Сынок. Часть вторая. Карантин.

Карантин. Я никогда не придавала этому слову такого страшного значения. Я никогда так не боялась карантина. О состоянии ребенка узнавать по телефону. Вещи передавать и забирать через медсестру… Посещения полностью запрещены. Сколько продлится карантин, никто сказать не мог. Сын ждал нас 2 дня, на третий дыхание сорвалось. И нас вновь подключили к ИВЛ… Начались самые тяжелые 6 недель моей жизни.
Мне даже писать об этом больно. Даже сейчас, когда все позади, я не могу вспоминать о том ужасе без слез. Я сходила с ума. Я СХОДИЛА С УМА!!! Порой я не верила, что у меня есть ребенок. Вообще не верила. Ведь у меня даже фото не было, мы побоялись принести телефон в стерильную палату. Мне казалось, что я все лишь придумала, и все подыгрывают мне из жалости. Единственное, что удерживало мой рассудок от полного распада – это молоко, которое я сцеживала уже как зомби. И молитвы. Первые 2 недели я плакала. Но потом решила, что должна быть сильной. Моему ребенку было намного хуже и труднее, и я не имела права себя жалеть, не имела права плакать. А потом боль начала отступать. И я ненавидела себя за это.
Удивительная вещь – природа. Я раньше не задумывалась об этом. Но природа видимо закладывает в женщине какие-то механизмы сохранения себя для рождения новых детей. Нет, моя боль не стала меньше, я не переставала тосковать по сыну. Но она отступила и перестала меня душить. Я перестала реветь, терзать себя. Я смогла снова заниматься обычными делами, без слез и истерик. Но говорить о сыне было по-прежнему трудно, я бледнела и немела…
А между тем, помимо близких родственников, так никто и не знал о наших «приключениях». Я беззаботно врала о том, как я счастлива быть мамой. Мне задавали вопросы про вес, просили показать фото: «дай хоть взглянуть». И все внутри сжималось, потому что так хотелось самой «хоть взглянуть». Приложение еженедельно отправляло мне информацию о развитии ребенка, о том, что он уже фокусирует взгляд, что уже улыбается, увидев маму. Я не знала, умеет ли улыбаться мой ребенок. Я не знала, помнит ли он меня. Мне оставалось только ждать.
Мы продолжали звонить в больницу дважды в день. Спрашивали у врачей о состоянии сына. Но ответ был всегда один: «Состояние очень тяжелое, без ухудшений». На лечение ребенок не отвечал. Дыхание не восстанавливалось. Врачи не видели видимых причин, поэтому предложили провести дополнительное обследование. Поскольку малыш был полностью на ИВЛ, КТ сделать было нельзя, предложили бронхоскопию. Муж съездил и подписал согласие. Его пустили на 2 минуты увидеть сыночка. Он подрос и немного прибавил в весе. Бронхоскопию должны были сделать на следующий день. Сказали позвонить ближе к обеду.
Во время звонка в больницу муж побледнел. Я все сразу поняла, что все плохо. Он долго говорил по телефону, а я теребила его и спрашивала: «Он жив? Он жив?» В тот момент мир поплыл куда-то. Закружилась голова, все вокруг помутнело, время замерло… Он жив! Но состояние сильно ухудшилось. Вечером началось легочное кровотечение, очень сильно упали тромбоциты. Прогнозов нет. Я тогда подумала, что это конец. Я спросила об этом у мужа. Надежда умерла. Оставалась только вера. Три дня врачи боролись за жизнь нашего сына. Три дня мы провели в ожидании от звонка до звонка. Но кровотечение купировали. А через неделю смогли сделать КТ. Сын пошел на поправку.
29 февраля, в самый редкий день, нас перевели в отделение патологии детей до года. И я впервые взяла на руки и поцеловала свое дитя.