Незаконные установление и отмена удочерения

     Я хочу придать огласке свою историю, чтобы люди не усыновляли детей вообще. Если Вы хотите ребенка — оформите лучше опеку над ним или патронат, потому что для государства Вы все-равно останетесь всего лишь неродными родителями. Не давайте никому юридических рычагов для манипулирования своей жизнью, если что-то пойдет не так.
     Почему я ее удочерила? Просто у меня была потребность поделиться с кем-то своим успехом. Мне в ту пору было 37 лет. Получение образования, которое было сопряжено с бытовой неустроенностью, было окончено, у меня, наконец, появился свой угол,  я защитилась, у меня уже был 3-х-летний сын. Я хотела, чтобы в будущем у него был близкий человек, так как я росла в семье одна. В браке я не состояла. Я решила оформить патронат. Но в патронате мне, как одинокому родителю, проживающему в комнате коммунальной квартиры, было отказано. При тех же обстоятельствах удочерение было не только разрешено, но и установлено буквально в два месяца. Я не выбирала себе ребенка и не собирала справок об ее генофонде, ее множественные заболевания не показались мне фатальными, так как я работаю врачом. Увидев ее, я вдруг окрылилась идеей осуществить свою давнюю мечту о дочери, о чем я говорила в судебном заседании. Процесс установления удочерения проходил в отсутствие профессиональной юридической помощи.
     Сейчас я понимаю, что государственные структуры воспользовались этим фактом и моей одержимостью. Дело было составлено из бумажных носителей информации, наспех, с грубыми нарушениями действующего на тот момент Законодательства. Как оказалось 10 лет спустя, кровная мать ребенка вовсе не покидала самовольно роддом, как это было указано в деле, а выписалась на общих основаниях, причем — спустя 1,5 месяца пребывания в больнице, и ее никто, на самом деле, не разыскивал. В роддоме она находилась так долго из-за осложненных стремительных родов в ягодичном предлежании, но непонятно, почему, если она в течение столь длительного времени не интересовалась ребенком (как это было указано в деле), не был оформлен ее отказ от ребенка. Между тем, Выписной эпикриз свидетельствовал о том, что ребенок родилась преждевременно, с дефицитом веса, перинатальной энцефалопатией, двумя пороками сердца, дыхательной недостаточностью, из-за которой дважды находилась в реанимации. Таким образом, прогноз для ее жизни был весьма неопределенным. Так как до 4-х месяцев ребенка редко брали на руки, у нее была лысина на весь затылок. Из-за гипотонуса ее ноги заплетались одна за другую. Соответственно, позже оказалось, что отсутствие официального отказа матери от ребенка было обусловлено тем фактом, что ей сказали в роддоме, что ее ребенок умер.
     Из-за грубых процессуальных нарушений при установлении удочерения я была введена в заблуждение, что кровная мать бросила своего ребенка на произвол судьбы, так как, полагаю, семейная пара, которой предназначался ребенок, просто отказалась от него из-за множественных пороков развития. С кровной матери не были взысканы алименты на содержание ребенка. В отсутствие матери при установлении удочерения в суд почему-то не было приглашено Посольство ...  в РФ, как того требует Закон в отношении детей иностранных граждан. Наконец, оно было установлено до истечения 6 месяцев от рождения ребенка.
     В Заключении опеки было указано, что в уходе за ребенком мне, как одинокому родителю, будет помогать моя мать, 1939 года рождения.
     Я так хотела помочь ребенку, что забрала его непосредственно после заседания суда, даже — до вступления решения в законную силу. К моменту появления в семье ребенка я, кроме высшего врачебного образования, уже имела опыт ухода за младенцем. Вместе с матерью мы начали реабилитационные мероприятия. Так как я была единственным источником дохода своей семьи, несмотря на появление ребенка, я вынуждена была работать. (До настоящего времени я работаю в той же организации, что и прежде). Я всегда  выполняла в своей небольшой семье стратегическую функцию, в том числе — по искусственному вскармливанию, уходу и лечению ребенка, вследствие чего ребенок серьезно ничем не болела. Она была привита по индивидуальному плану. Врожденные грыжи ей успешно прооперировали. В итоге, то, что мы получили в развитии этого ребенка — это не педагогическая запущенность (с точки зрения опеки, состоящей, в основном, из бывших полицейских кадров), а — прекрасный исход перинатальной энцефалопатии. Как это всегда бывает при профессиональном подходе к делу, могло показаться, что развитие ребенка происходило само собой, без какого-либо участия с моей стороны, так как я всегда находилась в тени. Ребенка всюду сопровождала моя мать.
     В течение 10 лет опека ни разу не интересовалась удочеренным ребенком.
