Юлька из рода Кастильо-Санчес (часть седьмая)

Начало тут —

Вторая неделя прошла более спокойно. Мы смогли найти силы, чтобы несколько раз выбраться в город. Пару раз сидели в кафе на Красной Площади, ездили за водой к святому источнику и затарились там у деда-торговца вяленой ряпушкой. Мы смалодушничали и заряжать в кафе мобильники не рискнули.

Горячка первой недели прошла, и мы смогли, наконец, поговорить. Многое для меня открылось заново, с другой стороны.

После моего падения из окна в школе ходила какая-то комиссия. Всех неимоверно зашугали. Уголовное дело как-то замяли – тут не обошлось без всесильного папочки Щербатого. Его волосатые руки могли протянуться в каких угодно направлениях и оплести своими паучьимисетями любого. Потом в школе прошел слух, что я выздоровела, но меня перевели в другую школу. Лешка сутками караулил у моего подъезда, чтобы просить прощения и поговорить. Но, ясное дело, я из подъезда не выходила. Я тогда еще валялась в больнице без каких бы то ни было признаков воли к жизни.

Через месяц пустого ожидания Щербатый заловил на лестничной площадке мою мать, довел ее до истерики и так ничего и не выяснил. А вот с Олечкой ему повезло больше. После моего падения родители отправили ее в Питер к троюродной тётке на несколько месяцев, чтобы не мешалась под ногами и случайно не услышала того, что не должна была услышать. Когда решение обо мне уже было принято и все документы на родительский отказ были оформлены, Олечку вернули в Москву. Судя по всему, родители рассказали ей версию о моей смерти. И именно эту версию выдала Олечка Щербатому, который подловил ее у подъезда.

Описать шок Лешки Щербатого было невозможно. Он стал убийцей… Вернее он стал считать себя убийцей, ведь именно по его вине я бросилась из окна… И эта мысль многие годы не давала ему покоя. Терзания Родиона Родионовича были не чужды и Лешкиному разуму. Он не знал, как искупить свою вину…

Лешка вернулся учиться в Германию, взялся за ум. Моя гибель произвела на него настолько сильное впечатление, что он изменился в корне. Обаятельный лоботряс и нахал превратился в усидчивого ботаника. В его распоряжении были неограниченные источники информации о планеризме, авиадинамике, самолетостроениии прочих летающих конструкциях. Его дерзкий взгляд на планеризм под иным углом и безбашенные опыты привели к открытиям, давшим новую, свежую струю воздуха в любительском самолетостроении, планерном спорте, авиамоделизме, дельта- и парапланеризме. Да всего и перечислить нельзя. Оказывается, моим именем были названы несколько парапланов, один самолет, какой-то вид крыла, разработанный Лёшкой, и много еще чего. Именно так решил Лёшка Щербатый искупить свою вину передо мной…

Собственно, поэтому и бывал он часто на Плещеевом озере – испытывал новые конструкции змеев для кайтсёрфинга.

Лёшка учил меня ходить на доске – с парусом и с воздушным змеем. Я и раньше ходила под кайтом, но насколько смешны были мои ужимки и прыжки по сравнению с уверенными отточенными действиями Лёшки. Я не могла отвести глаз от него. Он сливался со стихиями воды и ветра в одно гармоничное целое. Он был настолько прекрасен, что я отказалась вставать на доску, чувствуя себя неуклюжей и неловкой. Я оставалась на берегу, устанавливала этюдник и писала-писала-писала… Лёшка после очередного испытания кайта вылезал на берег, тряс мокрой гривой, сграбастывал меня в охапку, и утаскивал в палатку. Я прижималась к его мокрому, обтянутому неопреном, плечу, и жмурилась от счастья. Для меня навсегда этот запах неопрена стал неотвязно ассоциироваться со счастьем… Мы хохотали, стаскивая с него промокший комбинезон, такой липкий и неснимабельный, тыкались друг в друга носами, обнимались и постоянно смеялись.

Мы много рассказывали друг другу о своей жизни. Он говорил про свои конфликты с отцом, да и про самого отца, про вереницу длинноногих модельных мачех, которые его злят безумно. Я – про Росарио и Радмила, про всех братьев-близняшек и их семьи.

Отец давно хотел приплести Лёшку к своему бизнесу. Направлений у него было много, и вложить финансы в планеризм для Александра Григорьевича ничего не стоило. Так что Лёшка заведовал в делах отца всем направлением воздухоплаванья. Под этим соусом отец частенько подключал Лёшку к другим вопросам ведения бизнеса. Щербатый сопротивлялся, как только мог, но смог отделаться от всего кроме встречи делегаций спонсоров, гостеприимного приема их, а также ознакомлению их с Россией. Филиалы организации находились чуть ли не во всех крупных городах России. Лёшка пытался сбагрить выгулку спонсоров по городам на профессионалов из туристического агентства, но тут отец был непреклонен. Перед спонсорами расстилаться надо было лично Алексею, а не сваливать на турагентства. И отец выдал Лёшке гору путеводителей.

Не знаю, случайно или нет, но выбор Александра Григорьевича пал на мои путеводители. И каждый раз, читая мои тексты, Лешке казалось, что он сходит с ума.

— Помнишь, мы отмечали мой день рождения, и отец арендовал для нас пароход?

— Честно говоря, очень смутно. Для меня вообще то время было каким-то… таким далеким, будто во сне и не со мной происходило. А что?

— Мы тогда проплывали Академию Наук. Ты стояла на корме верхней палубы. Мы пили, орали, танцевали. А ты стояла такая одинокая и беззащитная. Смотрела на воду. Помнишь?

— Да нет, конечно! Это было сто лет назад!

— А я помню. Я подошел к тебе с бокалом шампанского, хотел что-то пошлое схохмить. А ты смотришь так задумчиво и говоришь: «Подумать только… А ведь где-то здесь Герасим утопил Муму…» Я уставился на тебя, все слова в глотке замерли. Думаю – вот дура-то! Это ж в книжке было, не по настоящему. А ты как будто мои мысли прочитала. Говоришь: «История была на самом деле, и вздорной барыней была мать Тургенева, а прототипом Герасима – глухонемой дворник Андрей. Жили они тогда на Остоженке. На маленького мальчика история произвела такое большое впечатление, что когда вырос, он написал рассказ про Муму. Плыл Герасим против течения от Крымского моста. Москва кончилась, а потом вдали показались избы деревни. По карте 19-го века ближайшая деревня была рядом с Андреевским монастырем, который находится сейчас под Академией Наук. Значит, Муму Герасим утопил где-то тут…»

Знаешь, для меня герои из книжек и события, которые там происходят, всегда были просто писаниной. Мне никогда не приходило в голову сопоставить рассказы и реальность.

А помнишь, потом Альбинкина мамаша решила переплюнуть наш теплоход и организовала на Альбинкин день рождения поездку всем классом в Питер? Ты тогда сказала, что Аничков мост раньше был подъемным, чтобы не пускать в город волков, которые жили в лесу прямо у границы Питера? А про кошек, которых два вагона привезли, когда блокаду прорвали?! Ну, чтобы они уничтожали крыс, которые во время блокады расплодились! Я же только вид делал, что мне все это не интересно. А на самом деле прекрасно помню всё то, что ты говорила.

— Удивительно. А я не помню, чтобы это рассказывала. Ну, сами эти факты я помню и знаю, но чтобы в классе я об этом говорила – не помню…

— Да ты как будто сама с собой разговаривала. Задумчивая такая, загадочная. Уставилась на кота, сидящего на стене магазина, и завела свою любимую присказку «Подумать только…» Ты всегда свои истории так начинаешь! Я как слышал от тебя эту фразу, сразу подкрадывался ближе и слушал во все уши. «Подумать только, а ведь люди кидают в Елисея монетки, не задумываясь о том, почему в Питере коту поставили памятник…» Я же всё помню, Юльк. А потом мне батя велел выгуливать спонсоров. И всучил путеводители. Читаю, и будто ты рассказываешь… Твоими словами, твоими выражениями написано. Я читаю, и у меня твой голос в голове крутится. Будто мы вместе ходим везде, и ты мне рассказываешь… И тут я понял, что схожу с ума. Юлька, я ведь купил все твои путеводители. Перерыл весь Интернет, но никакой информации об Дж. Робертис не нашел. В издательство ваше три раза ездил! Но там стояли стеной и не разглашали никакой информации об авторе. Так Дж. Робертис вполне мог и мужиком отказаться… В общем, я чуть с ума не сошел, Юль… Чувство вины грызло неописуемо. Я в таких опасных экспериментах принимал участие. *** не мог, а вот если бы что со мной случилось по воле случая… И я встревал везде, где только можно. На себе все испытывал. Два раза руку ломал, один раз ногу. И все. А так надеялся шею себе свернуть…Может, тогда твой голос перестал бы меня преследовать…

