Соскучились? =) ЮЛЬКА. Часть 4

Начало тут — НаталиМоскваПланируетЮлька. Часть 1

Мне было удивительно хорошо в тишине. Почему-то я была уверена, что не завалится несносная Олька, чтобы в очередной раз поныть чтобы я сделала ее домашнее задание, не будет дергать мать с очередной высосанной из пальца придиркой… Я лежала и слушала тишину. Было удивительно чудесно и спокойно. Я часами могла слушать эту упоительную тишину. Мне ее так не хватало всю мою жизнь…

Иногда были слышны шаги. Где-то далеко. Шаги были разные – и быстрые и медленные, стремительные и вялые, с шарканьем тапочек, с шаловливым цокотом каблучков. Они раздавались так далеко, что совершенно не мешали моей тишине, а только делали ее еще ярче и насыщеннее, придавали ей дополнительную глубину.

Иногда я слышала обрывки разговоров, и некоторые из них врывались в мою тишину разрушительным смерчем, но все же большинство их проходило где-то за границей моего сознания.

Из разговоров я знала многое. Очень многое. Даже, наверное, то, чего я не хотела бы знать. Я знала, что были сломаны два позвонка и предстояли операции. Что меня поместили в самую лучшую частную клинику, какую только можно было найти в Москве и оперировать меня будет какое-то светило российской хирургии. Что прогнозы пока давать никто не может, пока не пройдут эти операции. Никто не знал, смогу ли я ходить. То, что смогу сидеть – сомнений не вызывало. Врачей беспокоило мое молчание и равнодушие, мое нежелание не только идти на контакт, но и жить. Иногда я слышала вздохи и болтовню медсестер, слышала жалость в их голосах, когда они меняли постельное белье или переодевали мой подгузник. Я была овощем, и мне было все равно. Этого поступка матери и следовало ожидать, — она отказалась от меня сразу же как только врач скорой сообщил о переломе моего позвоночника.

Несколько лет назад я видела фильм про необычные эксперименты, которые ставили на новорожденных обезьянках. В клетку к маленькой обезьянке ставили два поильника с молоком на подставке. Одна подставка была металлическая, а вторая – точно такая же, но сверху обтянутая мехом. Один раз обезьянка сходила к поильнику в металлической подставке, второй раз – к поильнику в меховой подставке. А потом все время она ходила только к меховой подставке, игнорируя металлическую. Обезьянка часто залезала и обнималась с меховой подставкой. Малышка пряталась за эту подставку, если ее пугали. Эта металлическая подставка, обтянутая мехом, была для обезьянки мамой. И обезьянке не важно, обнимает ее мама или нет. Настоящая она мама или нет. Главное – это иллюзия, что она есть, мама рядом…

Я много думала о том, люблю ли я свою мать. И меня всегда удивляли результаты этих размышлений. Удивительно то, что – да! – я любила свою мать не смотря ни на что. Не смотря на ее холодность, на ее пренебрежение, на сквозящую в ее глазах откровенную ненависть – я ее любила. И пытаясь понять причину, я всегда терялась. Только увидев этот документальный фильм про обезьянку я поняла, что причины тут нет. Так сделала сама природа, чтобы дети любили свою мать. Не смотря ни на что…

Нет, для меня не было потрясением, когда мать подписала все документы отказа от меня. Я не знаю, как это можно было сделать юридически, но факт остался фактом. Зачем им калека, за лечение и на содержание которой придется платить немалые деньги? Я всё понимаю… У них растёт Оленька…

А потом стал приходить Он. Он приходил и раньше, говорил со мной и уходил, не дождавшись моих ответов. Он знал, что я слышу, Он знал, что я могу говорить, Он знал, что я могу видеть. И Он не понимал, почему я не открываю глаза и почему я молчу. Меня не раз уже отвозили на обследования, и все они подтверждали, что зрение, слух и речевой центр моего организма не пострадали. Ему просто не приходило в голову, что я не хочу ни видеть, ни говорить. Да и слушать я хочу лишь тишину…

А потом Он привел Другого. И он меня понял и услышал.