1) В 2007 году суд удовлетворил мой иск о лишении родительских прав отца моего сына, 2001 года рождения, в том числе, — и за злостное уклонение от уплаты алиментов, взысканных с него как с «безработного» иностранного гражданина. Опека, естественно, присутствовала в судебном заседании, проходившем заочно. Судьбой другого моего (удочеренного) ребенка они тогда не заинтересовались.
2) В этом городе я проживаю с 2004 года, в коммунальной квартире. В 2008 году мою мать впервые госпитализировали в связи с ухудшением состояния здоровья в гематологическую клинику. При обследовании у нее были выявлены множественные очаги в легких. В связи с этим в 2008 году я собралась, наконец, и обратилась в суд с иском о выселении курящего соседа. Он, фактически, истязал нас своим курением, выкуривая 2 пачки сигарет в день в пределах квартиры, всю ночь в нашей комнате висел серый смог. Были также другие основания, в том числе — рукоприкладство (так он защищал права курильщика). Полиция бездействовала. В суде опека поддержала мой иск. Но потом, когда Решением… (с участием прокурора ...) мне в иске было отказано, опека больше не интересовалась удочеренным ребенком, в том числе — тем, как она живет в обстановке кабака, имея при рождении два порока сердца. Более того, с меня в пользу ответчика взыскали судебные расходы. В судебные заседания в связи с моими жалобами на факт взыскания их с одинокой матери двух несовершеннолетних детей опека больше не приходила.
3) Так как сосед, не имевший детей, принципиально уклонялся от расходов на проведение ремонта в местах общего пользования, я сделала его в течение двух лет за свой счет. Тремя годами позже нас залили соседи сверху, сделав бесполезными эти мои затраты. Я опять обратилась в суд — за возмещением вреда, но мировой судья сделала меня должницей перед залившими меня соседями сверху, проигнорировав заключение независимой экспертизы и чеки на ремонт, так как независимую экспертизу она, как оказалось, не признает. Она сочла достаточным закрасить пятна от залива.
4) В постановке на очередь по улучшению жилищных условий мне дважды (с перерывом в несколько лет) муниципалитетом было отказано, по разным основаниям. До 2010 года мы вчетвером жили в комнате 16,9 кв.м. Только благодаря моим усилиям, а также — по мере ухода из жизни моих родственников, проживавших на периферии, я постепенно приобрела и отремонтировала еще 2 комнаты, но полностью квартирный вопрос мне решить не удалось — это были комнаты в разных коммуналках.
5) Будучи занятой зарабатываем средств на содержание семьи, я не знала, что уже с 2008 года существовали некие дотации от Правительства МО семьям, усыновившим детей.
6) В увеличении размера алиментов на содержание сына мне было отказано, был изменен только способ уплаты алиментов на твердую денежную сумму, так как ответчик скрывал доходы. Судья оставила алименты в сумме 2000 рублей, привязав их к 20 МРОТ, это положение продолжалось до 8-летнего возраста моего сына, когда алименты, с большим трудом, были увеличены в 2 раза — до 4000 рублей (40 МРОТ).
7) Мы никому здесь не были нужны. За 10 лет проживания удочеренному ребенку ни разу не предоставлялось даже путевки в пионерский лагерь. На все мои обращения муниципалитет отвечал отписками, а суды как-будто намеренно уничтожали.
     Курящий ответчик умер минувшей осенью от рака горла. Моя мать, присматривавшая за детьми до того момента, пока при очередном обследовании в 2015 году у нее не была диагностирована аденокарцинома легких, уехала на лечение по месту прописки. То, что с ней случилось, противоречило мотивировочной части Решения суда об «отсутствии причинно-следственных связей между курением ответчика в квартире и заболеванием членов семьи истицы». Моя мать никогда не курила. Я осталась без помощи по присмотру и уходу за детьми. При этом особую проблему представляло отсутствие присмотра за удочеренным ребенком.
     Ребенок была взята мною из Филатовской больницы (из отделения для детей с патологией ЦНС), она изначально отставала в своем развитии, носила одежду на 2 размера меньше своих сверстников. Даже в 10 лет она не умела определять время по  часам, сосала палец по ночам, у нее отсутствовало элементарное логическое мышление, память была очень слабой. Точные науки были ей вообще недоступны. Она не могла ни произвести элементарные расчеты, ни сделать элементарные выводы. При этом наблюдались хорошо развитые речевые способности, в сочетании с ярко выраженной склонностью ко лжи и демонстративностью (об этом имеется Заключение детского психиатра). Ребенок любила находиться в центре внимания. Она никогда не спорила со мной, но продолжала упрямо идти по своей линии судьбы, делала все по-своему, водилась с кем попало, тяготея к социально неблагополучному контингенту людей, которые прожигают жизнь, не работая. Впервые  ее тяга к бродяжничеству проявилась еще после первого класса. Полагаю, это свойство ребенка было врожденным.
