если нет времени добавьте в закладки. Потом прочтёте! главное прочтите!
Ася Печерица, моя приятельница по университету, — очень невезучая. Неудачница. Это бывает. По себе знаю.
Вообще-то я не понимаю, что такое «неудачник». Бывает, что человеку по жизни не везет, а он счастливый. И наоборот: пруха обормоту – сказочная, а он вечно в депрессии. Темное это дело. Но предположим, что все-таки есть люди везучие и невезучие. О везучих людях говорить скучно и неинтересно, а вот о лузерах – одно удовольствие.
Невезучие люди бывают разные. Но в целом, по моим скромным наблюдениям, их можно разделить на два типа.
Одни всю жизнь страдают от своего невезения. Ноют, плачут, обижаются. Достают окружающих.
Другие – над своими неудачами ржут, тем самым продлевая себе жизнь и улучшая цвет лица. Мало того: они просто не могут без лузерства. Если вдруг с ними хотя бы день не происходит ничего невезучего, они начинают тревожиться, потому что – непорядок. Кроме того, такие люди вообще склонны относиться ко всему на свете весело.
То есть всех неудачников можно разделить на неудачников-пьеро и неудачников-арлекино.
Ася (в отличие от меня, типичного пьерошки, который упорно прикидывается залихватским арлекино ) относится ко второй категории. Более жизнерадостного человека я никогда не встречал.
Общую невезучесть Ася унаследовала у своей мамы, Татьяны Ивановны, которая, наоборот, классический пьеро. Ее (Татьяны Ивановны) недолгий (двухлетний) муж, Семен Сергеевич, автор Аси, а также хронический бабник, алиментщик и игроман, говорил: «Таня – тихая, как моль, и несчастная, как окурок».
Помню, как ни позвоню Асе домой, слышу плачущий бас Татьяны Ивановны:
— Аси нет.
И тут же Асин колокольчик:
— Мам, дай сюда… Привет, Вовешка, дай денег немножко…
Семен Сергеевич всю жизнь был классическим жизнеутверждающим балбесом. Даже в тюрьме, куда он все-таки сел за неуплату алиментов, Семен Сергеевич (кликуха – «Лыба») заведовал художественной самодеятельностью и был массовиком-затейником.
А Ася стала удачным гибридом мамы и папы.
Аська вообще умеет во всем видеть смешное. И находит его в самых неожиданных местах.
Помню, как-то раз мы, студенты (была вторая половина восьмидесятых), на день филолога стояли в длиннющей очереди за вином. Стоим уже больше часа. Обстановочка, мягко говоря, стрессовая. Вино, говорят, кончается. Все кругом злые, как голодные бульдоги. А Аська ржет. В чем дело?
Оказывается, она втихаря сняла со стены официальную бумажку (такие, кстати, и сейчас еще висят, особенно в сельмагах), где черным по белому угрожающе пропечатано, что «алкоголь разрушающе действует на сердце, печень, почки, желудок, головной мозг и другие органы пищеварения».
Вина нам не досталось: кончилось прямо перед нами. Наши органы пищеварения в виде головного мозга остались неразрушенными. Но больше мы Асю с собой в очереди за вином никогда не брали.
Личная жизнь у Аськи, естественно, не сложилась и вряд ли уже сложится.
Еще на студенческой картошке ей очень понравился один ангелоподобный юноша Ваня из Сибири. Физик. С филологом Асей они романтично собирали свеклу.
Сентябрь. Аквамариновое небо. Нежные, лениво-золотистые молнии паутинок томятся в теплом воздухе. Поле. Сладко пахнет землей и соляркой (обожаю это сочетание). Кругом – груды свеклы, похожей на жирные уснувшие кометы.
Ася и Ваня, взявшись за руки, идут в счастливую даль. Даль – это бывший свинарник, оборудованный под барак для студентов.
— Надоела мне эта свекла;, — говорит ангел-физик Ваня.
— Ваня… не «свекла;», а «свёкла», — мягко парирует Ася. Ее любящее девичье сердце вступает в конфликт с филологическими мозгами. И другими органами пищеварения.
— А! Наплювать. Все равно свиня; м пойдет…
— Ваня… не «наплювать», а «наплевать». И не «свиня; м», а «сви; ньям» — постепенно затухает Ася.
— Дак то ж одноимённо… Где букву ни ударь – смысел ровный.
На этом роман с Ваней закончился.