Но все хорошее рано или поздно заканчивается. Прошли и наши волшебные ибезумные две недели. В Москве мы пожили пару дней в Лёшкиной квартире. Отмылись, отстирались, отколупали как могли с красных носов облезающую шкуру, зарядили мобильники и ноутбуки… Сказка кончилась, и начались суровые будни, засасывающие своей серостью и мрачностью. Дела-дела-дела… После Плещеева озера я поняла, что начинаю беситься и злиться. Любое неловко сказанное Лёшкино слово приводило меня к истерикам и слезам. Я не узнавала себя… Меня мутило утром от одной только мысли, что нужно вставать и заниматься московскими делами. Через пару дней мы планировали лететь в Цюрих – знакомиться с Лёшкиным отцом, а потом в Испанию. Я скучала по солнцу Коста-дель-Соль, по Росарио и Радмилу, по близняшкам и их семьям… Мы болтали каждый день по скайпу, но разве он может заменить настоящее живое общение, тепло тел, запах моря? Именно Росарио первой почувствовала мое состояние. Интересно, как материнское сердце может чувствовать так, на расстоянии, через сотни километров?! Её предположение было смешным и нереальным. Еще когда мне чинили спину, врачи упоминали много раз, что у меня повреждена половая система и рожать детей я не смогу. За много лет семейной и последующей «грешной» жизни я даже не предохранялась. И столько раз гинекологи уверяли меня в моей неплодотворности, что версию Росарио о моем истеричном состоянии я восприняла насмешливо и скептически.

Я посмеялась, закрыла ноутбук и упаковала его в ручную кладь. Но червячок сомнения уже грыз переборки, отвечающие за здравый смысл и логику, в моем мозгу. В аэропорту пока Лешка решал вопросы с нашим вылетом и багажом, я метнулась в аптеку. Аптекарша была безмерно удивлена, когда через минуту я метнулась к ней за повторным тестом… Я не могла поверить своим глазам… Мы летели на личном самолете, Лёшка сам вел легкую стрекозку в нескольких тысячах метров над землей, а я, вместо удивления и восхищения полетом, сидела на месте второго пилота, сжимая в потной руке две узких бумажки теста на беременность, и молчала. Я боялась поверить. Нет. Не так! Я боялась даже дать себе шанс – поверить в это чудо. Я боялась сглазить. Я боялась, что просто ошиблась… Мне нужно было срочно пообщаться с Росарио и ее врачом… Все было настолько нереально и невероятно, что застилавшие мне глаза слезы плескались, застилая пеленой весь вид из окна. Я никогда раньше не летала на частных самолетах. Да что там! Я даже в кабине пилота не была ни разу! Но все это меркло по сравнению с тайной, которая была зажата в моем кулаке и, возможно, уже зародилась у меня под сердцем.

Цюрих нас встретил мелким моросящим дождём. Алексей загнал самолет в какой-то ангар, и мы бегом проскакали через взлетное поле. Вопрос с документами был решен на редкость быстро, и вскоре мы уже поднимались на скоростном лифте в офис к Александру Григорьевичу. Там Лёшка бросил меня на милость секретарши, которая сразу же бросилась колдовать над кофемашиной, — и направился решать мировые проблемы человечества. Он унесся с такой скоростью, словно плащ супермена хлопал за его плечами.

За окном расстилалось Цюрихское озеро. Секретарша мило щебетала по-немецки и по-русски, с легким, но не давящим на мозг, акцентом. Я стояла у огромного панорамного окна, смотрела на озеро и дождь, так и сжимая тест-полоски в одной руке, а чашку с кофе – в другой.

В приемную открылась дверь, и секретарша встрепенулась.

— Александр Григорьевич! Алексей Александрович приехал, но его уже перехватил Майкл Фортино. И еще Алексей Александрович привез Джулию Робертис, которая …

Она не успела договорить. Высокий широкоплечий мужчина, в котором с легкостью можно было узнать Лёшкиного отца по форме глаз и мальчишеской щербатой улыбке, махнул рукой, прерывая секретаршу, и шагнул мне навстречу, распахнув объятья.

— Юлечка, дочка, здравствуй!

-Дочка?, — прошептала я и почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног. Мое улетающее сознание еще успело зафиксировать звон чашки и блюдца, покатившихся по полу, а потом меня поглотила темнота обморока.