Рассказы (Ярослав Шипов) - 2

Лодки
Летом, когда и в наших переохлажденных краях становится тепло, хотя и не настолько, чтобы можно было ходить босиком, приезжают городские отпускники — по грибы-ягоды, на рыбалку. Рыбалкой, честно сказать, не похвалишься, а вот ягод и грибов — вдосталь. Правда, с грибами однообразие: белые всё, разве что осенью — волнушки еще да немного рыжиков, а другие почти не встречаются. Зато уж с ягодами — на выбор: земляника, черника, малина, клюква, брусника, голубика, костяника, морошка, дикая смородина — красная и черная, шиповник, рябина, калина, черемуха, лекарственные какие-то, вроде толокнянки или боярышника… Может, что и забыл…Да, есть даже редкое по нынешним временам чудо — княженика: крохотная ягодка с несравненным, неземным ароматом — сорвал, положил на язык, и тебе ни ягодки, ни аромата — очень уж маленькая, к сожалению.Однажды разыскивает меня некая суматошная женщина, приехавшая из Москвы и, наверное, за этими самыми ягодами, потому как все лицо ее в волдырях, а комарам, мухам, паутам и мошке от ягодных отпускников — превеликая радость и значительное в краткой их жизни утешение. И обращается эта женщина с неожиданной просьбой: освятить какие-то столбушки, поставленные ею в местах, где некогда располагались часовни. Я, признаться, не все понял из сбивчивого рассказа, но выходило, что ехать придется километров за тридцать и машину за мной пренепременно пришлют.Назавтра я оказался в малознакомой деревне. Сначала мы пили чай в просторной и светлой горнице, где, кстати, заказчица моя появилась на Божий свет: из потолка до сих пор торчал кованый крюк с кольцом, к которому в свой час подвешивалась извлекаемая из чулана люлька, а по здешнему — зыбка. В зыбке этой возрастала и заполошная эта женщина, ее братья и сестры, кто-то из их родителей, а возможно, дед или бабушка — столь древней была изба.Надо к случаю заметить, что избы в нашем краю — северного сложения: метров с десяток по фасаду, с двадцать пять — от конца до конца, и в двух ярусах, то есть пятьсот метров квадратных, да чердак еще, да подполье… Освящая такие сооружения, я поначалу то и дело попадал в безнадежность — хожу, хожу себе, кроплю и кроплю и вдруг заплутаю: кругом двери, лестницы, как на корабле, — куда идти? Тут — корова, там — теленок, это — овцы, это… это — козел-гад… Толкаешься во все стороны среди цыплят, поросят и кошек, пока людей не найдешь… Потом уж я без провожатых за такое дело не брался: не ровен час забредешь в самую глыбь, а хозяева тем временем подопьют и про тебя позабудут…Вот в такой избе угостились мы крепким, душистым чаем: женщина, она только что родом здешняя, а так ведь — с младых лет москвичка, стало быть, научилась понимать в чаепитии толк и заваривала по-московски. А потом пошли к старой черемухе у дороги. Там стоял обыкновенный столбик в человеческий рост, какие используются для сооружения оград и заборов. У вершины его был красиво вырезан православный крест, под которым в специальном углублении помещалась завернутая в непромокаемую пленку картонная иконочка святителя Николая, архиепископа города Миры, что в Ликии.— Часовня точно посвящалась Николаю чудотворцу?— Да, я хоть и маленькая была, но хорошо помню икону Николы-зимнего и лампадку, правда, лампадка в мои годы уже не светила. А потом все куда-то исчезло, но часовня долго-долго еще стояла, пока не сожгли… Только валуны от фундамента и сохранились…Действительно: четыре краеугольных камни лежали на своих основоположных местах.Прочитав подходящие для сего случая молитвы, я окропил памятный знак святою водой, и мы отправились к зерносушилке, где, как выяснилось, в прежние времена располагалось кладбище. Здесь редко где встретишь могилу старше шестидесятых годов, когда очередная атака на позиции российских крестьян, проходившая под знаменем «неперспективности деревень» завершилась полной победой. И вместе с разоренными деревеньками пошли под бульдозер или в огонь недорушенные во время предыдущих баталий часовни, храмы, с ними заодно — и погосты.Теперь все эти угодья без следа сгинули в обширнейших полевых пространствах, зарастающих непролазным кустарником, ветви которого, а по здешнему — вицы, пригодны для плетения хороших корзин.