Сахарный ребенок, отзыв о книге

Писать я не мастак, но не написать отзыв об этой книге я не могу. Книга называется «Сахарный ребенок», автор Ольга Громова, книга зацепила меня и очень сильно, девочки я плакала читая большую часть книги, а я человек малоэмоциональный. Эта книга о том, как в жила Благополучно интеллигентная молодая семья- папа, мама и маленькая дочка и в один миг их жизнь резко перевернулась, отца назвали врагом народа, а 5 летнюю девочку и ее маму Сослали в трудовые лагеря Киргизии. История реальная, поучительная из разряда «воспитывающих характер». Написана со слов той самой девочки, читать эту книгу рекомендую как родителям, так и подросткам. Восхитила меня мама девочки, ее храбрость, стойкость духа, непоколебимый характер, умение правильно и грамотно подать информацию о происходящем ребенку, чтобы ей все было понятно, но в то же время не ранить психику ребенка, ее умение не отчаиваться и не плакать, а оптимистично смотреть на жизнь тем самым давая пример своей дочери, как нужно жить. Мама очень грамотная женщина была и учила ребенка литературе и иностранным языкам, а когда на душе девочке было плохо, мама поднимала ей настроение стихами, песнями, при этом сама она была еле живая и больная после лагерных работ. После прочтения книги, сдела для себя некоторые выводы и подумала — а смогла бы я так как эта мать ради ребенка быть такой стойкой и нерушимой ?! Рекомендую Вам ее прочитать, читается на одном дыхании, вот отрывок:

" В августе в тех краях еще очень жарко и очень сухо. Трава почти вся выгорела, и степь к концу лета стала бурой, в ней почти не осталось зеленого цвета. Приближался мой день рождения, мне исполнялось шесть лет, и было совершенно ясно, что в этот раз никаких подарков не будет. Как-то неожиданно прошли дожди, и за колючей проволокой возле нашей жилой зоны вдруг не ко времени расцвел тюльпан. Совсем рядом — только протяни через проволоку руку — стояло чудо: узкие длинные темно-зеленые с коричневыми штрихами листья, и на невысоком стебле — темно-красный полураспустившийся бутон. Бутон слегка кивал мне, как будто звал к себе и говорил: «Вот я, тюльпан, я — подарок тебе, я твой!» Я потянулась к цветку — чуть-чуть не достаю. Присев на корточки, я соображала, как и куда просунуть через проволоку руку, чтобы точно дотянуться. На меня упала чья-то тень. Я обернулась, улыбаясь во весь рот… и мне на голову обрушился удар прикладом. Я помню руку и приклад, а дальше — темнота.

Время болезни я не помню. Из редких фраз, оброненных мамой спустя много лет, я знаю, что лежала недели три, что кровотечение останавливала одна из арестанток и она же «собрала» сломанные кости носа и челюсти, забинтовала чем было, чтоб не смещались. Уходя на работу, мама закрывала верхнюю часть ямы развернутым чемоданом, чтобы солнце не било мне в глаза. Лагерное начальство разрешило принести большую охапку стружек на дно нашей ямы, и лежать было сравнительно мягко и тепло. Волосы выстригли, так как колючая проволока в нескольких местах разорвала кожу на затылке. С тех пор остались на лице два шрама.

К середине сентября я поправилась. Более-менее отросли выстриженные волосы, я расчесывала их, как могла, маминым гребешком. Зеркал у нас никаких не было, потому что мамину пудреницу в лагере отобрали: стекло иметь при себе строго запрещалось. Однажды я увидела свое отражение в ведре с водой и испугалась: на меня смотрело лохматое чудище с серыми перьями, торчащими в разные стороны вокруг головы.

— Мама, это я?!

— Пустяки, все со временем выровняется, — улыбнулась мама.

Оказывается, когда выстриженные в двух местах волосы отросли, на голове образовалась совершенно немыслимая прическа из давно не мытых волос самой разной длины. Ножниц нам не давали, поэтому я так и ходила. Впрочем, я очень быстро забыла, как выгляжу, потому что смотреться было некуда, да и думать об этом мне не хотелось.

Почему-то не хотелось ни с кем, кроме мамы, играть и даже разговаривать. Я уходила подальше от нашего навеса, садилась на землю и часами смотрела в степь. Это было очень интересно. Ветер шевелил засыхающую растительность, иногда по степи от него бежали по траве волны. Даже при полном безветрии степь слегка шевелилась, доносились какие-то неясные звуки и шорохи. Степь жила. Жила своей тайной, пока непонятной мне жизнью. Изредка высоко пролетали какие-то птицы. Несколько раз я видела, как вдалеке кружит коршун.

