девочки прочитайте не поленитесь...очень много текста.

Журнал →

Читала и рыдала… даже мужа зацепило…

Я не знаю, о чем рассказывать… О смерти или о любви? Или это одно ито же… О чем?… Мы недавно поженились. Еще ходили по улице и держались за руки, даже если в магазин шли… Я говорила ему: «Я тебя люблю». Но я еще незнала, как я его любила… Не представляла… Жили мы в общежитии пожарнойчасти, где он служил. На втором этаже. И там еще три молодые семьи, на всеходна кухня. А внизу, на первом этаже стояли машины. Красные пожарные машины.Это была его служба. Всегда я в курсе: где он, что с ним? Среди ночи слышукакой-то шум. Выглянула в окно. Он увидел меня: «Закрой форточки и ложисьспать. На станции пожар. Я скоро буду».Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все, словно светилось… Всенебо… Высокое пламя. Копоть. Жар страшный. А его все нет и нет. Копоть оттого, что битум горел, крыша станции была залита битумом. Ходили, потомвспоминал, как по смоле. Сбивали пламя. Сбрасывали горящий графит ногами… Уехали они без брезентовых костюмов, как были в одних рубашках, так иуехали. Их не предупредили, их вызвали на обыкновенный пожар… Четыре часа… Пять часов… Шесть… В шесть мы с ним собирались ехатьк его родителям. Сажать картошку. От города Припять до деревни Сперижье, гдежили его родители, сорок километров. Сеять, пахать… Его любимые работы… Мать часто вспоминала, как не хотели они с отцом отпускать его в город, даженовый дом построили. Забрали в армию. Служил в Москве в пожарных войсках, икогда вернулся: только в пожарники! Ничего другого не признавал. (Молчит.)Иногда будто слышу его голос… Живой… Даже фотографии так на меня недействуют, как голос. Но он никогда меня не зовет… И во сне… Это я егозову… Семь часов… В семь часов мне передали, что он в больнице. Я побежала, но вокруг больницы уже стояла кольцом милиция, никого не пускали. Однимашины «Скорой помощи» заезжали. Милиционеры кричали: машины зашкаливают, неприближайтесь. Не одна я, все жены прибежали, все, у кого мужья в эту ночьоказались на станции. Я бросилась искать свою знакомую, она работала врачомв этой больнице. Схватила ее за халат, когда она выходила из машины:«Пропусти меня!» — «Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо». Держу ее:«Только посмотреть». «Ладно, — говорит, — тогда бежим. Напятнадцать-двадцать минут». Я увидела его… Отекший весь, опухший… Глазпочти нет… «Надо молока. Много молока! — сказала мне знакомая. — Чтобы онивыпили хотя бы по три литра». — «Но он не пьет молоко». — «Сейчас будетпить». Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы черезкакое-то время заболеют… Умрут… Но никто тогда этого не знал… В десять утра умер оператор Шишенок… Он умер первым… В первыйдень… Мы узнали, что под развалинами остался второй — Валера Ходемчук. Такего и не достали. Забетонировали. Но мы еще не знали, что они все -первые… Спрашиваю: «Васенька, что делать?» — «Уезжай отсюда! Уезжай! У тебябудет ребенок». А я — беременная. Но как я его оставлю? Просит: «Уезжай! Спасай ребенка!» — «Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим».Прибегает моя подруга Таня Кибенок… Ее муж в этой же палате… С нейее отец, он на машине. Мы садимся и едем в ближайшую деревню за молоком.Где-то три километра за городом… Покупаем много трехлитровых банок смолоком… Шесть — чтобы хватило на всех… Но от молока их страшно рвало… Все время теряли сознание, им ставили капельницы. Врачи почему-то твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации. А город заполнилсявоенной техникой, перекрыли все дороги… Перестали ходить электрички, поезда… Мыли улицы каким-то белым порошком… Я волновалась, как же мнезавтра добраться в деревню, чтобы купить ему парного молока? Никто неговорил о радиации… Только военные ходили в респираторах… Горожане неслихлеб из магазинов, открытые кульки с булочками… Пирожные лежали налотках… Вечером в больницу не пропустили… Море людей вокруг… Я стояланапротив его окна, он подошел и что-то мне кричал. Так отчаянно! В толпекто-то расслышал: их увозят ночью в Москву. Жены сбились все в одну кучу.