     Когда с нами проживала моя мать, тяга ребенка к бродяжничеству контролировалась. Однако в начале июня 2011 года, в субботу, ребенок не пришла домой на ночь, на фоне обычного начала дня. После 22 часов я обратилась в полицию, которая всю ночь разыскивала ее с привлечением сыскной собаки и понятых. Утром ее нашли у случайной подружки заснувшей за телевизором. Испугавшись полиции, она вдруг объяснила свой уход из дома рукоприкладством с моей стороны. Именно тогда-то  я и ощутила впервые начало конца и серьезно задумалась над возможными последствиями нашего с ней сосуществования, особенно — с учетом того факта, что ребенок была не родной. Но потом, под влиянием своей матери, списала прецедент с оговором на ее малолетство. Полиция была настроена подозрительно по отношению ко мне, мне долго не отдавали фотографию ребенка. 
     Вследствие этого случая в школе стало известно, что ребенок удочерен, и «классная»  начала относиться ко мне предвзято. Однажды, когда ребенок проспала (так как не умела определять время, а я была в это утро на работе), она лично обратилась к директору школы, которая неожиданно организовала у меня на дому проверку из Комитета помощи семье и детям. Я ощутила себя униженной, дальнейший контакт с «классной» стал невозможен. Со слов ребенка, та неоднократно унижала и ее перед одноклассниками, так как ребенок отставала. Мне «классная» всегда казалась человеком плебейского воспитания, со мной она всегда общалась на «ты», я избегала общения с ней, особенно — после описанного случая. В школу на родительские собрания ходила моя мать, так как я работаю в другом населенном пункте, деньги на школьные нужды я всегда сдавала. Когда в 2015 году я не смогла перенести помещенную в Постановление КДН циничную ложь, и инициировала судебные тяжбы по административному делу, именно эта «классная» написала в характеристике, что «наибольшую проблему представляют отчужденные отношения между мною и ребенком». Администрация школы подключила к процессу даже председателя родительского комитета класса, трудоустроенную секретарем при судье  городского суда. В мое отсутствие вся эта компания оказывала давление на отстающего в развитии малолетнего ребенка, являвшегося в ту пору заложником реабилитационного центра, использовала ее «Стокгольмский синдром» и способствовала помещению ее в детский дом, после чего они о ней забыли.
     Так как ребенок не проявляла интереса к обучению, бабушка раньше каждый день разыскивала ее, чтобы заставить делать уроки, но делала их, фактически, за нее, так как ребенок засыпала за столом, нагулявшись за день. Когда бабушка уехала, я не могла в одночасье бросить работу, чтобы всецело посвятить себя ребенку. Возникла сложная ситуация. Ребенок ходила в группу продленного дня, там она находилась под присмотром некоторое время, но этого было недостаточно. Я не могла найти работу вблизи дома, так как у меня редкая специальность. Мои больные часто бывает тяжелыми, раздражительными, индивидуальные графики не практикуются, потому что мои коллеги имеют свои интересы. Больные предварительно записываются на прием и готовятся к осмотру, поэтому не явиться на работу невозможно без последствий, а на моих плечах находились текущие обязательные платежи, ипотека, содержание двух подростков.
     Кое-как в 2015 году ребенок закончила пятый класс. С наступлением теплой погоды возродилась ее тяга к бродяжничеству. Постоянные розыски ребенка, на фоне моей хронической усталости, довели меня до полной психической астении. От связи ребенок уклонялась, имея хороший телефон. Я вынуждена была ежедневно разыскивать ребенка, которая, фактически, использовала дом как ночлежку. Уже в 4.30, дважды в неделю, я должна была вставать, чтобы ехать на работу. Так как содержание ребенка, как я уже сказала, всегда было только моей личной проблемой, я пыталась решить ее переговорами, но беседы с дочерью о пропавших детях не помогали. Тогда я решила напугать ее, не впустив в дом, при этом дверь не закрыла. Но ребенку, оказалось, только этого и надо было — она демонстративно пристроилась ночевать у не работающих, злоупотребляющих алкоголем «свободных художников», проживающих этажом выше. Я не знала их в то время (так как купила эту комнату только в 2013 году), и не имела понятия, где искать ребенка. К полуночи я уже просто тупо хотела спать, потому что утром надо было ехать на работу. Я прекратила поиски. Лишь после работы, 02 июня, я обратилась в полицию с Заявлением о розыске ребенка. Заявление приняли, но зарегистрировать отказались.