Потом у Аси было еще много романов. И они продолжаются до сих пор. Но – всё «одноимённо». Но Асе – «наплювать».
Самый последний раз у Аси возник роман в городе Париже.
Дело в том, что у Аси всегда была одна заветная мечта – отметить день рождения в Париже. Желательно – юбилей.
Не удержусь и скажу: по мне Асина мечта не то чтобы пошловатая, но какая-то слишком плоская, что ли.
Я, скажу честно, к Парижу остался равнодушен. Такое ощущение, что Париж как бы выветрился. Сдулся. Что-то по-настоящему щемящее в нем действительно было. Может быть, лет сто назад. Даже пятьдесят. Это чувствуешь, и даже немного жалко, что не застал. А сейчас… Город – как молодящийся старичок, экс-сердцеед. Плейбой с простатитом. Да к тому же жадный, чопорный, капризный, брюзгливый. Конечно, это дело вкуса, но мне больше по душе Прага или, скажем, Неаполь. А еще лучше Ярославль с Новгородом. Не говоря уже о Москве. А в Париже опять же кругом – французы. Как в том самом старом анекдоте. Помните? Решил Господь Бог сотворить самую прекрасную в мире страну и сотворил Францию. Посмотрел-посмотрел на дело рук своих и думает: нет, слишком хорошо, перебор. И населил Францию французами.
Но все это, как говорится, мои проблемы. Старею, выветриваюсь, брюзжу. Как Париж.
Переубеждать Аську я, разумеется, не стал. Мечты, даже самые завалящие, должны осуществляться. Особенно женские. И вот в свой сорокалетний юбилей Ася полетела в свою плейбойскую мечту. На неделю. Вместе со своей «закадыкой» Маней Запаровой, тоже ветераном невезения, но из разряда пьеро. У неудачников, к слову сказать, есть свои специализации. Маня – заслуженный мастер по переломам рук и ног, простудам, отравлениям, покусаниям осами и падениям на голову всевозможных полок и люстр.
Один неудачник – беда, два неудачника – катастрофа. Создается эффект резонанса.
Конечно, была задержка на семь часов в Домодедово. Конечно, в Париже потерялся Манин чемодан, который отыскался только через двое суток. Конечно, Аська потеряла двести евро. Или их у нее украли. И была пятичасовая пробка из аэропорта в отель. И долгие-долгие, хуже пробки, недоразумения в отеле, потому что Маня Запарова оказалась в факсе от турфирмы мадмуазель Zapor. Что очень повеселило Асю и очень огорчило Маню. Ладно. Наконец, всю неделю в Париже шел дождь, нудный, мелкий и холодный. На что Ася сказала: «Ой, как романтично!»
В маленькой, но очень дорогой гостинице было промозгло. Пахло нескафе и почему-то нашей шаурмой. Из постояльцев была японская семья и два шведа, которые целыми днями пили абсент и целовались в баре. Потом приехала еще одна пожилая нордическая леди с фокстерьером. Целыми днями они с фоксом занимались тем же, чем и шведы.
На входе сидел портье, он же по совместительству носильщик, бармен и сантехник. Молодой красавец мулат с огромными аспидными глазами. Целыми днями он сидел неподвижно, как вождь племени, и таинственно вглядывался в парижскую морось своими двумя мистическими преисподнями.
Его звали долго и красиво: Жан Луи Алоиз. Родом он был с далекого острова Мадагаскар, из города Антананариву.
Ася потеряла покой (но не аппетит). Она несколько раз пыталась заговорить с мистическим мадагаскарцем на ломаном французском. Но волоокий вождь отвечал бедной Асе загадочной улыбкой и взглядом, полным глубочайшего и нежнейшего идиотизма. В этом взгляде, по словам Аси, была жаркая истома джунглей, прохлада океанического бриза и непрошибаемость тысячелетнего баобаба.
Ася и Маня гуляли по дождливому Парижу под большим белоснежным зонтом, как бы беспорядочно забрызганным маленькими алыми сердцами, и с надписями на двадцати языках мира, как бы нанесенными нетвердой и трогательной детской рукой: «Париж – моя любовь!» Тьфу!.. То есть – О!
Маня все время нудно волновалась, что промочит ноги и простудится. В конце концов – промочила и схватила насморк. А Ася возбужденно шарила по лужам и со слезами счастья на глазах напевала песню Арно Бабаджаняна «Ты сквозь года, ты сквозь года летишь за мной, как будто ангел загорелый за спиной». И на стеклах кафе выводила пальчиком слово «Алоиз».
