Слушая старые пластинки ( М. Захарчук)

Все мы родом из детства. Но понимаем это только тогда, когда жизнь потихоньку начинает склоняться к закату. Конечно, мы не можем знать, сколько еще осталось до вечной пристани, но почему-то все чаще вспоминается тот далекий уже берег, где было начало, исток нашей жизни. Закроешь глаза в минуту редкого отдыха — и словно листаешь старый альбом с ожившими картинками.

…Идут из лесу двое: бабушка и внучка. Бабушка напевает: «Грусть и тоска безысходная…» — «…сердце уныло поет», — подхватывает внучка.
— Да ты откуда знаешь?
— Я-то, бабушка, с пластинки, а вот ты откуда?
— Как — откуда? Моя мама всегда это пела.
Мама бабушки — молодая красавица на старом фото, не поверишь, что простой человек, так хороша. А голос певца, оставшийся во мне с детства, — это Михаил Вавич. На старой, тяжелой граммофонной пластинке — надпись по-английски: «Русский бас». По-русски: «М.И. Вавич, артист Санкт-Петербургских театров». Бас не бас, но так поет только этот голос, я и сейчас бы отличила его от сотен других. Сегодня это имя известно, пожалуй, только специалистам в области русской музыкальной культуры. А в начале ХХ века певец этот наверняка увлекал не только молодых красавиц, но и серьезные аудитории. В доме моего детства и сейчас хранятся две его пластинки. Вместе с легендой или былью — теперь уж не узнать точно — о том, что лучший свой романс, слова и музыку которого он написал сам, «Грусть и тоска безысходная», певец посвятил и спел одной из обитательниц этого дома…
Психологи утверждают: характер человека, его манера поведения, личностные качества почти на сто процентов зависят от того, как он жил и воспитывался в раннем детстве, до пяти, максимум — семилетнего возраста. Я почти не помню, как воспитывали меня, но всю жизнь во мне звучат мелодии старых пластинок. Главным предметом моего детства был патефон. Потом — проигрыватели разных видов. Старшая сестра, укладывая меня в тихий час, не пела колыбельных, а ставила пластинки с классической музыкой.
А еще до моего рождения в доме был граммофон. От него в моей памяти осталась огромная воронкообразная труба — усилитель звука, которую, наверное, было жалко выбросить бабушке. И стопка пластинок, таких тяжелых и хрупких, что мне не разрешали к ним прикасаться. Матово-черные, толщиной с мой детский палец, с царапинами и зазубринами, они напоминали мне бабушкино лицо — так же испещренное морщинами и такое же доброе и ласковое. В центре пластинок на плотно приклеенном кружке улыбались дети с крылышками — то ли Ангелы, то ли амуры, и тянулись надписи на старорусской орфографии. А песни были, за исключением военных маршей и куплетов из оперы-буфф (провозвестницы эстрадной музыки), совсем не похожими на толстощеких детишек с этикеток. То ли время было иным, то ли первые хозяева этих пластинок специально собрали именно такую фонотеку, но почти в каждой песне — трагедия: человека, семьи, страны.
«Спишь ты, спишь, моя родная, спишь в земле сырой», — звонко выводит детский голосок, оплакивая рано умершую мать и себя, оставшегося с жестокой мачехой и отцом, который «своему бедняге-сыну стал совсем чужой». Перевернешь пластинку — и тот же мальчишеский голосок сурово и нежно запевает: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, горишь ты вся в огне». Трагедия маленькой земли, уничтоженной Первой мировой войной, трагедия семьи, из которой один за другим уходят на войну сыновья. Пришел черед и старика-отца.

А младший сын, двенадцать лет, просился на войну.
А я сказал ему: нет-нет, малютку не возьму.
— Отец, отец, возьми меня с собою на войну.
Я жизнь отдам за родину, младую жизнь мою.

Когда звучала эта пластинка, я всегда плакала. А через день просила снова: «Папа, включи «Трансвааль». Потом, научившись читать и включать проигрыватель, я захотела узнать имя певца.

Великий князь Константин Константинович Романов, поэтический псевдоним К.Р.