     С этого момента события развивались стремительно.
     На улице ребенка увидела старшая по соседнему дому. Ребенок пожаловалась ей на то, что ее выгнала из дома мама. Эта одинокая гражданка, имея собственный опыт воспитания неблагополучной дочери, рассчитывая, видимо, за мой счет заполнить свою эмоциональную пустоту, тотчас подключилась к «спасению» чужого ребенка, проигнорировав меня как его законного представителя, проживающего в соседнем доме. Для этого она обратилась к своей давней знакомой из КДН (майору полиции), которой она была обязана за некогда оказанную услугу в отношении собственной дочери, состоявшей в КДН на учете. Майор полиции, также проигнорировав меня как законного представителя ребенка, самовольно поместила здорового ребенка в инфекционное отделение земской больницы как «попавшую в трудную жизненную ситуацию». Потом старшая по соседнему дому явилась ко мне в дом, как бы по собственной инициативе, и предложила помощь по присмотру за ребенком. От нее я узнала, что моя дочь находится в больнице. Понимая, что, будучи старшей по дому, она, наверняка, является внештатным сотрудником полиции, я приняла ее, чтобы меня не могли упрекнуть в амбициозном отказе от сторонней помощи в присмотре за ребенком, с воспитанием которого я не справлялась. Несмотря на то, что я дала даже ей ключи от квартиры, я испытывала к ней завуалированную этическими нормами неприязнь, так как она самовольно распорядилась моим ребенком, которого я  вырастила до 10 лет, несмотря на долю одинокого родителя, но я недооценила коварства этого проклятого оборотня. Позже оказалось, что предлог о помощи был нужен этой гражданке для последующих авантюр против меня в качестве универсального свидетеля по всем делам, инициированным против меня КДН и опекой. Как оказалось, она была обычной подсадной уткой. Никакой помощи по присмотру за ребенком она не оказывала и, очевидно, изначально не намеревалась это делать.
     После выписки из больницы, летом 2015 года, ребенок впервые была помещена опекой в пионерский лагерь, в пределах городского округа, я ее там навещала. Но между сменами и после лагеря ребенок  бродяжничала, я ее все время разыскивала, при этом я ощущала, что кто-то намеренно настраивает ее против меня. Эмоциональный контакт был совершенно потерян. К августу 2015 года мои розыски ребенка всем уже порядком надоели, бродяжничество стало восприниматься как данность: и полицией, и учителем из группы продленного дня, и — моими знакомыми. Майор полиции отмахивалась от меня, ссылаясь на заседания и текущие дела, о чем свидетельствуют записи телефонных переговоров с ней. Вместо помощи в КДН мне рекомендовали отказаться от ребенка, но я не могла решиться на такой исход. У меня не было оснований им доверять. Переговоры с майором полиции я записывала, так как я ей не доверяла: я полагала даже, что они со старшей по соседнему дому хотят использовать моего ребенка для каких-то своих целей, ведь майор полиции уже злоупотребила своим служебным положением в июне 2015 года, когда самовольно поместила мою удочеренную дочь в больницу. 
     В последнюю пятницу августа 2015 года я не явилась в КДН, чтобы подписать документы для временного помещения ребенка в реабилитационный центр, так как мне опять стало жаль ребенка, и эта моя ошибка оказалась фатальной.
     06.09.2015 года, в воскресенье, ребенок выкрала у меня из сумки кредитную карту Сбербанка и затем предоставила мою карту своим друзьям, которые успели снять с нее наличные в сумме 40000 рублей, из этой суммы они дали ей небольшую сумму на дешевые обиходные вещи. После того, как я обнаружила кражу, я тотчас заблокировала карту, но они продолжали пытаться снимать с нее деньги. Согласно видеозаписи, произведенной у банкомата и неофициально предоставленной мне позже Сбербанком, при выходе из банкомата несовершеннолетних, с моими деньгами, поджидала их 38-летняя мать. После кражи карты ребенок целый день скрывалась. Ее разыскала майор полиции, по моей просьбе. Я находилась в эмоциональном потрясении, и позвала старшую по дому, которая вызвалась сама мне помогать, для психологической разгрузки. Она тотчас примчалась, так как тяготеет к обстановке скандала. Явившись домой вечером 06.09.2015 года, ребенок отрицала факт кражи карты и демонстративно издевалась надо мной, чем спровоцировала на нанесение пощечины, в присутствии этого свидетеля, а та тотчас использовала факт кражи большой суммы наличных для обоснования не имевших места побоев, хотя никаких повреждений у ребенка не было. Полагаю, ведь должно быть понятно, что при наличии следов от побоев вряд ли кто-либо повел бы своего ребенка в полицию.
