О современных бюрократах. Поржала. Офигенно точно.

«С подачи древних советских юмористов (а именно такие невзрачные влияния и создают самые долгоживущие стереотипы) принято думать, будто бюрократия — это что-то замшелое, перхотливо-непричесанное, уродливое и неуклюжее. Ничего не может быть дальше от истины.

Русская бюрократия сегодня — это ослепительная улыбка, тонкие духи, легкие спортивные тела, интеллектуальные чтения, радикальное искусство, теннис и поло, „бугатти“ и „бомбардье“. И если это счастливое, омытое экологически чистой волной пространство и обращено к обывателю казенной гербовой доской, то ее следует воспринимать лишь как самую несовершенную в эстетическом отношении часть, своего рода обнаженный засасывающий анус.

Принято считать, что власть опирается на штыки. Но опорой российской бюрократии сегодня является не столько спецназ, сколько политический постмодерн. Что это такое и чем он отличается от постмодерна в искусстве?

Представьте, что вы затюканный и измученный российский обыватель. Вы задаетесь вопросом, кто приводит в движение зубчатые колеса, на которые день за днем наматываются ваши кишки, и начинаете искать правду — до самого верха, до кабинета, где сидит самый главный кровосос. И вот вы входите в этот кабинет, но вместо кровососа видите нереально четкого пацана, который берет гитару и поет вам песню про „прогнило и остоебло“ — такую, что у вас захватывает дыхание: сами вы даже сформулировать подобным образом не можете. А он поет вам еще одну, до того смелую, что вам становится страшно оставаться с ним в одной комнате.

И когда вы выходите из кабинета, идти вам ну совершенно некуда — и, главное, незачем. Ведь не будете же вы бить дубиной народного гнева по этой умной братской голове, которая в сто раз лучше вас знает, насколько все прогнило и остоебло. Да и горечь в этом сердце куда острее вашей.

Как мы к этому пришли? А постепенно.

Ближе к середине двадцатого века внешний образ еще более-менее идентифицировал человека. Длинный хайр, джинса — значит, ты дитя цветов, и хочешь делать любовь, а не войну… Но в конце двадцатого века доткомовская буржуазия (а потом и просто биржевая сволочь) украла эстетику проловского бунта, и униформа борца с истеблишментом стала появляться на рекламных полосах нью-йоркских журналов под девизом „That’s how Money looks now“ [7]. Следующий шаг — это конфискация не только униформы, а словаря, идеологии и самой энергетики протеста, потому что все, поддающееся описанию и имитации, тоже относится к категории „форма“, а любую форму можно украсть и использовать.

И теперь вожди бюрократии излучают дух свободы и энергетику протеста в сто раз качественней, чем это сделает любой из нас и все мы вместе. Корень подмены сегодня находится так глубоко, что некоторые даже готовы принять радикальный ислам — в надежде, что уж туда-то переодетая бюрократия не приползет воровать и гадить.

Наивные люди. Бюрократ освоил „коммунизм“, освоил „свободу“, он не только „ислам“ освоит, но и любой древнемарсианский культ — потому что узурпировать власть с целью воровства можно в любой одежде и под любую песню.

Но, скажут мне на это, ведь существует и подлинный революционный процесс? В том-то и ужас, что да.

История учит: как ни мерзка предреволюционная российская бюрократия, гораздо омерзительнее бюрократия послереволюционная. Просто до поры она скрыта за артистичным авангардом революции, в которую с удовольствием играем мы все. Потом, когда перформансы и массовку сольют вместе с лужами крови, все станет ясно — но будет уже поздно».