— Я могу забрать и привезти из твоего бывшего дома все вещи, какие ты хочешь. Что тебе привезти?

И я, с трудом разлепив сухие губы, хрипло каркнула: — Фотоальбомы.

Этот Другой привез фотоальбомы. И Люсеткин плед. И поблекших фарфоровых танцовщиц. И книги с бабушкиными пометками… И меня перевезли в другое место…

Ту первую палату я не помню, — я не открывала глаз. Но в новом месте пахло совсем иначе. Наверно, это был какой-то пансионат. Легкие занавески на большом окне, легкомысленные ненавязчивые обои в цветочек, удобная тумбочка с полкой и моими вещами.

Этого Другого звал Александр Романович.

Я знала, что он писал диссертацию, и мой случай прекрасно подходил для изучения и завершения его многолетней работы. Это милый и замечательный человек, который приходил ко мне каждый день и часами просиживал у моей постели. После того первого слова по фотоальбомы я говорить начала не сразу. Я не видела в этом смысла, да и в самой жизни я смысла тоже не видела. А вот организм мой был молодым и здоровым, и умирать совершенно не хотел. Я просто оставалась чахлым овощем.

Александр Романович читал мне Люсеткины книги. Иногда он делал вид, что не может разобрать ее пометки. Я покупалась на его обман и открывала глаза. По его губам скользила торжествующая улыбка, но он быстро ее прятал. Я словно видела, как он ставит галочки в своем дневнике наблюдений. Ну что ж, быть подопытным животным сродни той обезьянки – почему бы и нет? С учетом того, что от меня при этом ничего не требуется вообще. Я не знала, откуда берутся деньги на мое содержание. Эта тайна открылась мне намного позже. Я надеялась, что рано или поздно это финансирование кончится, хорошее отношение Александра Романовича ко мне на этом прекратится, меня выкинут на улицу, и я тихо и спокойно умру от холода и голода. Тогда я еще не знала, что это финансирование не кончится никогда. Но оно в итоге оказалось и к лучшему.

Он был очень умным мужчиной, этот Александр Романович. Удивительно умным и чутким. Это уже много позже я поняла, что он был кровно заинтересован в постановке меня на ноги и добился бы этого любой ценой. Даже если пациент категорически не хочет жить.

И он привел ко мне Радмила.

Радмил был знойным мужчиной с удивительными буйными черными кудрями. Машинка для стрижки застревала даже в его густых бачках, и я мне приходилось постригать его вручную. Это в холодной России он позволил отрасти волосам, но когда он увез меня в Испанию, просил стричь его максимально коротко. И в этом он потерял часть своего обаяния. Но об этом я расскажу как-нибудь потом.

Радмил был сыном русского и испанки, и как билингв с легкостью говорил и думал на обоих языках. Я не знаю, какая из пометок в книге Люсетки навела Александра Романовича на нашу с бабушкой тайну…

Она любила Испанию. Это единственная страна, оставившая в памяти Люсетки неизгладимые воспоминания. Они с дедушкой побывали во многих странах, но о Севилье и Гранаде Люсетка рассказывала мне с неимоверной любовью. Ее глаза лучились светом и теплом, а голос становился удивительно нежным. Я словно видела ее глазами тончайшую арабскую вязь на колоннах Альгамбры, узорчатые окна и бассейны с золотыми рыбками. Я вдыхала вместе с ней горячий воздух Севильи, заглядывала в крошечные уютные патио с деревьями и маленькими фонтанчиками, ступала по многовековой пропитанной солнцем брусчатке, касалась пальцами прохладных мозаик Полукруглой площади Испании, любовалась в тенистом дворике изваянием НаталиМоскваПланируетЮЛЬКА. Часть 5, но не последняя