Решили: поедем с ними. Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились, царапались. Солдаты, уже стояли солдаты, нас отталкивали. Тогда вышел врач иподтвердил, что они полетят на самолете в Москву, но нам нужно принести имодежду, — та, в которой они были на станции, сгорела. Автобусы уже неходили, и мы бегом через весь город. Прибежали с сумками, а самолет ужеулетел… Нас специально обманули… Чтобы мы не кричали, не плакали… Ночь… По одну сторону улицы автобусы, сотни автобусов (уже готовилигород к эвакуации), а по другую сторону — сотни пожарных машин. Пригналиотовсюду. Вся улица в белой пене… Мы по ней идем… Ругаемся и плачем… По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней, возьмите с собой теплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. Впалатках. Люди даже обрадовались: на природу! Встретим там Первое мая.Необычно. Готовили в дорогу шашлыки… Брали с собой гитары, магнитофоны… Плакали только те, чьи мужья пострадали.Не помню дороги… Будто очнулась, когда увидела его мать: «Мама, Васяв Москве! Увезли специальным самолетом!» Но мы досадили огород (а черезнеделю деревню эвакуируют!) Кто знал? Кто тогда это знал? К вечеру у меняоткрылась рвота. Я — на шестом месяце беременности. Мне так плохо… Ночьюсню, что он меня зовет, пока он был жив, звал меня во сне: «Люся! Люсенька!»А когда умер, ни разу не позвал. Ни разу… (Плачет.) Встаю я утром смыслью, что поеду в Москву. Сама… «Куда ты такая?» — плачет мать. Собралив дорогу и отца. Он снял со сберкнижки деньги, которые у них были. Вседеньги.Дороги не помню… Дорога опять выпала из памяти… В Москве у первогомилиционера спросили, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники, и оннам сказал, я даже удивилась, потому что нас пугали: государственная тайна, совершенно секретно.Шестая больница — на «Щукинской»… В эту больницу, специальная радиологическая больница, без пропусков непускали. Я дала деньги вахтеру, и тогда она говорит: «Иди». Кого-то опятьпросила, молила… И вот сижу в кабинете у заведующей радиологическимотделением — Ангелины Васильевны Гуськовой. Тогда я еще не знала, как еезовут, ничего не запоминала… Я знала только, что должна увидеть его… Она сразу меня спросила:— У вас есть дети? Как я признаюсь?! И уже понимаю, что надо скрыть мою беременность. Непустит к нему! Хорошо, что я худенькая, ничего по мне незаметно.— Есть. — Отвечаю.— Сколько? Думаю: «Надо сказать, что двое. Если один — все равно не пустит».— Мальчик и девочка.— Раз двое, то рожать, видно, больше не придется. Теперь слушай: центральная нервная система поражена полностью, костный мозг пораженполностью...«Ну, ладно, — думаю, — станет немножко нервным».— Еще слушай: если заплачешь — я тебя сразу отправлю. Обниматься ицеловаться нельзя. Близко не подходить. Даю полчаса.Но я знала, что уже отсюда не уйду. Если уйду, то с ним. Покляласьсебе! Захожу… Они сидят на кровати, играют в карты и смеются.— Вася! — кричат ему.Поворачивается:— О, братцы, я пропал! И здесь нашла! Смешной такой, пижама на нем сорок восьмого размера, а у него -пятьдесят второй. Короткие рукава, короткие штанишки. Но опухоль с лица ужесошла… Им вливали какой-то раствор...— А чего это ты вдруг пропал? — Спрашиваю.И он хочет меня обнять.— Сиди-сиди, — не пускает его ко мне врач. — Нечего тут обниматься.