В трех-четырех метрах за проволокой стоял пес. Да какой! Ростом с очень крупную овчарку, только гораздо шире в груди. Густая-прегустая серая с рыжеватым оттенком шерсть, странные, почти круглые уши (так обрезаны), черный нос и большие светло-коричневые глаза. Пес спокойно, очень внимательно смотрел на меня, прикидывая, не опасна ли я для скачущего в степи малыша. И я объяснила ему, что жеребенок мне очень нравится. Что мне тоже очень хочется побегать там вместе с ним и что мне здесь плохо, что я хочу домой, но маме я не жалуюсь, у нее и так все болит и в кровь стерты ладони о рубанок, и что писем от папы нет, потому что никто не знает, где мы, и адреса у нас никакого нет.

Пес все понял. Он подошел к колючей сетке, повилял хвостом, потом лег и просунул морду до половины в отверстие у земли. Я сказала, что очень хочу с ним подружиться, погладить его, но подходить к сетке ближе чем на метр мне нельзя. Я присела на корточки и рассказывала ему, какой он красивый и как было бы славно, если бы мы дружили втроем — он, я и жеребенок.

Вдруг что-то обожгло мне ноги и спину. Я вскочила. Рядом, с камчой в руках (это такая плетка из ремешков), стоял человек в штатском. Он заорал и снова стегнул меня по спине.

На несколько секунд я оглохла и ослепла.

Первым вернулось зрение: человек широко разевал рот и тыкал в меня пальцем. Потом я услышала его голос: «… заруби себе на носу!»

И я вцепилась зубами в этот палец. И повисла на нем, как клещ.

Он тряс рукой, а я волочилась за нею, как тряпичная кукла. Он кричал что-то очень громкое, но слов я не понимала. При каждом ударе плетью я стискивала зубы еще сильнее. Я прокусила ему палец — во рту стало солоно и мокро. Я хотела было отпустить этот палец, но зубы почему-то не разжимались.

И наконец он просто заорал, без слов.

— Помолчите минутку, — раздался рядом спокойный голос мамы, и дядька вдруг замолк. И мне: — Да выплюнь ты эту гадость!

И я выплюнула. Кто-то протянул кружку с водой:

— Выполощи рот, а то набралась всякой заразы.

Мама, взяв меня на руки, через плечо бросила дядьке:

— Сходите в санчасть, там вам остановят кровь и, может быть, сделают уколы от бешенства.

Мама понесла меня к нашему навесу, и я мгновенно заснула у нее на руках. Проснулась я поздно вечером, проспав и обед, и ужин.

Есть не хотелось, болели вздувшиеся рубцы на спине и ногах, и было все противно. Утешало только, что рядом лежала мама.

— Нас продали в рабство, что ли? — спросила я. — Мы теперь рабы?

— Ну что ты, моя хорошая. Рабство — это состояние души. Свободного человека сделать рабом нельзя. Давай я тебе историю расскажу.

И она начала читать наизусть:

Князь Курбский от царского гнева бежал.

С ним Васька Шибанов, стремянный,

Князь тучен был, конь под ним взмыленный пал,

И, рабскую верность Шибанов храня,

Свого отдает воеводе коня...

И дальше, уже прозой, рассказывает об Иване Грозном, об опричниках, о ссоре Курбского с царем, о побеге Курбского и о его обличительном письме к царю, которое не побоялся отвезти Шибанов. И что Грозный велел пытать Василия, и что заплечных дел мастера неизменно докладывали царю:

Но слово его все едино —

Он славит свого господина.

— Как ты думаешь, Шибанов — раб?

— Н-н-нет. Наверное, нет. Конечно нет.

— Ты правильно почувствовала. У него душа свободного человека, хотя телом он раб.

Это было большое облегчение — в книжках это называют «камень с души свалился».

Я пролежала неделю, пока зажили рубцы. Мне было не скучно лежать целый день на животе — мне было все равно. Не хотелось есть, не хотелось смотреть на степь, не хотелось разговаривать, даже с мамой. Светило солнце, дул ветер, по-прежнему прыгали кузнечики, но все было как-то по-другому. И жить дальше было очень странно.

Вскоре во время вечерней беседы мама обронила фразу:

— Знаешь, я сама не значит я одна. В жизни каждого человека случаются обстоятельства, разобраться в которых ему одному порой не по силам. Конечно, человек обо всем сначала должен подумать сам. Но если что-то неясно, пожалуй, стоит поговорить с кем-то, кому ты доверяешь. Иногда это помогает.

И немного помолчав, добавила:

— Ты у меня совсем большой человек. Хорошо держишься. Я горжусь тобой.

И заговорила о чем-то другом…"