Он разрезал игрушку.

Вчера зашла к Соне. У нее на столе лежит игрушка: голова отдельно от туловища.

— Сонь, а что это такое? Почему она разрезана?

— Данила разрезал, — спокойно говорит мне Соня.

— А зачем он это сделал? – недоуменно спрашиваю я Соню.

— Не знаю. – пожимает плечами Соня, но я вижу, что она переживала, но приняла уже это, поэтому ее это на так трогает.

Я пошла к Даниле. По пути я думала, что просто спрошу его, зачем от разрезал игрушку, но когда стала спрашивать, когда увидела его беспечное пожатие плечами, мол, «не знаю, почему я это сделал», меня понесло. Не то, чтобы я кричала или неистовствовала, но явно заводилась. Говорила недолго, но со злостью, от своего собственного бессилия, что не научила его не мстить. Я знала, что он разрезал игрушку, чтобы за что-то отомстить Соне.

В общем, я ушла, бросив напоследок: — «Я разочарована».

Ушла, но ждала, что Данила подойдет, извинится, будет говорить, что не будет так больше делать. Но он тихо прикрыл за собой дверь в комнату и молчок.

Я сидела рядом с Соней, не в силах пошевелиться. Я думала, где я пропустила что-то. Мне казалось, что мои дети так не будут поступать. В моих глазах его поступок был подлым, хотя, я где-то надеялась, что я могу и ошибаться, что нельзя так клеймить поступки детей. Дети ведут себя спонтанно, они не анализируют свои действия, и не всегда видят возможные последствия. Однако, я знала, что этого нельзя было оставлять незамеченным. Шевелиться, однако, все равно не могла.

Минут через пять, после того, как в столбняке просидела рядом с Соней, я встала и позвала Данилу, чтобы помолиться перед сном.

— Данила, я знаю, что ты не спишь. Пошли с нами. – спокойно сказала я.

Он пришел. Мы вместе прочитали молитвы. Как же они помогают, когда ты не знаешь, что делать. Особенно, когда это касается детей. И помогает именно то, что мы это делаем вместе, и ничего не надо объяснять в это время. Просто мы это делаем каждый день, без исключения, поэтому несмотря ни на что, всегда вместе в это время.

Соню уложила. Зашла к Данила. Села подальше от него, чтобы он не оттолкнул меня, так как переживал все еще, в глубине души считал меня неправой, поэтому близость мою не воспринял бы.

— Данил, — тихо начала я, — скажи мне… только перед тем, как сказать подумай. Я спрашиваю не для того, чтобы поругать, но чтобы лучше понять тебя… Зачем ты это сделал? (я имела в виду зачем он разрезал игрушку).

— Мам, я не хочу говорить. Я уже взрослый, у меня своя жизнь, поэтому я оставлю это при себе.

— Я понимаю, что ты уже вырос, и у тебя действительно уже есть что-то, о чем я не вправе спрашивать, но в эту историю входят другие люди. Это не то, что касается только тебя, поэтому я тебя спрашиваю.

— А ты не будешь меня ругать?

— Не буду.

— Я это сделал после того, как Соня мне однажды нагрубила. Я подошел к тебе сказать об этом, но ты не обратила на это внимания. Мне надо было что-то сделать, поэтому я и разрезал.

— Зло тебя душило?

— Да.

— Поняла, — я помолчала какое-то время, соображая. Данил, а скажи мне пожалуйста, посоветуй. Вот, когда вы меня не слушаетесь, и мне некому пожаловаться, что мне делать? Мне что, тоже начать что-то резать от бессилия, или может быть начать ломать что-то?

— А что например ломать? — заинтересованно спросил Данила.

Я оторопела слегка, но ответила:

— Ну не знаю, телевизор например.

— Телевизор можно, я его не смотрю…

— Так значит выходит, то, что не касается тебя – тебе это не важно? Это очень эгоистичный подход. Так далеко не уедешь в этой жизни. Это не выход.

— Ты видел, Данил, как зло входит в человека? Кто-то тебя обидел, и ты в ответ чинишь зло. Твое зло злит меня, и я кричу на тебя. Я тоже должна была найти другой путь, чтобы поговорить с тобой, но я не сдержалась. Наши чувства обрушиваются на нас и управляют нами. Мы потом остываем, но поменять уже не можем ничего, наши близкие страдают, мы сами страдаем.

— Мам, я разрезал эту игрушку несколько месяцев назад…

От всего этого мне было ужасно плохо. Плохо, что он это сделал, плохо от того, что я высказывала все это Даниле в порыве злости, что это случилось давно, а я подняла шум, который для Данилы мало, что означал. Все было несуразным, а оттого, еще более тягостным.

— Ладно, Данил, — вздохнула я, — Пойду я, а ты подумай о том, что произошло.

— Мам, давай обнимемся.

— Обнимемся, только вот, такое ощущение, что что-то недоделано. Я думаю, чтобы все это рассеять, нам надо всем извиниться. Извини, если я была неправа.

— Мам, и ты меня извини.

— Соня еще во всем этом была. Это не только между мной и тобой. Пошли, ты извинишься перед ней, — тихо проговорила я.

— Мам, но она мне тогда сделала грубо.

— Ну сделала и сделала. Чтобы она узнала об этом, ей надо сказать об этом и тоже попросить извиниться. Пошли.

Мы пришли к Соне. Она уже в полудреме. Данила обнял ее, прижал:

— Сонь, извини.

— Хорошо, шепчет Соня.

— Доча, — говорю я ей, скажи «Извини», мы все друг у друга прощения просим.

Она, видно, думала обо всем этом. Возможно, что и разговор частично слышала.

— Извини — прошептала, улыбнулась, и дальше стала спать.

Мы разошлись по комнатам. Стали спать. Я старалась не переживать, хотя понимала, что стою на пороге времени, которое будет совершенно другим, и дети мои будут другими. Они уже меняются, только я не могу пока этого принять…