Как-то мы это в шутку превратили. И тут уже все сбежались, и из другихпалат тоже. Все наши. Из Припяти. Их же двадцать восемь человек самолетомпривезли. Что там? Что там у нас в городе. Я отвечаю, что началасьэвакуация, весь город увозят на три или пять дней. Ребята молчат, а было тамдве женщины, одна из них, на проходной в день аварии дежурила, и оназаплакала:— Боже мой! Там мои дети. Что с ними? Мне хотелось побыть с ним вдвоем, ну, пусть бы одну минуточку. Ребятаэто почувствовали, и каждый придумал какую-то причину, и они вышли вкоридор. Тогда я обняла его и поцеловала. Он отодвинулся:— Не садись рядом. Возьми стульчик.— Да, глупости все это, — махнула я рукой. — А ты видел, где произошелвзрыв? Что там? Вы ведь первые туда попали...— Скорее всего, это вредительство. Кто-то специально устроил. Все наширебята такого мнения.Тогда так говорили. Думали.На следующий день, когда я пришла, они уже лежали по одному, каждый вотдельной палате. Им категорически запрещалось выходить в коридор. Общатьсядруг с другом. Перестукивались через стенку… Точка-тире, точка-тире… Врачи объяснили это тем, что каждый организм по-разному реагирует на дозыоблучения, и то, что выдержит один, другому не под силу. Там, где онилежали, зашкаливали даже стены. Слева, справа и этаж под ними… Там всехвыселили, ни одного больного… Под ними и над ними никого… Три дня я жила у своих московских знакомых. Они мне говорили: берикастрюлю, бери миску, бери все, что надо… Я варила бульон из индюшки, нашесть человек. Шесть наших ребят… Пожарников… Из одной смены… Они вседежурили в ту ночь: Ващук, Кибенок, Титенок, Правик, Тищура. В магазинекупила им всем зубную пасту, щетки, мыло. Ничего этого в больнице не было.Маленькие полотенца купила… Я удивляюсь теперь своим знакомым, они, конечно, боялись, не могли не бояться, уже ходили всякие слухи, но все равносами мне предлагали: бери все, что надо. Бери! Как он? Как они все? Онибудут жить? Жить… (Молчит). Встретила тогда много хороших людей, я не всехзапомнила… Мир сузился до одной точки… Укоротился… Он… Только он… Помню пожилую санитарку, которая меня учила: «Есть болезни, которые неизлечиваются. Надо сидеть и гладить руки».Рано утром еду на базар, оттуда к своим знакомым, варю бульон. Всепротереть, покрошить… Кто-то просил: «Привези яблочко». С шестьюполулитровыми баночками… Всегда на шестерых! В больницу… Сижу до вечера.А вечером — опять в другой конец города. Насколько бы меня так хватило? Ночерез три дня предложили, что можно жить в гостинице для медработников, натерритории самой больницы. Боже, какое счастье!!— Но там нет кухни. Как я буду им готовить?— Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду.Он стал меняться — каждый день я встречала другого человека… Ожогивыходили наверх… Во рту, на языке, щеках — сначала появились маленькиеязвочки, потом они разрослись… Пластами отходила слизистая… Пленочкамибелыми… Цвет лица… Цвет тела… Синий… Красный… Серо-бурый… А онотакое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! Идаже пережить… Спасало то, что все это происходило мгновенно; некогда былодумать, некогда было плакать.Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились… Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Людиидут мимо, и все улыбаются… Клиника острой лучевой болезни — четырнадцать дней… За четырнадцатьдней человек умирает… В гостинице в первый же день дозиметристы меня замеряли. Одежда, сумка, кошелек, туфли, — все «горело». И все это тут же у меня забрали. Даже нижнеебелье. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халат пятьдесятшестого размера, а тапочки сорок третьего. Одежду, сказали, может, привезем, а, может, и нет, навряд ли она поддастся «чистке». В таком виде я ипоявилась перед ним. Испугался: «Батюшки, что с тобой?» А я все-такиухитрялась варить бульон. Ставила кипятильник в стеклянную банку… Тудабросала кусочки курицы… Маленькие-маленькие… Потом кто-то отдал мне своюкастрюльку, кажется, уборщица или дежурная гостиницы. Кто-то — досочку, накоторой я резала свежую петрушку. В больничном халате сама я не могладобраться до базара, кто-то мне эту зелень приносил. Но все бесполезно, онне мог даже пить… Проглотить сырое яйцо… А мне хотелось достатьчто-нибудь вкусненькое! Будто это могло помочь. Добежала до почты: «Девочки,— прошу, — мне надо срочно позвонить моим родителям в Ивано-Франковск. Уменя здесь умирает муж». Почему-то они сразу догадались, откуда я и кто моймуж, моментально соединили. Мой отец, сестра и брат в тот же день вылетелико мне в Москву. Они привезли мои вещи. Деньги.Девятого мая… Он всегда мне говорил: «Ты не представляешь, какаякрасивая Москва! Особенно на День Победы, когда салют. Я хочу, чтобы тыувидела». Сижу возле него в палате, открыл глаза:— Сейчас день или вечер?— Девять вечера.— Открывай окно! Начинается салют! Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед нами! Букет огнявзметнулся в небо.— Вот это да!— Я обещал тебе, что покажу Москву. Я обещал, что по праздникам будувсю жизнь дарить цветы… Оглянулась — достает из-под подушки три гвоздики. Дал медсестре деньги— и она купила.Подбежала и целую:— Мой единственный! Любовь моя! Разворчался:— Что тебе приказывают врачи? Нельзя меня обнимать! Нельзя целовать! Мне не разрешали его обнимать… Но я… Я поднимала и сажала его… Перестилала постель… Ставила градусник… Приносила и уносила судно… Всюночь сторожила рядом… Хорошо, что не в палате, а в коридоре… У меня закружилась голова, яухватилась за подоконник… Мимо шел врач, он взял меня за руку. Инеожиданно:— Вы беременная?— Нет-нет! — Я так испугалась, чтобы нас кто-нибудь не услышал.— Не обманывайте, — вздохнул он.Я так растерялась, что не успела его ни о чем попросить.Назавтра меня вызывают к заведующей:— Почему вы меня обманули? — спросила она.— Не было выхода. Скажи я правду — отправили бы домой. Святая ложь!— Что вы наделали!!— Но я с ним… Всю жизнь буду благодарна Ангелине Васильевне Гуськовой. Всю жизнь! Другие жены тоже приезжали, но их уже не пустили. Были со мной ихмамы… Мама Володи Правика все время просила Бога: «Возьми лучше меня».Американский профессор, доктор Гейл… Это он делал операцию попересадке костного мозга… Утешал меня: надежда есть, маленькая, но есть.Такой могучий организм, такой сильный парень! Вызвали всех егородственников. Две сестры приехали из Беларуси, брат из Ленинграда, тамслужил. Младшая Наташа, ей было четырнадцать лет, очень плакала и боялась.Но ее костный мозг подошел лучше всех… (Замолкает.) Я уже могу об этомрассказывать… Раньше не могла… Я десять лет молчала… Десять лет.(Замолкает.)Когда он узнал, что костный мозг берут у его младшей сестрички, наотрезотказался: «Я лучше умру. Не трогайте ее, она маленькая». Старшей сестреЛюде было двадцать восемь лет, она сама медсестра, понимала, на что идет.«Только бы он жил», — говорила она. Я видела операцию. Они лежали рядышкомна столах… Там большое окно в операционном зале. Операция длилась двачаса… Когда кончили, хуже было Люде, чем ему, у нее на груди восемнадцатьпроколов, тяжело выходила из-под наркоза. И сейчас болеет, наинвалидности… Была красивая, сильная девушка. Замуж не вышла… А я тогдаметалась из одной палаты в другую, от него — к ней. Он лежал уже не вобычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, кудазаходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под пленку, вводить уколы, ставить катэтор… Но все на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться… Отсовывать… И пробираться кнему… Возле его кровати стоял маленький стульчик… Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: «Люся, где ты? Люсенька!» Звал и звал… Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовализащитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельноебелье… Все делали… Откуда там появились солдаты? Не спрашивала… Толькоон… Он… А каждый день слышу: умер, умер… Умер Тищура. Умер Титенок.