стоящая книга!советую)внутри

мария глушко-мадонна с пайковым хлебом

Читала на работе.Вот, только закончила. Всем советую! Такая душевная.Про молодую, беременную, а потом мамочку, которая пыталась выжить с ребенком на руках во время войны.

Автобиографический роман писательницы, чья юность выпала на тяжёлые годы Великой Отечественной войны. Книга написана замечательным русским языком, очень искренне и честно.

В 1941 19-летняя Нина, студентка Бауманки, простившись со своим мужем, ушедшим на войну, по совету отца-боевого генерала- отправляется в эвакуацию в Ташкент, к мачехе и брату. Будучи на последних сроках беременности, Нина попадает в самую гущу людской беды; человеческий поток, поднятый войной, увлекает её всё дальше и дальше. Девушке предстоит узнать очень многое, ранее скрытое от неё спокойной и благополучной довоенной жизнью: о том, как по-разному живут люди в стране; и насколько отличаются их жизненные ценности и установки. Испытать боль и ужас, познать предательство и благородство; совершить главный подвиг своей жизни: родить и спасти своего сына.

приведу отрывки из книги:

"""""""""""""""

Здесь было жарко, женщина-врач трубкой выслушивала спинку сидящего на столе ребенка, его

придерживала мать. Когда Нина вошла; врач оторвалась от трубки, строго посмотрела поверх очков:

— Мамочка, выйдите, вас вызовут!

Никто нас не вызовет, подумала Нина. Сказала:

— Нам надо в больницу.

— Выйдите, — повторила врач. — Тамара, наведи порядок.

— Нельзя, нельзя, врач освободится, потом войдете. — Она, расставив руки, наступала на Нину,

теснила к двери, но Нина увернулась, шагнула в сторону.

— Нам нельзя потом! Мне нечем его кормить! Положите нас в больницу!

Медсестра растерянно опустила руки, посмотрела на ребенка.

— Разверните его, ему жарко… — Она сама взяла из рук Т1ины ребенка, понесла к пеленальному

столу, раскутала там Витюшку. Тихо позвала: — Марья Васильевна, гляньте…

Врач пригнула голову, опять посмотрела поверх очков на Нину, потом на Тамару:

— Ну, что там? — Тяжело поднялась, подошла, сняла распашонку. — Он больной?

— Он не больной, он голодный, — сказала Нина. — Положите нас в больницу.

Она тоже подошла к пеленальному столу, посмотрела на сына, он сосал свой костлявый кулачок,

вскидывал худенькие ножки, на его синеватом тельце краснели два крупных пятна величиной с пятачок.

Врач чуть надавила пальцем — ребенок зашелся в крике.

— Фурункулы… Надо тепло, и я выпишу мазию…

— Не надо мази, надо в больницу. Если нельзя обоих, положите хоть его одного, ведь его там будут

кормить, он искусственник…

Врач спросила фамилию, поискала на столе, потом спросила адрес.

— Но, мамочка, Глебучев Овраг не мой участок, и с фурункулезом мы в стационар не кладем… То-то я

смотрю, ребенок незнакомый, не мой.

— Да, — кивнула Нина, — мы не ваши. Мы ничьи.

Витюшка затих было, но потом снова стал кричать, уже от голода — пришло время кормить.

— Он плачет, его пора кормить, но нечем… Положите его в больницу, а то он умрет!

"""""""""""""""""""""""""

Лев Михайлович покачал головой.

— Я уже завтракал, благодарю… На станции. К тому же, я остаюсь в Пензе.

Это известие ошеломило Нину. Она привязалась к этому человеку, которого сперва тоже испугалась,

как и его московские знакомые, — не брит, не ухожен, пальто все в грязных пятнах, обвисли поля старой

шляпы, — но он оказался человеком интеллигентным, с хорошими манерами, Нина потом узнала, что он,

владеет несколькими языками, в свое время преподавал в университете, вышел на пенсию, а теперь вот

война сделала его беженцем. Он неназойливо опекал Нину все эти дни, приносил ей со станций все, что

удавалось достать: вареную картошку, воблу, кислую капусту в капустном листке, выкладывал перед ней на

столик: «Это не вам, это грядущему поколению-с!» А как спокойно и надежно ей было, когда он спал

полусидя, привалившись к ее ногам, а днем шутил, называл «деточкой», заговаривал ее тревогу… Как же

теперь без него?

— Но почему?' Разве ваша племянница в Пензе?