В день Асиного рождения подруги купили настоящего французского шампанского, произведенного в Калифорнии, и марокканской клубники. Для тех, кто не знает: шампанское с клубникой – это для женщин так же романтично, как для нас пиво с воблой.
Клубнику, похожую на веснушчатые помидоры сорта «дамский пальчик», тщательно помыли. Клубника была на вид аппетитная, но почему-то упругая, как ластик, и пахла грибами. Долго искали в номере какую-нибудь емкость, типа большой тарелки, но не нашли. Решили спуститься к Жану Луи Алоизу и попросить у него тарелку.
-Я пойду! – сказала Ася, и сердце ее забилось.
Ася метнулась к двери, но подумала и остановилась.
-Слушай, Манюха, а ты не помнишь, как по-французски «тарелка»?
-Тарелка по-французски будет…- Маня печально задумалась.- Помню, что на тебя похоже…
-В смысле?
-Ну, на «Асю».
-Аси?
-Нет.
-Асю какая-нибудь?
-Не-е-ет.
-Асель?
-Да нет же… А! Вот, вспомнила: «асиет»!
-Как-как?
-«Асиет». Запомнить-то легко: типа «Аси нет».
Был уже очень поздний вечер. Почти ночь. Японцы, шведы и фокстерьеры уже спали, утомленные абсентом и петтингом. Ася выпила для храбрости шампанского, насыпала в кулек африканских клубничных мухоморов и пошла по темной лестнице вниз, шепотом повторяя про себя «Аси нет», «Аси нет»…
Жан Луи Алоиз не спал. Он задумчиво ковырялся в ухе и мудро смотрел в ночное окно.
-Бонсуар, Жан Луи Алоиз,- смутилась Ася и протянула ему кулек.
-Бонсуар, мадмуазель Ася. Са ва? Что это? О! Спасибо, мадмуазель Ася! Это так любезно с вашей стороны!
И его эбанитовые очи подернулись жаркой влагой.
— Жё вё… Я хочу… ась… ась…- начала Ася,- ась…ась…
У нее напрочь вылетела из головы французская тарелка. Наверное, под воздействием калифорнийских паров.
— Пардон, мадмуазель, я вас не понимаю,- не сводил с нее своих прекрасных глаз таинственный ночной портье.
— Я хочу…жё вё…ась…ась…- Ася сделала преданное пионерское лицо и стала выписывать перед собой округлые движения руками, создавая, как ей казалось, яркий, наглядный и многогранный пантомимический образ тарелки.- Ась…жё вё ась…ась…
Вдруг она увидела, что коричневое лицо портье становится каким-то пепельно-алым. Негр покраснел.
Я не так уж мало интересного видел в жизни. Но клянусь: я никогда не видел покрасневшего негра. Уверен, что вы тоже.
Портье перестал улыбаться и с бараньим ужасом глядел на Асины руки, нежно, но настойчиво гладящие воздух.
— Простите, мадмуазель…но я на работе…Я…
— Ась…ась…- не унималась, как Станиславский, Ася.
— Я…я…я…мадмуазель, я не могу «ась» на работе. Может быть, потом, после работы… Если я буду делать «ась» на работе, меня могут уволить, мадмуазель… Здесь я никак не могу делать «ась»-«ась»… Простите меня, мадмуазель… Не обижайтесь на меня, мадмуазель, но…
Тут в голове у Аси что-то щелкнуло, как будто включили яркое электричество, и она радостно воскликнула:
— Жё вё асиет!
С мулатом произошло нехорошее. Он весь передернулся, как будто только что, извините, пописал (я знаю, что говорю!), густо посинел лицом, как-то обиженно съел клубничину и сказал не своим голосом, глядя в сторону:
— Извините, мадмуазель, — и вышел в бар.
Через несколько секунд он скорбно вернулся с большой тарелкой.
— Пожалуйста, мадмуазель.
— Мерси, месье.
На Жана Луи Алоиза было больно смотреть.
До Аси дошло только в номере.
С одной стороны, ей было жалко Жана Луи Алоиза, но с другой – как всегда – очень смешно.
Любовь к мадагаскарцу, а заодно и к Парижу прошла сразу и навсегда.
И скажите мне теперь, пожалуйста, кто же тут неудачник и что же это все-таки такое?
Ась?