Но это теперь, после очередной, обескураживающей своей молниеносностью, битвы под стягом «нерентабельности коллективных хозяйств», а тогда колхозы еще существовали, и разные, необходимые для крестьянского дела сооружения, тоже.Вот мы и направились к зерносушилке — надобно было освятить крест, напоминавший о тех, кто смиренно покоился под ногами.Потом вернулись в деревню и освящали столбик на месте другой часовенки — в честь Казанской иконы Божией Матери. Наконец, добрались до колодца, осквернявшегося то кошкой, то крысами, то воронами.— А отчего они, — спрашиваю, — с такою охотою туда прыгают?— Племянник мой сбрасывает…Он немножко — того, — и постучала указательным пальцем по виску:— нынче и в армию его не взяли…Никого из нашей деревни не взяли…Трое призывников, и ни один не сгодился, — разговаривала она отрывисто и торопливо.— Из отцовского поколения — все мужчины деревни ушли на войну…Из моего поколения — все парни служили в армии…Некоторые даже — на флоте…А теперь мы уже не дадим защитников Родине…Остались одни дураки…Таких и за трактор посадить нельзя, не то что доверить оружие…А кого они нарожают?.. Если нарожают, конечно…Говорю брату: батюшка приедет, хоть сына-то окрестил бы…Он чуть ли не с кулаками на меня набросился…Хотя столбики и крест сам делал…За водку, правда…Но креститься, говорит, и за водку не буду…И сына не дал крестить…Николину часовню, между прочим, брат и спалил…Когда пришли столбик вкапывать, думала, хоть какие-то чувства в нем зашевелятся…А он — словно колода бездушная…Вообще-то у нас все некрещеные…Разве что старушка одна…Да и я крестилась совсем недавно… В Москве…Спросил, кто она по профессии: где ж, думаю, можно разговаривать таким диковинным образом?— Начальник смены на телеграфе…А до этого много лет проработала телеграфисткой-телефонисткой, — и без перехода начала рассказывать о плане восстановления часовен:— где раздобыть лес, тес, кровельное железо, у кого заказать иконы…Я уже не успевал принимать телеграммы и потому решился переключить аппарат:— У нас на сегодня еще какие-нибудь планы есть?— Освятить дом… Пообедать… А потом шофер отвезет вас…— Он хоть дождется?— Конечно… Сосед… Дальний родственник… В кинопрокате работает… Машину ему на весь день дали…И пошли мы освящать ее хоромину: это был пятый подряд молебен — язык у меня стал заплетаться. Бродили, бродили — по комнатам, коридорам, чуланам, кладовкам, закутам, клетушкам и опустевшим хлевам, торопыга то подталкивала меня с одной лестницы на другую, то забегала вперед, чтобы отворить дверь, счет которым давно потерялся.— И последнее, — объявила она: — сеновал…Перед нами открылось пространство таких необъятных размеров, что я сразу заглянул в ковшик — хватит ли святой водицы для окропления. Перехватив мой взгляд, она молниеносно телеграфировала:— У меня есть… Крещенская… Сейчас принесу… Только стойте на месте… Не уходите никуда, — и убежала.Это был старинный северный сеновал с широченными воротами для взвоза — наклонного помоста, по которому лошадь могла взвезти сюда — на второй этаж — телегу или же сани. Здесь гужевой транспорт и разворачивался.Наполнив ковшик, я обошел с кропилом выметенный сеновал — лишь в одном уголке лежал клочок пересохшей травы, кошенной, вероятно, еще родителями хозяйки:— Стадион: для футбола, может, и маловат, а волейбольная площадка — как раз поместится, и зрителям места хватит.— Когда-то здесь и взаправду был стадион, — улыбнулась она:— Отец летом на косилке работал, приносил зайчат — мааленьких…Мы с братом выкармливали их, — мне показалось, что она стала говорить спокойнее и мягче,— к зиме они вырастали и устраивали гонки: по стенам, потолку — ну, по кровле…Дом был крыт еловыми досками, вот они по этим доскам — снизу, изнутри — и носились…Ушками вниз… Смешно…Жили они свободно — могли и во двор выскакивать, но зимой далеко не бегали…Так, по огороду: весь снег перебаламутят — и опять в дом…А весной — уходили… Сначала на день-на два, а потом — навсегда…Летом пойдешь в лес по грибы или по ягоды, встретишь зайчишку какого-нибудь: он замрет и уставится на тебя…А ты думаешь: может, это твой выкормыш?.. Они ведь почти ручными становились — даже погладить себя иногда разрешали…Скотина к ним относилась нормально…Собачка у нас была — спокойная такая: вообще внимания не обращала…Кошка только…Спит где-нибудь, а они носятся да и налетят на нее…Случайно или нарочно — не знаю…Кошка заорет — и за ними, да разве угонишься?.. С зайчатами этими все детство прошло: и мое, и братнино…А теперь вот не всегда поздороваться снизойдет…Особенно после того, как я окрестилась и стала в церковь ходить…Если бы еще только он…Мы с вами целый день по деревне да вокруг нее шастаем…Хотя бы одного человека заметили?.. То-то и оно: все попрятались…Креста боятся…И дома — в Москве — у меня то же самое: никто в церковь не ходит…Беда!.. Что я должна сделать, чтобы помочь им, чтобы спасти?.. Батюшка, который меня крестил, говорит, что Господь нынче дал каждой русской семье, ну — фамилии, роду, по одному верующему…Это, говорит, как после кораблекрушения: бултыхаются люди в океане небольшими такими… кучками…Батюшка как-то покрасивее говорил, но я слово забыла…И вдруг одному из каждой кучки дается лодка…И все могут спастись — места хватит…Он протягивает им руки…Но они отворачиваются и знай себе плюхают ладошками по волнам: мол, сами выплывем…Вот так батюшка говорит… А вы что на это скажете?.. Я сказал, что батюшка, пожалуй, прав.— Но тогда человек, который в лодке, ну, который уверовал, будет держать ответ за них на Страшном Суде?.. Понятно, что прежде всего спросится с тех, кто отказался спасаться…Но если этот, в лодке, работу свою будет делать неважно?.. Как вы полагаете?.. Я полагал, что ответ, пожалуй, держать придется.— А у меня ничего не получается… Бьюсь, бьюсь — никакого толку…— Да не терзайтесь, — говорю, — все идет нормально, и в свой срок с Божьей помощью то, что должно получиться, получится.Тут она стала перебирать разные человеческие недостатки, пытаясь определить, который из них более прочих мешает ей в благом деле лодочного спасательства.— Веслами, — говорю, — сильно махать не надо, а то утопающие пугаются, да и по голове запросто можно угодить.— Она почему-то обрадовалась этому наставлению, и мы, наконец, пошли обедать.Потом я ехал домой и думал, что московский батюшка — молодец: оберегая неокрепшую душу новообращенной, он не стал раскрывать дальнейшие перспективы морского сюжета. Между тем сдается, что они довольно определенны: коли уж в этих лодках места хватает для всех, то новых плавсредств может не оказаться. И когда легкий бриз унесет все суденышки за край видимого горизонта, не останется никого, кто мог бы протянуть руку тонущему и удержать его.Возможно, лодочки эти — наша последняя надежда, последний шанс.

Елизавета

В начале двадцатого века местные мужички дерзновенно поползли вверх по речушкам и ручейкам до самых истоков. Корчевали лес, строили избы, засеивали полоски земли. Народилось зерно — потребовались мельницы, накопилось хлеба — стали появляться дороги, а на дорогах — постоялые дворы, кузницы и конюшни… Незаселенными остались только болота. Да и то, если среди болота была открытая вода, на берегах селился какой-нибудь угрюмый бобыль, промышлявший рыбалкой. Эпоха сельскохозяйственного романтизма, запечатлевшая на себе имя Петра Столыпина, продолжалась недолго: впоследствии ее достижения были заботливо разорены и стерты из памяти.В нашем краю один хуторишко остался. Реликтовый. Было в нем четыре двора и четверо жителей — родственники друг дружке. Несколько раз я наведывался туда, чтобы причастить Елизавету, тоже, кстати, реликтовую: душа ее чудесным образом сохранила отсветы прежнего воспитания…Елизавете было семьдесят лет, однако называть ее бабкой было никак не возможно, и прежде всего потому, что она, в отличие от деревенских старух, прямо держала спину.— Ты, Лизавета ступаешь, словно боярышня! — говорил ей районный глава, заехавший как-то по рыжички.— Не попадал ли к вам на хутор какой-нибудь князь?..— Разве что с продотрядом, — отвечала она.— Это она так шутит, — пояснили местные жители.В сорок первом году семнадцатилетняя Елизавета работала на строительстве оборонительных сооружений, попала под обстрел, получила осколочное ранение и, провалявшись по госпиталям, обрела царственную осанку. Отец ее вскоре погиб на фронте, мать, разрываясь между борьбой за трудодни и обихаживанием искалеченной дочери, тоже протянула недолго. И осталась Елизавета одна. Но как-то приноровилась — целую жизнь прожила. Притом, что спина совсем не гнулась: ни — дров наколоть, ни — грядку вскопать, ни даже гриб сорвать невозможно.С ней было легко разговаривать: она читала Иоанна Златоуста и хорошо понимала сущность духовных битв. Но утешительнее всего было слушать ее рассуждения по всяким житейским поводам.Как-то заезжаем с председателем колхоза. Поисповедовал я Елизавету, причастил, выходим на крыльцо, а председатель обсуждает с шофером что-то животрепещущее…— Зачем ругаешься? — спрашивает его Елизавета.— Без этого на Руси нельзя — первейшее дело! — и разводит руками.— Не русское это дело, — вздыхает Елизавета.— Когда человек молится, он верит, что каждое его слово услышат и поймут…— Ну, — растерянно улыбается председатель.— А если над нашей землей мат-перемат висит?.. Богородица позатыкает уши, а мы будем удивляться, что страна — в дерьме…— Ну ты еще скажи, что ранешние мужики не матерились!— Редко, — говорит Елизавета.— Это все от кожаных курток пошло: от комиссаров да уполномоченных разных…Знаешь, как Христос в Писании называется?.. Бог Слово!.. И за каждое сказанное слово нам с тобой на Страшном Суде ответ держать придется.Вот они и поганят, и пакостят слова наши…— Может, мужики раньше и вина не пили? — встревает шофер.— Питье — не грех, грех — опивство… Пили. Но каждый вечер надобно молитвы читать… Со всей семьею… И чтоб язык во рту проворачивался… Отец раз на вечернюю молитву не попал — уснул пьяный. В воскресенье пошел на исповедь, а батюшка его к причастию не допускает: все причащаются, а он стоит в стороне — то-то позору было! Целый год, наверное, корил себя да перед нами винился…В другой раз меня привез сюда здешний церковный староста. Был он в неважном расположении духа, поскольку занятий бесприбыльных не любил, и как только звали меня причащать болящих, глаза его наполнялись печалью…День был жаркий, вода в радиаторе подвыкипела, и староста решил долить.— Чего-то у вас колодец стал, вроде, еще глубже, — пожаловался он.— Так ведрами-то по дну бьем, он и углубляется, — отвечала Елизавета.Староста задумался, а потом тихо спросил меня:— Шутит, что ли?..— Ты чего на приход сунулся? — поинтересовалась Елизавета.— Церкву восстанавливать…— Большой в тебе подарок русскому Православию.Вы, батюшка, не знаете, как у нас его кличут?.. Пройдохой…— Далеко не все! — возразил староста.— Да, только половина района.А остальные — проходимцем.Но те и другие между собой не спорят — оба именования ему к лицу.— Вот вы все на меня ругаетесь, а я всю жизнь тружусь — ты знаешь. И не кем-нибудь, а бригадиром! С послевоенных времен — в колхозе, на стройке… Ни праздников, ни выходных — на курорт в первый раз только перед пенсией попал…— Вот и зря, что без праздников, — тихо сказала Елизавета.— Это в каком смысле?— Ты тут иконочками торговал — Казанской Божией Матери…— Они и сейчас при мне — могу продать, — и полез в портфель.— Угомонись. Я тебе одну историю расскажу… Как-то пришлась летняя Казанская, а это — двадцать первое июля, на воскресенье. И рано утром весь народ на покосы отправился…— Двадцать первого? А чего так поздно-то?.. Ворошить, разве… Или метать…— Идут они, а навстречу им — Богородица: мол, почему, мужики, мимо храма идете? Они объясняют: сенокос, спешим — боимся дождя, рук не хватает…А Она: «Ступайте в храм славить воскресение Моего Сына, а Я вам Свои руки отдам»…Послушались они — вернулись на воскресную службу, а уж сена в тот год заготовили — до сих пор коровы едят…— Когда это было? — спросил староста: — В какой деревне?— Давно, еще отец рассказывал…Он, наконец, достал пачку бумажных иконок:— И правда: рук нету — отдала… Так ты будешь брать-то? Недорого…— Да у меня есть — еще дедова…Деда моего тоже в старосты долго уговаривали. Отказался.«Сейчас, — говорит, — я в одном кармане в храм несу, а то, не приведи, Господи, в двух карманах из храма поволоку».На обратном пути он вдруг вспомнил:— А ее, между прочим, тоже как-то чудно прозывали… Негнущаяся, что ли?.. Или — несгибаемая?.. Во, точно: несгибаемая Елизавета.