Насчет племянницы он не ответил. Тронул капитана за плечо.

— Но вам, Ниночка, я нашел хорошего попутчика до самого Ташкента.

Капитан взглянул на нее, качнул головой — вроде поклонился — и снова уткнулся в газету.

И вдруг она все поняла: у него кончились продукты! Он голодный, он не мог завтракать на станции,

потому что никакой тут станции нет, поезд стоял на разъезде! Он не может без продуктов ехать дальше!

Да, он так и говорил — еще тогда, когда отъехали от Москвы: «Мой маршрут, деточка, прокладывает не

билет, а желудок, потому, полагаю, маршрут этот будет прерывистым».

— Я знаю, почему вы выходите в Пензе, знаю, — сказала она. — Но это же не причина, это, простите,

мелочно… Вот есть сыр, и у меня много хлеба, потом еще достанем…

Тут и учительницы подключились, стали уговаривать, отрезали ему сала, но он засмеялся, выставил

ладони:

— Дорогие дамы, благодарю, но я еще так Низко не пал, чтобы пойти на иждивение к женщинам.

От расстройства Нина и есть не стала, попила кипяток с сахаром, чтобы отбить утреннюю горечь

"""""""""""

Медсестры все не было, и Нина прислушивалась к тому, что происходит там, за дверью. Почему не

несут? Что с ним? Почему ничего ей не говорят? Она все ждала, напряженно поглядывая на дверь, и вдруг

дверь расплылась в слепящее пятно, по вискам скатились тихие слезы. С ним что-то случилось, и от нее

скрывают. Это я виновата, все мои переезды, переживания, болезнь, он не выдержал…

Она пальцами смахивала слезы и растравляла себя мыслями о том, что, может быть, и Виктора

никогда больше не увидит, ведь его тоже могут убить, у нее не будет ни мужа, ни ребенка — никакого

следа от прожитого, как будто и не жила эти девятнадцать лет!

Она неосторожно всхлипнула, тут же скрипнула невидимая кровать, это Леля положила уснувшего

ребенка, подошла к ней.

— Что случилось-то, болит чего?

Нина объяснила: не несут ребенка, с ним что-то случилось, и ей не говорят… Она уже плакала в голос.

Леля рассмеялась.

— Да живой-здоровый, никуда не денется! Тут правило, детей приносят через двенадцать часов,

значит, вечером принесут! У тебя кто, мальчик?

— Мальчик.

Ксениванна — ее кровать стояла у самого окна — крикнула оттуда:

— Это хорошо, а то где женихов брать? Сплошь девки родятся, и у нас вот с Лелькой девки…

"""""""""

Она смотрела на его личико, похожее на лицо маленького старичка, на запавшие глаза и как

скапливаются в глазницах настоящие слезы, и думала: господи, что же делать, ведь надо что-то делать…

Носила по комнате сына, трясла его, баюкала, а он все кричал, и у нее плыло перед глазами…

— Что же делать, Ипполитовна?.. Ведь он умрет…

— Погоди-ка… Погоди-ка… Я сейчас… — Старушка натянула шубейку и куда-то ушла, а Нина все

ходила по комнате, носила кричащего сына, силилась заплакать, чтобы полегчало, но не могла, впервые не

могла плакать, все в ней отвердело, запеклось, но есть горе, которое больше слез, и к ней такое горе

пришло.

Что же я хожу и трясу, тискаю этого несчастного ребенка? Ведь надо что-то делать. Она положила

сына на кровать, оделась и вышла. Сама не знала, зачем вышла и куда собирается идти. Сюда, в ночную

тьму просачивался плач ребенка, она зажала уши, подняла глаза к небу, оттуда холодно смотрели на

землю чистые звезды. Хоть бы уж разбомбило нас, чем так, подумала она и увидела Ипполитовну та

ковыляла, переваливаясь уточкой, первой вошла в дом, распахнула свою шубейку, вытащила рожок с

молоком.

— Христом богом у мамки кормящей выпросила, еще теплый…

Нина кинулась кормить ребенка. Он сосал, постанывая и захлебываясь, длинно, по-взрослому

всхлипывал и сразу уснул, но и во сне всхлипывал. Нина посмотрела на ходики, было уже пять утра, в

запасе у нее оставалось три часа.

Она расстелила на столе плед, потом одеяло, простынку и села, стала ждать. В душе было тихо и

пусто, мир стал плоским, утратил глубину, в нем ей виделся лишь первый план: кружочек света