     Мое Заявление с требованием о расследовании кражи было оставлено без рассмотрения, так как видеозаписи не запросили, а документы сослали с глаз вон. Мои многочисленные заявления в полицию с требованием о привлечении виновных к ответственности и — в прокуратуру (на бездействие полиции) были проигнорированы, вплоть до областной прокуратуры, которая дважды прислала мне отписки. В отчаянии, я обратилась к полицейскому начальнику с заявлением, в котором обвинила его в злоупотреблении служебным положением и уклонении от выполнения профессиональных обязанностей. В тот же день (16.09.2015 г.) против меня им было возбуждено уголовное дело по ч. 1 ст. 116 УК РФ, а позже — и по ч. 1 ст. 119 УК РФ. Кроме того, обокравшую меня известную (по видеозаписи) гражданку, живущую в долгах, и «свободных художников» полицейский начальник использовал как свидетелей ненадлежащего исполнения мною родительских обязанностей. Проведенная, под его началом, «проверка» состояла из бумажных носителей ложной информации о педикулезе у ребенка, об отказе от осмотра места происшествия вследствие неприязненного отношения к малоизвестной мне майору полиции, о «легкой одежде» (в которой я, якобы, выгнала ребенка из дома) и т. п.
     После кражи события развивались точно так же, как и в июне 2015 года. С согласия своего начальника, майор полиции поместила ребенка в соматическое отделение детской больницы. Они воспользовались тем фактом, что я оставила ребенка в полиции для последующего помещения в реабилитационный центр, о чем с КДН была достигнута, как я уже говорила, предварительная договоренность. В полиции ребенку, в отсутствии какого-бы то ни было законного представителя, майор полиции подсунула составленную совместно с ее знакомой (старшей по соседнему с моим домом) Объяснительную, которую обиженный ребенок подписала.  Аудиозаписей таких показаний ребенка не было, как и не было фотографий вымышленных повреждений. Формальный отказ от ребенка (от которого я не отказывалась), соответственно, отсутствовал. Зато был составлен Рапорт о моем отказе от  проведения следственных действий вследствие «неприязненного отношения к майору полиции», которое опровергается аудиозаписью моих телефонных переговоров с ней.

 Я просто не могла забрать ребенка из полиции потому, что стала серьезно опасаться за сохранность своего имущества в отсутствие обеспечения присмотра за ней, на который у меня не было средств, ведь, кроме денег, она вынесла из дома даже ноутбук моего сына, необходимый ему для школы.  Мне нужно было время, чтобы прийти в себя и вообще осознать стратегию и тактику дальнейшего сосуществование с удочеренным ребенком.
     Помещение ребенка в соматическое отделение Подольской детской больницы было сделано специально — для оформления «доказательств» по уголовному делу, причем в сочиненных полицией документах я всюду фигурировала исключительно как «приемная мать», хотя содержала ребенка все годы без помощи государства. Составленные документы содержали, помимо прочего, ложную информацию о наличии у ребенка педикулеза, публично опровергнутого позже в суде медсестрой приемного отделения детской городской больницы. Вопреки моей воле, ребенку в больнице остригли волосы с целью психологического подавления и унижения. Приписка о царапине в углу правого глаза и отечности правой щеки были сделаны в истории болезни ретроспективно, о чем наглядно свидетельствовала сделанная другим стержнем приписка у правого края листа, нарушающая монолитность текста. Отечность правой щеки (которая не является вообще повреждением с точки зрения судебной медицины) была обоснована в этой же приписке ударом матерью, что свидетельствует о заказном характере этой приписки. Потом была выполнена формальная экспертиза повреждений (в отсутствие истории болезни ребенка) судебным экспертом, прикрепленной в течение 33-х лет  при Подольском суде. Так, она сделала вывод о посттравматическом отеке — по припухлости, и, так же, в отсутствии истории болезни, сделала вывод об отсутствии вреда для здоровья от этой припухлости, при этом примечательно, что на момент осмотра никаких повреждений у ребенка и их последствий она не обнаружила. Кроме того, даже косвенных последствий удушения эксперт при опросе ребенка не выявила. Примечательно также, что вывод эксперта о посттравматическом отеке правой щеки не соответствовал  содержанию Выписного эпикриза (на который она ссылалась и по которому вообще нельзя проводить экспертизы):  даже этот документ не содержал никаких сведений о наличии у ребенка ни посттравматического отека правой щеки, ни припухлости.

 Под давлением на меня выводами экспертизы, которые дознаватель зачитала, на фоне факта нанесения пощечины, который я изначально не отрицала, я, фактически, оговорила себя на очной ставке, теоретически связав отек (правой) щеки с нанесенной пощечиной, так как даже не подумала о том, что не являюсь левшой.

 Таким вот образом было сфабриковано это дело. «Свидетелем» опять выступала старшая по соседнему дому подсадная утка.

     Как в случае с заливом моей квартиры в 2013 году, так и в случае с привлечением меня к уголовной ответственности, мировой судья проигнорировала аргументы независимых экспертов, проявив односторонний подход к оценке доказательств. Процесс проходил абсолютно формально. Мировой судья все время прерывала меня на полуслове, торопила процесс, чтобы я не смогла предоставить свои выступления в письменном виде,  адаптировала протоколы к обвинению, а аудиозаписи судебных заседаний  возвращала, последовательно отклоняя ходатайства о проведении экспертиз и замечания на протоколы, то есть цинично выполняла заказ прокуратуры, от которой зависит ее карьера. Но, пока она рассматривала мои ходатайства об исключении недопустимых доказательств, законодательство радикально изменилось (116 статью УК декриминализировали), но, несмотря на это, они все-равно осудили меня по этой статье (опека, которой не было никакого дела до ребенка на протяжении 10 лет, упорно настаивала на этом), а, до кучи, — осудили еще и по 119 (за угрозу убийством), вопреки показаниям ребенка в зале суда, публично опровергавшим это обвинение. Как ранее полиция не сочла нужным ответить на вопрос, куда малолетний ребенок могла бы израсходовать за день 40000 рублей, так и теперь властные структуры Подольска не сочли необходимым выяснять, каким образом, «находясь в крайне агрессивном состоянии, имея умысел на оказание психологического давления и угрозу убийством», я «смогла» не оставить на нежной девичьей шее никаких следов. В проведении психиатрической экспертизы показаний ребенка (для выяснения ее истинных показаний) — как, ранее, по гражданскому, так и по уголовному делу, судом мне было отказано (в рамках административного дела меня вообще удалили из зала суда). Более того, это мое ходатайство было намеренно искажено, как если бы я хотела провести психиатрическую экспертизу самого ребенка. В искаженном виде оно было доведено до сведения ребенка перед ее выступлением. Помощник прокурора перед допросом ребенка прибегнул к спекуляции фактом отсутствия кровного родства между нами. Но, несмотря на это,  показания ребенка противоречили обвинению меня по ст. 119 УК РФ. Тогда опека предприимчиво поспешила обосновать показания ребенка игрой в адвоката, но ребенок, уже в очередной раз, теперь уже — в рамках уголовного дела, фактически заявила при всех, что не испытывает привязанности ни к кому из моей семьи.
     Отсутствие привязанностей сопровождает многие психопатологические синдромы, вовсе не обусловленные фрустрацией базовых потребностей.
     Примечательно, что Решения  суда по административному делу и по делу об отмене удочерения вообще не содержали сведений об угрозе убийством. В них меня необоснованно обвиняли исключительно в уклонении от выполнении родительских обязанностей и, позже (уже в процессе обжалования),  судья Мишин из Мособлсуда, который, очевидно, пишет свои решения по компьютерным шаблонам, допустил обвинение меня еще и в пребывании «в наркотическом опьянении в присутствии ребенка». Как только я это увидела, я послала Председателю Мособлсуда жалобу на этот смехотворный ляпсус, ведь я работаю врачом хирургического отделения, ежегодно предоставляю своему работодателю справки из наркодиспансера, наркотики не употребляю. Даже материалы сфабрикованного административного дела не содержали информации о  фактах ни наркотического, ни алкогольного опьянения. Полагаю, повторное решение Мособлсуда не обошлось без личного вмешательства Подольской судьи из-за того, что я упомянула в суде по 5.35 КоАП об опубликованной информации о ее доходах, чтобы она осознала разницу в возможностях использования услуг пансиона. Предшествующее Решение Мособлсуда, отменившее ее Решение по 5.35 КоАП, с сайта Мособлсуда убрали. Как говорится, — «против лома нет приема».