Умер… Как молотком по темечку… Стул двадцать пять — тридцать раз в сутки… С кровью и слизью… Кожаначала трескаться на руках, ногах… Все покрылось волдырями… Когда онворочал головой, на подушке оставались клочья волос… Я пыталась шутить:«Даже удобно. Не надо носить расческу». Скоро их всех постригли. Его ястригла сама. Я все хотела ему делать сама. Если бы я могла выдержатьфизически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы от него. Мне каждуюминутку было жалко… Минутку и то жалко… (Долго молчит.) Приехал мой брати испугался: «Я тебя туда не пущу!» А отец говорит ему: «Такую разве непустишь? Да она в окно влезет! По пожарной лестнице!»Отлучилась… Возвращаюсь — на столике у него апельсин… Большой, нежелтый, а розовый. Улыбается: «Меня угостили. Возьми себе». А медсестрачерез пленочку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него ужекакое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться страшно.«Ну, съешь, — просит. — Ты же любишь апельсины». Я беру апельсин в руки. Аон в это время закрывает глаза и засыпает. Ему все время давали уколы, чтобыон спал. Наркотики. Медсестра смотрит на меня в ужасе… А я? Я готовасделать все, чтобы он только не думал о смерти… И о том, что болезнь егоужасная, что я его боюсь… Обрывок какого-то разговора… У меня впамяти… Кто-то увещевает: «Вы должны не забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения.Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки». А я как умалишенная: «Я еголюблю! Я его люблю!» Он спал, я шептала: «Я тебя люблю!» Шла по больничномудвору: «Я тебя люблю!» Несла судно: «Я тебя люблю!» Вспоминала, как мы с нимраньше жили… В нашем общежитии… Он засыпал ночью только тогда, когдавозьмет меня за руку. У него была такая привычка: во сне держать меня заруку… Всю ночь… А в больнице я возьму его за руку и не отпускаю… Ночь. Тишина. Мы одни. Посмотрел на меня внимательно-внимательно ивдруг говорит:— Так хочу увидеть нашего ребенка. Какой он?— А как мы его назовем?— Ну, это ты уже сама придумаешь...— Почему я сама, если нас двое?— Тогда, если родится мальчик, пусть будет Вася, а если девочка -Наташка.— Как это Вася? У меня уже есть один Вася. Ты! Мне другого не надо.Я еще не знала, как я его любила! Он… Только он… Как слепая! Дажене чувствовала толчков под сердцем… Хотя была уже на шестом месяце… Ядумала, что он внутри меня мой маленький, и он защищен… О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Недогадывался… Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: «Ты -молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе». Я, как собачка, бегала за ними… Стояла часами под дверью. Просила-умоляла… И тогда они: «Черт с тобой! Ты — ненормальная». Утром перед восьмью часами, когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: «Беги!». На чассбегаю в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. Ноги уменя до колен посинели, распухли, настолько я уставала… Пока я с ним… Этого не делали… Но, когда уходила, егофотографировали… Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Якаждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаюего, и у меня на руках остаются кусочки его кожи, прилипают. Прошу:«Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы ятебе постель разгладила, не покинула наверху шва, складочки». Любой шовчик -это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его незацепить. Никто из медсестер не мог подойти, прикоснуться, если что-нибудьнужно, зовут меня. И они фотографировали… Говорили, для науки. А я бы ихвсех вытолкнула оттуда! Кричала бы! Била! Как они могут! Все мое… Вселюбимое… Если бы я могла их туда не пустить! Если бы… Выйду из палаты в коридор… И иду на стенку, на диван, потому что я ихне вижу. Говорю дежурной медсестре: «Он умирает». — Она мне отвечает: «А чтоты хочешь? Он получил тысяча шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста.Ты сидишь возле реактора». Все мое… Все любимое.Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт… Стены скоблили, взорвали паркет и вынесли… Столярку.Дальше… Последнее… Помню вспышками… Обрыв… Ночь сижу возле него на стульчике… В восемь утра: «Васенька, я пойду.Я немножко отдохну». Откроет и закроет глаза — отпустил. Только дойду догостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, таквсе болело, как уже стучит санитарка: «Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!»А в то утро Таня Кибенок так меня просила, молила: «Поедем со мной накладбище. Я без тебя не смогу». В то утро хоронили Витю Кибенка и ВолодюПравика… С Витей они были друзья… Мы дружили семьями… За день довзрыва вместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья тамкрасивые! Веселые! Последний день нашей той жизни… Такие мы счастливые! Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: «Как он там?»— «Пятнадцать минут назад умер». Как? Я всю ночь у него. Только на три часаотлучилась! Стала у окна и кричала: «Почему? За что?» Смотрела на небо икричала… На всю гостиницу… Ко мне боялись подойти… Опомнилась: напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы… Он лежал еще вбарокамере, не увезли… Последние слова его: «Люся! Люсенька!» — «Толькоотошла. Сейчас прибежит», — успокоила медсестра. Вздохнул и затих… Уже я от него не оторвалась… Шла с ним до гроба… Хотя запомнила несам гроб, а большой полиэтиленовый пакет… Этот пакет… В морге спросили:«Хотите, мы покажем вам, во что его оденем». Хочу! Одели в парадную форму, фуражку наверх на грудь положили. Обуть не обули, не подобрали обувь, потомучто ноги распухли… Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли, целого тела уже не было… Все — рана… В больнице последние два дня… Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло… Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот… Захлебывался своимивнутренностями… Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из неговыгребаю… Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить… Это все такое родное… Такое любимое… Ни один размер обуви невозможнобыло натянуть… Положили в гроб босого… На моих глазах… В парадной форме его засунули в целлофановый мешок изавязали… И этот мешок уже положили в деревянный гроб… А гроб еще одниммешком обвязали… Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка… И уже всеэто поместили в цинковый гроб… Втиснули… Одна фуражка наверхуосталась… Съехались все… Его родители, мои родители… Купили в Москве черныеплатки… Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же, что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они оченьрадиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. Взапаянных цинковых гробах, под бетонными плитками. И вы должны этот документподписать… Если кто-то возмущался, хотел увезти гроб на родину, егоубеждали, что они, мол, герои и теперь семье уже не принадлежат. Они ужегосударственные люди… Принадлежат государству.Сели в катафалк… Родственники и какие-то военные люди. Полковник срацией… По рации передают: «Ждите наших приказаний! Ждите!» Два или тричаса колесили по Москве, по кольцевой дороге. Опять в Москву возвращаемся… По рации: «На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранныекорреспонденты. Еще подождите». Родители молчат… Платок у мамы черный… Ячувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: «Почему моего мужа надопрятать? Он — кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?» Мама:«Тихо, тихо, дочечка». Гладит меня по голове… Полковник передает:«Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика». На кладбище насокружили солдаты… Шли под конвоем… И гроб несли… Никого не пустили… Одни мы были… Засыпали моментально. «Быстро! Быстро!» — командовал офицер.