Надпись на пластинке гласила: «Хор Двора Его Императорского Величества. Солист — мальчик хора». Наверное, юному солисту еще не положено было имя на пластинке, его нужно было заслужить. Что сталось с мальчиком, оплакавшим в песне беду чужой страны, в революционном вихре страны родной? Этого уже никогда не узнать. В пять или шесть лет мне на день рожденья подарили блестящую и легкую «долгоиграющую» пластинку тогдашнего кумира детей и взрослых — Робертино Лоретти. Я тоже полюбила его песни и даже повесила на стенку фотографию своего итальянского ровесника. Но безымянный «мальчик хора» навсегда остался первым и лучшим воспоминанием детства.
А любовь к хорошей (в моем детском восприятии — не эстрадной) музыке помогала и помогает мне всю жизнь. Она росла во мне вместе с моей коллекцией пластинок, которую я пополняла на деньги, сэкономленные на школьных обедах. Но любимейшими оставались пластинки старые, бабушкины-прабабушкины. Их нельзя было слушать часто: современные иглы портили и без того шипящую, заигранную запись. Но иногда мне разрешали привести подруг, и мы, затаив дыхание, слушали и нежное сопрано блистательной Анастасии Вяльцевой, и почти мужское контральто цыганской звезды Вари Паниной, и бархатный баритон Михаила Вавича. Больше всего было записей Надежды Васильевны Плевицкой. Наверное, потому, что дом со старыми пластинками находился в Курске — родине этой великой крестьянки, поднявшейся на дворцовые сцены с песнями своего сословия. Завсегдатаям аристократических салонов певица рассказывала о крестьянине, везущем на кладбище жену, которая умерла от родов «и покинула на мужа пятерых сирот», о гибели «Варяга», о пожаре Москвы 1812 года, о событиях «на старой Калужской дороге» и в «диких степях Забайкалья»… Одна песня особенно печалила и пленяла: «Умер бедняга в больнице военной, умер в разлуке с женой, без материнского благословенья этот солдат молодой…». Короткий и сдержанный рассказ о судьбе разлученного войной с матерью, с молодой женой, с малюткой-сыном безымянного солдата. «Всю глубину материнской печали трудно мне вам передать», — поет Плевицкая, но «передает» так, что невозможно удержаться от слез. «Спи же, товарищ наш одинокий, спи и покойся себе в чужой стороне на Дальнем Востоке, — вечная память тебе», — голос певицы замирает на самых низких нотах.
«Музыка народная, слова К.Р.», — надпись на пластинке. В детстве я думала, что этот К.Р. — такой же безымянный, как и тот «мальчик хора». И лишь много лет спустя узнала, что под этими инициалами скрывалось имя Великого князя Константина Романова. Как же неоднозначна наша история, в том числе литературно-музыкальная! Почти неграмотная крестьянка поднимается на столичную сцену, а Великий князь «смиряется» до народной песни, да так, словно сам был этим беднягой-солдатом.
…Все мы родом из детства. И у нас растут у кого — дети, у кого — внуки и уже правнуки. И их нужно учить знать и любить свою историю и культуру. В том числе и музыкальную. Всегда ли мы помним об этом? Как-то в одной из газет промелькнула информация: собака, которую для эксперимента заставили слушать современные музыкальные ритмы, через несколько часов сошла с ума. Люди, наверное, более стойкие существа. Но вот дети… Когда я вижу, как возле коляски со спящим младенцем вопит магнитофон с любимыми записями его юных родителей, мне становится жутко. Что, кроме повышенной нервной возбудимости, может дать малышу такая музыка? Наверное, только привыкание к ней, похожее на наркотическую зависимость. Наши дети едут в транспорте, сидят за обедом, делают уроки с наушниками от плеера. А в свободное время включают звук на всю квартиру и «отрываются» под «заклинания» своих кумиров: «Я сошла с ума!»; «Мама, мы все сошли с ума!»; «Хочешь, я убью соседей?»; «Давай вечером умрем весело!» — и подобную совсем не безобидную болтовню. А что же мы? В лучшем случае — попросим слушать это в наше отсутствие или повозмущаемся. Но ужасаться и возмущаться теми песнями, которые поют и слушают наши дети, столь же легко, сколь и… безполезно. Научить их понимать, ценить и любить настоящее, вневременное, вечное — куда сложнее. Не опоздать бы.