     Когда удочерение было отменено, я разыскала кровную мать ребенка, чтобы ребенок не оказалась в детском доме. Кровную мать, 1986 года рождения, я разыскала без особого труда, через посольство, по прежнему адресу. К. приехала в Москву, и мы встретились. От нее я узнала, что в 2005 году ее никто не разыскивал, что все это время она не могла смириться с судьбой, полагая, что ребенок умер, что она мечтает его растить и воспитывать, а ее мама, — акушер-гинеколог по образованию, просто мечтает увидеть внучку. Все это К. отразила в своем Заявлении в суд, в рамках моего Заявления о пересмотре Решения об установлении удочерения по вновь открывшимся обстоятельствам. Благодаря мне К. встретилась с ребенком, которая находилась летом 2016 года в пионерском лагере, числясь еще в реабилитационном центре. Я убедилась, что ребенок является  ее точной копией. Первый раз, когда К. не смогла приехать в лагерь, ребенок так смотрела на ворота, что мне стало обидно за себя: она смотрела сквозь меня, ожидая свою мать. К. присутствовала на заседании суда апелляционной инстанции (Мособлсуда) 29.06.2016 г., но судья отказала мне ввести ее в процесс и пересмотреть дело по правам суда первой инстанции, чтобы передать ребенка кровной матери. Ее протокол специально не содержал даже сведений о присутствии К. в зале суда и о моем ходатайстве, потом я писала замечания на этот протокол, которые судья отклонила. Кровная мать ходила также в реабилитационный центр. Ребенок начала общаться со своими кровными родственниками: мамой, бабушкой, дедушкой и дядей, быстро позабыв про мою старую мать, которая в ней души не чаяла. Осенью 2016 года К. написала своей дочери в контакте о том, что ей запретили въезд в РФ до 2020 года, и она не имеет возможности видеться с дочерью. Поэтому в заседаниях судов о пересмотре решения по установлению удочерения по вновь открывшимся обстоятельствам  она не участвовала.

    Суд, установивший в 2005 году удочерение в отсутствие кровной матери и представителя Посольства, не признал сведения, поведанные К. в Заявлении, вновь открывшимися обстоятельствами, назвав их новыми доказательствами по делу, предоставленными по истечении процессуальных сроков. Мосгорсуд оставил это Определение в силе, с учетом факта отмены удочерения, которое было произведено, как я уже сказала, по надуманным  основаниям.
     Когда удочерение было отменено, ребенок стала проситься ко мне домой, но ее уже больше никто не слушал, так как при виновном поведении родителя, согласно Постановлению Пленума Верховного суда, мнение ребенка не учитывается. 

 
     В результате того, что со мной произошло вследствие этого удочерения, я чувствую себя использованной государством для выращивания чужого ребенка и истинно потерпевшей во всей этой истории. Я напрасно потратила свое время (лучшие годы жизни) и огромные материальные средства на выращивание удочеренного ребенка, часто пренебрегая своими собственными потребностями, и, при этом, осталась одинокой в старости. Кроме того, при наличии кровных родственников, заявивших о незаконности удочерения, я еще и несправедливо принуждена к содержанию отчужденного ребенка, от девиантного поведения и противоправных действий которого я и так пострадала. Сфабрикованное осуждение лишило меня ощущения собственной безопасности как основы базовых потребностей человека. Оно создало психологическую пропасть между мной и ребенком и навсегда разлучило нас. Взыскание с меня алиментов способствует многочисленным ограничениям, которые нет смысла разъяснять. Фактически, я лишена возможности распоряжаться своей жизнью и имуществом. Вот почему я никому не советую оформлять юридически противоречащие природе факты.

       Ребенок всегда намеренно действовала против меня,  ведь официального заключения об ее слабоумии нет. Я не могу проигнорировать тот факт, что кредитную карту из моей сумки выкрала именно она (пусть даже она не знала сумму похищенных наличных), при этом она не могла не видеть, что я работаю без отпусков и выходных, чтобы содержать семью.  Она не могла не понимать, что действует против меня, подписывая документы в полиции после того, как она же меня обокрала (пусть даже она не знала подтекста этих обвинительных документов). Она публично унизила меня в суде, согласившись на отмену удочерения, и проходила мимо нас с сыном, как чужая. Ранее она подрывала в округе мою репутацию, реализуя свою потребность ночевать в чужих домах. Она ничем не помогла мне в разоблачении воров: невзирая на мое отчаяние, врала, что наличные снимала с карты самостоятельно. Но на видеозаписи было видно, что наличные снимал подросток, а у выхода из банкомата в Серпухове их ожидала мать этого подростка. Кроме того, она до сих пор продолжает общаться в контакте с сестрой этого подростка, очевидно, не сделав никаких выводов. Она позволила номенклатуре сделать из себя очередного Павлика Морозова, и я считаю, что это еще больше усугубило ее ущербность.

     Теперь мне понятно, почему в 2005 году мне не разрешили патронат, зато разрешили удочерение, и почему опека не занимается голодными детьми малоимущих злоупотребляющих алкоголем граждан, беспризорно бегающих во дворах Большой Серпуховской и Литейной улиц Подольска, а взялась именно за меня, добросовестного налогоплательщика. Разрушению моей семьи способствовала круговая порука — школа, опека, полиция, прокуратура, то есть взаимосвязанные и взаимозависимые в силу своего трудоустройства «свидетели», безо всяких объективных доказательств, потому что опасно быть одиноким человеком. Если бы это было не так, я не стала бы никого удочерять. Но я все-таки должна признать, что и лице этого ребенка я не обрела родной души. При этом я сделала все, чтобы интересы этого ребенка не пострадали, чтобы неопытный ребенок не пострадала от интриг взаимосвязанных служб и не оказалась бесхозной, при этом мне оставалось только надеяться на то, что она повзрослеет и наберется ума. По-моему, ведь очевидно, что обстоятельства этого дела об отмене удочерения  соответствовали п. 2 ст. 141 СК РФ. При таком обосновании становится ясно, что отмена удочерения противоречила интересам ребенка, потому что, переходя из рук в руки, она может еще больше нравственно деградировать. Его личностные проблемы только усугубятся, и общество, со временем, получит в лице этого ребенка асоциальный элемент. При вынесении Решения суд должен был задуматься над тем, сможет ли ребенок сохранить психическое здоровье, переходя из рук в руки? Не укрепится ли у нее, при такой обвинительной позиции общества в отношении меня и ее кровной матери склонность к шантажу? Не усугубит ли отмена удочерения полное отсутствие привязанностей и нравственные проблемы? С чувствами моей матери, которая фактически вырастила этого ребенка, вообще никто не посчитался.

 
     Сейчас ребенок проживает в приемной семье. Никто из ее членов не имеет высшего образования. Приемной матери просто удобно работать дома из-за ограничения подвижности вследствие большого веса, поэтому она заинтересовала в надомной работе. Для нее дети — это средство для выживания, поэтому для жизнеобеспечения своей семьи она заполнила ими весь дом. Ее внук, тоже страдающий ожирением, находится в приоритете среди них. Моя бывшая дочь лишена там собственного жизненного пространства. 
     Последний раз я видела ее в апреле 2017 года, она написала мне sms о том, что ненавидит приемную мать и хочет от нее сбежать.  Но и сама приемная мать сказала мне однажды, что этому ребенку не нужен никто. Мне, с некоторых пор, вход в их дом запрещен. Причиной конфликта стал внук приемной матери, привыкший к приоритету в семье. Так как я избегаю конфликтных ситуаций из-за своего осуждения, я сейчас не общаюсь с ребенком. 

     Но теперь, когда нашлась кровная мать, которая желает  растить и воспитывать ребенка, я желаю воссоединения семьи. К. мечтала обрести свою дочь. Ребенок тоже хотела свободно общаться со своей кровной мамой, она даже писала об этом заявление в апелляционную инстанцию, но в приобщении его суд дважды отказал. Решения судов противоречат интересам ребенка, его кровной матери и интересам моего кровного сына, которому нужно получать образование. Более того, из-за попрания судом законодательства при установлении удочерения сейчас вообще создалась странная ситуация, что при наличии кровной матери, с которой ребенок свободно общается, Решением  суда я принуждена к содержанию ее ребенка, что противоречит самой сути семейного законодательства. Причем, алименты были взысканы с меня с момента обращения опеки в суд, хотя взысканы в связи с фактом отмены удочерения. Вследствие затяжного обжалования, а также — этого факта, образовался значительный долг, мне запрещен выезд за пределы Российской Федерации, хотя я никогда там не была. А при достижении моим сыном совершеннолетия размер алиментов, по личной инициативе судьи, увеличен с 1/3 до 1/4 части заработка, как будто моего 18-летнего сына не надо будет учить.

     Мои жалобы во все инстанции были бессмысленными.  
     Верховный суд возвратил без рассмотрения мои жалобы по делу об отмене удочерения и уголовному делу, Мосгорсуд оставил в 2017 г. в силе Определение суда, отказавшего мне в пересмотре дела об установлении удочерения по вновь открывшимся обстоятельствам. Мое обращение в Общественную палату оказалось бесполезным и только инициировало взыскание с меня алиментов. На этом фоне я до сих пор выплачиваю Сбербанку обязательные платежи за снятые с моей кредитной карты наличные.

     Теперь, когда я осталась у пепелища, я хочу избавиться от бремени уплаты алиментов на отчужденного ребенка, так как судебным актом удочерение этого ребенка отменено. Я не хочу зависеть при этом от намерений кровной матери, которая, очевидно, намеренно использует мое пребывание в юридической ловушке.
                                                                                                                              09.03.2018 год