества вызывали скуку, а простая неповторимая красота – интерес. Простая красота Омелы получила свои уроки и достигла пика – вот этого великолепия и мерцания.
— Что же вы стоите?
Замужем. Она замужем за каким-то лордом, она получила благородное имя, и теперь она не та девчонка Омела Демпьен. Теперь она светская леди Омела Чартер. Френсису стало интересно – насколько изменилась ее душа.
— Чай?
— Благодарю,- согласился он.
Омела Чартер. Это новый материал для изучения. Она была так непосредственна, так глупа. Во что превратилась ее глупость сейчас, в моральные убеждения или все же жизнь научила ее чему-то стоящему. Она замужем, но так ли она постоянна, как думает ее законный супруг? Повлиял ли на нее Френсис восемь лет назад? Что стало с ней сейчас. Он непременно должен был узнать.
— Я так рано, потому как огромное желание вело меня сюда – увидеть вас, леди Омела,- начинать принять было с воспоминаний, но Френсис не любил делить с кем-то свои воспоминания, поэтому начал с лести.
— Френсис, как вы живете в Манчестере?
Вот так сюрприз! Френсис был приятно удивлен. Омела оказалась увлекательнейшим материалом. Она играла совсем в другую игру, нежели он сам, чего мало кто себе позволял.
— Замечательно, и погода, и политика. Меня, впрочем, мало это волнует.
Наступила пауза. Френсис изучал лицо и движения Омелы, она смотрела в окно и делала равнодушный вид. Театральность – вот чему научила ее жизнь. И ей это удивительно хорошо удавалось. В ней была какая-то особенная прелесть, которую видел только Френсис. Он даже сам не мог объяснить себе, что влечет его к этой женщине. И это так заинтриговало его, что он даже на секунду растерялся и позабыл все манеры, и уже был готов удариться в воспоминания. Словно волна накатила на него и перенесла на много лет назад. И он был в этот момент счастлив, но счастье, как и красота, не могут быть долгими… какое страшное слово «долгие» оно соседствует с «вечностью» — постоянство… Френсис даже вздрогнул. Омела отметила это и улыбнулась.
— Не изволите ли сегодня поужинать со мной после оперы?
— С огромным удовольствием,- после некоторой паузы ответила Омела,- в девять, пожалуй.
Она ставила свои условия вперед Френсиса, и это становилось интересным. Это был верх бестактности, верх неприличия. Она должна была ожидать, когда Френсис сам назначит время и место. Английское общество не сделало ее заурядной элитной дамой, в ней остался природный шарм, отточенный властью и состоянием. И это становилось с каждой минутой все увлекательнее и увлекательнее.
Френсис невольно вспомнил старого лорда Генриха Леройского, который стал его учителем и наставником, который пробудил в маленьком мальчике интерес к жизни, разбудил дремавшее любопытство, научил быть созерцателем и ценителем самой жизни и ее красоты. Он был стар и мудр. Генрих Леройский был очень богатым человеком, в молодости много путешествовал, и все свои знания и наблюдения передал юному Френсису. Он научил Френсиса любить красоту оболочки, внушая, что красота души это не столь редкое явление, сколько красота материи. «Запомни, мальчик,- говорил он,- все, что внутри вечно, ты можешь жить душой и в двадцать и в шестьдесят, это твое, это изменяешь ты. Это ты делаешь красотой или уродством. Но разве это красота? Красоту создает природа, она ее же и забирает. Красотой нужно жить пока она есть, пока ты можешь ею наслаждаться. Посмотри на меня, Френсис. Я стар, моя красота увяла, и я научился ценить чужую. Только красота материальная может быть такой бесполезной и великолепной в этой своей никчемности. Самые ненужные вещи в этом мире приносят счастье. Произведения искусства, игра актеров — все, что созидается в мыслях и воплощается в материи. Как и человеческая красота тела. Помни всегда это, Френсис, и не теряй времени на эти необходимые в нашем мире укоры своей души. Для этого у тебя будет целая вечность, а красота уйдет в никуда, откуда, впрочем, и пришла». Френсис усвоил уроки, на этих постулатах он построил свою теорию, которая еще в большей мере утверждала, что красота материи может приобретать настолько извращенные формы, что становится еще прекраснее, нежели красота внутреннего мира человека. Для Френсиса уродством было то, что было не просто натуральным, но с примесями человеческих чувств, отточенное горем или радостью человеческой жизни. Он ценил ту красоту, которая могла поведать что-то новое, но не выдавать тайны жизни ее обладателя. Сама по себе душа не имеет ценности в этом мире, в другом – да, но не в этом. В этом ценна оболочка, а душа лишь инструмент, который превращает эту оболочку в уродство. Френсис презирал это явление – Душа. Она враг красоты. Душа страдает, а отражается это на внешней красоте человека… появляются морщины, изменяется цвет лица, черты… изменяется все. И Френсис мечтал найти новый, необработанный материал, обладающий красотой и пустой душой, чтобы сохранить эту красоту, холить и лелеять, и в один прекрасный день убедиться, что время и этой красоты пришло, теперь нужно воспитывать душу. Воспитывать душу Френсису было неинтересно, за этим было увлекательно наблюдать, но и только.