Даже не дали гроб обнять… И — сразу в автобусы… Все крадком… Мгновенно купили и принесли обратные билеты… На следующий день. Всевремя с нами был какой-то человек в штатском, с военной выправкой, не далдаже выйти из гостиницы и купить еду в дорогу. Не дай Бог, чтобы мы скем-нибудь заговорили, особенно я. Как будто я тогда могла говорить, я ужедаже плакать не могла. Дежурная, когда мы уходили, пересчитала всеполотенца, все простыни… Тут же их складывала в полиэтиленовый мешок.Наверное, сожгли… За гостиницу мы сами заплатили… За четырнадцатьсуток… Клиника лучевой болезни — четырнадцать суток… За четырнадцать сутокчеловек умирает… Дома я уснула. Зашла в дом и повалилась на кровать. Я спала троесуток… Приехала «Скорая помощь». «Нет, — сказал врач, — она не умерла. Онапроснется. Это такой страшный сон».Мне было двадцать три года… Я помню сон… Приходит ко мне моя умершая бабушка, в той одежде, вкоторой мы ее похоронили. И наряжает елку. «Бабушка, почему у нас елка? Ведьсейчас лето?» — «Так надо. Скоро твой Васенька ко мне придет». А он выроссреди леса. Я помню сон. — Вася приходит в белом и зовет Наташу. Нашудевочку, которую я еще не родила. Уже она большая. Подросла. Он подбрасываетее под потолок, и они смеются… А я смотрю на них и думаю, что счастье -это так просто. Я сню… Мы бродим с ним по воде. Долго-долго идем… Просил, наверное, чтобы я не плакала… Давал знак. Оттуда… Сверху...(Затихает надолго.)Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала — на кладбище. К нему! И там на кладбище у меня начались схватки… Только я с ним заговорила… Вызвали «Скорую»… Рожала я у той же Ангелины Васильевны Гуськовой. Онаменя еще тогда предупредила: «Рожать приезжай к нам». На две недели раньшесрока родила… Мне показали… Девочка… «Наташенька, — позвала я. — Папа назвал тебяНаташенькой». На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки… А у нее был циррозпечени… В печени — двадцать восемь рентген… Врожденный порок сердца… Через четыре часа сказали, что девочка умерла… И опять, что мы ее вам неотдадим! Как это не отдадите?! Это я ее вам не отдам! Вы хотите ее забратьдля науки, а я ненавижу вашу науку! Ненавижу! Она забрала у меня сначалаего, а теперь еще хочет… Не отдам! Я похороню ее сама. Рядом с ним...(Молчит.)Все не те слова вам говорю… Не такие… Нельзя мне кричать послеинсульта. И плакать нельзя. Потому и слова не такие… Но скажу… Еще никтоне знает… Когда я не отдала им мою девочку… Нашу девочку… Тогда онипринесли мне деревянную коробочку: «Она — там». Я посмотрела… Еезапеленали… Она в пеленочках… И тогда я заплакала: «Положите ее у егоног. Скажите, что это наша Наташенька».Там, на могилке не написано: Наташа Игнатенко… Там только его имя… Она же была без имени, без ничего… Только душа… Душу я там ипохоронила… Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один — ему, второй — на уголоккладу ей. Ползаю у могилы на коленках… Всегда на коленках… (Бессвязно).Я ее убила… Я… Она… Спасла… Моя девочка меня спасла, она принялавесь радиоудар на себя, стала как бы приемником этого удара. Такаямаленькая. Крохотулечка. (Задыхаясь) Она спасла… Но я любила их двоих… Разве… Разве можно убить любовью? Такой любовью!!.. Почему это рядом? Любовь и смерть… Вместе… Кто мне объяснит? Ползаю у могилы наколенках… (Надолго затихает).… В Киеве мне дали квартиру. В большом доме, где теперь живут все, ктос атомной станции. Квартира большая, двухкомнатная, о какой мы с Васеймечтали. А я сходила в ней с ума! В каждом углу, куда ни гляну — везде он… Начала ремонт, лишь бы не сидеть, лишь бы забыться. И так два года… Снюсон… Мы идем с ним, а он идет босиком… «Почему ты всегда необутый?» -«Да потому, что у меня ничего нет». Пошла в церковь… Батюшка меня научил:«Надо купить тапочки большого размера и положить кому-нибудь в гроб.