Омела не могла стать этим объектом, она была интересна, умна и это должно было погубить ее красоту, он не мог восхищаться этой женщиной, но невольно восхищался. Она была другой, и это влекло Френсиса к ней. «Насколько она постоянна?»- спрашивал себя Френсис. И не мог ответить.
— В девять,- согласился Френсис. И встал, собираясь уходить, но немного задержался, любуясь этой причудливой формой красоты, которая через год могла бы уже именоваться уродством. Он очаровательно улыбнулся, но Омела против его ожидания не стала поддерживать черту приличия: она встала и коснулась своей рукой плеча Френсиса.
— Вы не изменяетесь, Френсис, не глупеете, но и не умнеете. Вы так прекрасны, оттого, что все еще не научились переживать и страдать, верно? Вы думаете, что наша влюбленность была единственной вещью в вашей жизни стоящей, и как эстет вы вернулись наблюдать, как изменяюсь я. Что ж, наблюдайте, Френсис. Посмотрите на меня, что вы скажете об убранстве моих комнат, о моих украшениях, о моем идеально созданном образе? Я тоже не страдаю, я страдала один лишь раз и больше не собираюсь. Я наблюдатель своей же жизни. Я совсем неинтересный человек, как вам могло сейчас показаться. Я также много думаю и совсем ничего не делаю. Я слышала вы денди. Что ж, этот образ наиболее вам подходит. Скольких людей вы уже погубили своей философией, Френсис?- закончив, она немного отступила назад и опустила руку, все это время лежавшую на его плече.
— Я словно вижу себя в зеркале,- поразился Френсис.- Вы могли бы стать для меня вдохновением, для познания меня самого. Но вы, верно, откажетесь, леди Омела. Как получилось, что вы вышли замуж?- Омела засмеялась.
— Он стар и некрасив, Френсис, я не ценитель внешней красоты, как и внутренней. Я ценитель состояния и своего спокойствия. Он скряга, но скоро умрет. И я буду счастлива.
— Какие страшные вещи вы говорите, Омела!- сказал Френсис, сделав вывод, что она слишком банальна, чтобы быть интересной, его накрыло разочарование, и он с трудом подавил порыв в ту же минуту покинуть дом Чартеров. Она любила постоянство и «вечную привязанность». Что может быть страшнее вечности и постоянства?
— Иногда смерть может принести счастье. Я не считаю себя таким хроническим эстетом, каким являетесь вы, но все же тело мое требует нечто более совершенное и молодое, чем мой муж. Душа же моя похоронена вами, Френсис. О, не подумайте, что это укоры. Я благодарна вам за это, Френсис, за тот обман и ту ясность, которой ваши слова одарили меня. Без души мне жить гораздо проще, меня не терзает совесть, я не живу любовью, я живу телом. Вы стремились к этому, Френсис, а я смогла. Знаете, почему у вас не получилось достичь этого?- Омела снова стала для Френсиса интересной, что ж – она живет самой удивительной и замечательной жизнью, она живет для себя – эгоизм это тоже сторона красоты. Эгоизм не убивает внешнюю красоту, напротив, сохраняет. Поэтому эгоизм – это не состояние души, а скорее состояние тела.- Вы хотите сделать это с другими, но сохранить себе и красоту, и безмятежность, и как бы это ни было смешно – покой, Френсис, вы же не пытаетесь влюбиться… я не говорю про столь ненавистное вам постоянство, лишь про покой, покой тоже может быть подвижным. Но, Френсис, вы виноваты в том, что сами не живете, так как предписывает ваша теория. Вы сделали меня счастливой, а сами сделали для себя счастье – поиском. Вот вы и мечетесь. Вы изучаете. А я бы советовала вам самому стать для себя материалом. Но нет, вам слишком жалко было бы выбрасывать себя после того, как исследование окажется завершенным. А это необходимо, ведь вас интересует не результат, а сам процесс,- Омела снова засмеялась.- Мне могло бы быть жалко вас, Френсис, но, увы, я не сочувствую человеческой трагедии, я сочувствую всему прекрасному и великолепному.
— Что ж, вечером мы встречаемся,- напомнил Френсис и удалился. Ему нужно было подумать о том, что сказал Омела.
Френсису льстило, что именно он создал такое чудовище, сохранившее внешнюю красоту, и не имеющее души. Именно это оказалось новым и таким прекрасным, чем бы стоило гордиться. И Френсис гордился. Но Омела была права, он создает совершенную материю, почему бы не испытать это на себе. Он умел отвечать себе честно – страх. Он боялся именно того, что сказала Омела – он не мог использовать себя, а потом жить наедине с собой, зная, что ты и материал и творец. Он не смог бы, потому что давно уже ушел из жизни и стал просто творцом. Он творил ради себя и это было великолепно, он упивался своим творчеством, своей гениальностью. Создавал другие миры, жил в них, и внушал другим людям, что они тоже живут в них. Как внушил это Омеле. Он не мог творить над собой, он был сотворен кем-то другим, возможно, тем самым лордом Генрихом.
Френсис не мог долго размышлять над этим, слишком горько было осознание того, что он сам создал счастье и может его только наблюдать. Впрочем, счастье для него было именно в поиске и созидании. Омела могла принести ему еще большее счастье, нежели просто потешить его самолюбие тем, что он создал для нее другой мир, в котором она счастлива. Он мог увидеть к чему это приведет. И он желал этого. Омела была полностью его созданием, и до тех пор, пока морщины не появились на ее лице, она могла быть вдохновением для Френсиса, чтобы изучать человеческую жизнь, и на этой базе строить новые реальности. Омела должна была стать его самым замечательным творением, если же нет, он смог бы с легкостью отказаться от нее и найти более подходящий вариант для своего творчества. Тогда он еще не знал, что Омела уже перестала быть его созданием, что она развивается параллельно ему, что она уже не просто его тень – хотя она и не отказывалась от жизни ради созидания, ведь это необходимо – она была больше, чем просто творение… Френсис отказался от чувств, чтобы внести их в свои создания. У него был капитал, и он решил, куда его вкладывать. Он был горд этим. Омела же получила свой капитал от самого Френсиса и вложила его в свою жизнь. Именно этим Омела интересовала Френсиса, хотя он еще не в полной мере осознал это. Френсис словно создал ее для себя восемь лет назад, а она довела его творение до логического завершения, и теперь он не позволял себе понять, что Омела единственный человек, который может сделать его счастливым. Нет, Френсис понимал, но он видел это в том, что Омела станет для него вдохновением и внесет в его жизнь нечто новое и увлекательное, а потом он выбросит ее, как художник выбрасывает использованные краски, которыми он сотворил шедевр. Омела не могла стать шедевром, ведь она не была белым холстом, но могла стать инструментом или Музой. Музой… Френсис даже рассмеялся. Его Муза – Красота, а не человек. Но на душе было какое-то странное ощущение, и он с нетерпением ожидал, когда же снова увидит Омелу.