Написать записку — что это ему». Я так и сделала… Приехала в Москву исразу — в церковь. В Москве я к нему ближе… Он там лежит, на Митинскомкладбище… Рассказываю служителю, что так и так, мне надо тапочки передать.Спрашивает: «А ведомо тебе, как это делать надо?» Еще раз объяснил… Какраз внесли отпевать дедушку старого. Я подхожу к гробу, поднимаю накидочку икладу туда тапочки. «А записку ты написала?» — «Да, написала, но не указала, на каком кладбище он лежит». — «Там они все в одном мире. Найдут его».У меня никакого желания к жизни не было. Ночью стою у окна, смотрю нанебо: «Васенька, что мне делать? Я не хочу без тебя жить». Днем иду мимодетского садика, стану и стою… Глядела бы и глядела на детей… Я сходилас ума! И стала ночью просить: «Васенька, я рожу ребенка. Я уже боюсь бытьодна. Не выдержу дальше. Васенька!!» А в другой раз так попрошу: «Васенька, мне не надо мужчины. Лучше тебя для меня нет. Я хочу ребеночка».Мне было двадцать пять лет… Я нашла мужчину… Я все ему открыла. Всю правду — что у меня одналюбовь, на всю жизнь… Я все ему открыла… Мы встречались, но я никогдаего в дом к себе не звала, в дом не могла… Там — Вася… Работала я кондитером… Леплю торт, а слезы катятся… Я не плачу, аслезы катятся… Единственное, о чем девочек просила: «Не жалейте меня.Будете жалеть, я уйду». Я хотела быть, как все… Принесли мне Васин орден… Красного цвета… Я смотреть на него долгоне могла… Слезы катятся...… Родила мальчика. Андрей… Андрейка… Подруги останавливали: «Тебенельзя рожать», и врачи пугали: «Ваш организм не выдержит». Потом… Потомони сказали, что он будет без ручки… Без правой ручки… Аппаратпоказывал… «Ну, и что? — думала я. — Научу писать его левой ручкой». Ародился нормальный… красивый мальчик… Учится уже в школе, учится на однипятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Онпрекрасно все понимает: «Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, тыдышать сможешь?» Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться. Мы шли поулице… И я, чувствую, падаю… Тогда меня разбил первый инсульт… Там, наулице… «Мамочка, тебе водички дать». — «Нет, ты стой возле меня. Никуда неуходи». И хватанула его за руку. Дальше не помню… Открыла глаза вбольнице… Но так его хватанула, что врачи еле разжали мои пальцы. У негорука долго была синяя. Теперь выходим из дома: «Мамочка, только не хватайменя за руку. Я никуда от тебя не уйду». Он тоже болеет: две недели в школе, две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга. А в каждом углуВася. Его фотографии… Ночью с ним говорю и говорю… Бывает, меня во снепопросит: «Покажи нашего ребеночка». Мы с Андрейкой приходим… А онприводит за руку дочку… Всегда с дочкой… Играет только с ней… Так я и живу… Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Незнаю, где мне лучше… (Встает. Подходит к окну). Нас тут много. Целаяулица, ее так и называют — чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди на станциипроработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станциюобслуживают вахтовым методом. Никто там не живет. У них тяжелые заболевания, инвалидности, но работу свою не бросают, боятся даже подумать о том, чтореактор остановят. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Частоумирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу — шел и упал, уснул и непроснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Они умирают, но ихникто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили… Что видели… Осмерти люди не хотят слушать. О страшном… Но я вам рассказывала о любви… Как я любила...«Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко.